Хезер Димитриос - Токсичный роман

Я ночую у Нат, и мы с ней и Лис проводим ночь, поедая попкорн и шоколад. Если бы не они, я бы была безутешна сегодня. Мы говорим о том, что ты пойдешь в колледж, и о том, что, хоть он и местный, там совершенно другой мир. Нет, совершенно другая планета.

– Он станет крутым парнем-рокером, и все девушки колледжа будут бросаться ему на шею, – говорю я несчастно.

Лис кивает:

– Да. Прости, но… да. – Нат пихает ее, и та говорит:

– Что? Это правда.

Нат обнимает меня.

– Очевидно, что он влюблен в тебя. Думаю, вы останетесь вместе на следующий семестр… Если ты захочешь.

– Конечно, захочу, – говорю я. Не могу представить себе такой сценарий, в котором мы не вместе. – Ладно, больше не говорим о мальчиках. Это вводит в депрессию.

– Согласна, – говорит Нат. – Вы можете поверить, что мы теперь официально двенадцатиклассники?

Лис тянется к упаковке попкорна.

– Вообще, да? Пришло время смотать отсюда.

Будущее нависает надо мной. Возможности, понимаю я, бесконечны. Я забыла об этом за месяцы с тобой. Мой и так крошечный мир сжался до окружности твоих объятий.

– Я теряю себя? – внезапно спрашиваю. – Стала ли я «той девушкой»?

«Та девушка» – это которая бросает друзей ради парня. Девушка, вся жизнь которой вращается вокруг него.

Нат колеблется. Она делает большой глоток «Пепси Фриз».

– Ну-у, – говорит она, задумчиво взвешивая каждое слово, – может, немного.

Я протягиваю к ней руку, потом к Лис и сжимаю их руки в своих.

– Это плохо. Простите.

Нат качает головой:

– Ты же счастлива, так?

– С Гэвином? Да, – говорю я. – Это мои родители делают наши отношения такими сложными.

– Тогда только это имеет значение.

Счастлива. В это время в следующем году, Гэвин, я не буду счастлива. Я не буду отчаянно желать увидеть тебя. К этому времени в следующем году я буду готова сказать «прощай».

У тебя идеальная семья.

Мне просто нравится сидеть и смотреть на вас вместе: твоя мама подразнивает тебя, целует в щеку, чтобы поддержать, когда ты слишком серьезно воспринимаешь ее подшучивания. Мне нравится, что когда она целует тебя, то издает чмокающий звук. Чмок! Это означает, что она действительно тебя любит, если ты вдруг не знаешь. Твой папа рассеянный и милый, всегда заходит в комнату, в которой мы сидим, в поисках своих очков (или проверяя, как мы себя ведем, не знаю). Ты их единственный ребенок, и это очевидно: ты весь их мир. Они боготворят тебя, как и все остальные, – твои первые приспешники.

– Грейс, хотела бы я просто положить тебя в один из наших чемоданов, – говорит твоя мама, – ты такая крошечная. Думаю, может получиться.

– В ручную кладь лучше, – говоришь ты. – Тогда ей не придется быть в багажном отделении самолета с другими сумками.

Твой папа смеется. Он думает, что ты самый умный мальчик в мире. Я тоже так думаю.

Ты подходишь ближе и целуешь меня в голову с серьезным выражением лица.

– Не могу поверить, что твоя мама сказала «нет». Я думал, что точно… – Ты не заканчиваешь, вздыхая.

– Знаю. – Я отворачиваюсь, потому что в горле начинает свербеть. Я так много плакала в последнее время.

Я так люблю тебя, Гэвин Дэвис. Мне нравится, как запутаны твои волосы и как ты носишь всего три набора одежды все время. Мне нравится, что на подходе к твоему дому я слышу, как ты играешь на гитаре. Мне нравится, что ты единственный человек, который знает, что мне очень щекотно на внутренней стороне локтя.

– Это преступно, – соглашается твой папа.

Твои родители везут тебя на Гавайи на десять дней, и они предложили оплатить и мой проезд как подарок в честь выпуска, а мама сказала «нет». Гавайи. Тропический пляж, едва вообще какая-то одежда и ты, ты, ты.

Это преступление. Я ненавижу свою маму. Знаю, что ужасно говорить такое, но это правда. Думаю, она завидует, что у меня есть парень, который не сидит у меня на шее, что я молодая, худая и счастливая. Что у меня много-много оргазмов. Иногда я замечаю, что она смотрит на меня с настоящей неприязнью. И она стала больше критиковать меня в последнее время. У меня складки жира на животе, когда я наклоняюсь вперед, у меня недостаточно красивые колени для коротких платьев и юбок, мой любимый цвет (красный) делает меня болезненно-бледной. Она даже разозлилась, когда я взвесилась, и оказалось, что я сбросила пару кило. «Вот подожди, когда твой метаболизм замедлится, – сказала она. – Ты вся в отца, а только посмотри на женщин в его семье».

– Любовь в разлуке только крепнет, – говорю я. Тренирую свое мужество. «Не опускай нос», как говорит Бет.

– Вот это боевой дух, – говорит твоя мама и ставит колу передо мной – она знает, что мне не дают газировку дома, что это считается роскошью в списке покупок моей семьи.

– Спасибо, Анна, – говорю я. Мне нравится, что она не дает мне называть ее миссис Дэвис. «Ты теперь член семьи, – уверяет она. – Он любит тебя. И мы любим тебя. Все просто».

И это правда так. Твои родители стали и моими родителями. Они дают мне советы, переживают за меня, кормят меня. Твоя мама даже настаивает, чтобы мы, девочки, проводили время вместе. Маникюр или обед. Я слышала, что это все делают другие мамы, но не знала, как это действительно происходит. Когда ты сказал им о том, что случилось утром, когда я пропустила свои квалификационные экзамены, твоя мама начала плакать. Ты заставил меня пообещать, что с этого дня ты будешь отвозить меня на важные мероприятия.

Она сжимает мою руку:

– Когда вы двое поженитесь, нам больше не надо будет разбираться с этим безумием.

К этому времени я уже привыкла к открытости твоей семьи, но не знала, что твои родители настолько одобряют меня.

Ты улыбаешься, увидев удивление на моем лице:

– Да, мы говорим о тебе за твоей спиной, – только и отвечаешь ты.

Я краснею. Ты всегда сможешь заставить меня покраснеть, о чем бы ни шла речь. Ты садишься рядом с мной и прячешь лицо на моем плече. Уже прошли дни с тех пор, как мы целовались, с тех пор, как мы касались друг друга. «Последний шанс, – сказала мама после той ночи, когда Великан лишил меня лета. – В следующий раз ты с ним расстанешься».

Думаю, я умру, если расстанусь с тобой. Мысль о другой девушке в твоих объятиях, лежащей под тобой, убивает меня.

– Анна, родители Грейс не сумасшедшие. – Твой папа переводит взгляд с твоего несчастного лица на мое. – Ну ладно, может, чуть-чуть.

– Это отстой, – ворчишь ты.

Моя мама постаралась установить мир – отпустила меня сюда, чтобы попрощаться. А потом мне снова запрещено видеть тебя все лето. У тебя замечательные родители, которые обнимают меня, сделали меня частью своей семьи, а моя мама запирает меня и выбрасывает ключ. Будто я Рапунцель, только без романтической башни и прекрасных волос.

– Если бы я была родителем получше, – говорит твоя мама, – я бы тоже посадила тебя под домашний арест после того, что ты устроил, отправившись к ней домой посреди ночи.

– Ты не можешь посадить меня под домашний арест, – говоришь ты. – Мне восемнадцать.

У меня такое чувство, что мне никогда не будет восемнадцать.

– Я буду сажать тебя под домашний арест, пока тебе не будет сорок, если захочу, – говорит она, пытаясь скрыть улыбку.

Ты поворачиваешься ко мне:

– Разве твоя мама и Великан…

Твой папа хлопает тебя по руке газетой:

– Не называй его так. – Но я вижу легкий блеск в глазах твоего папы.

– Разве твоя мама и (кхм-кхм) Великан (кхм) Рой, – ты улыбаешься отцу, а он просто качает головой, его губы кривятся, – не понимают, что, сажая тебя под домашний арест, они сажают и меня тоже?

– Не думаю, что они из-за этого переживают, – говорю я.

С улицы раздается гудок – приехал ваш шаттл в аэропорт. Этот звук словно удар в живот.

Ты хватаешь меня за руку и тянешь в свою комнату.

– Мы сейчас вернемся, – кричишь ты родителям, которые начинают выносить вещи на улицу.

– Не сделай меня бабушкой, – кричит твоя мама.

– Очень смешно, – говоришь ты.

Она шутит, но это ее способ напомнить нам о границах, ответственности и всем таком. Она не делает вид, что секс не существует. Твои родители говорят с нами о нем и знают, что мы оба девственники. Твоя мама даже отвела меня в «Центр планирования семьи», потому что знает, что моя мама никогда и за миллион лет такого не сделает. Кажется, что это невероятно неловкие разговоры, но это не так. Твои родители… крутые.

Когда мы остаемся одни в твоей комнате, ты прижимаешь меня к стене и крепко целуешь. На вкус ты как кофе с сахаром, и я хватаю твои волосы в кулак и трусь о тебя.

– Если бы я мог скользнуть под твою кожу, – бормочешь ты в мои губы. – Быть к тебе еще ближе.

Как часто это происходит, когда слова, произнесенные тобой, становятся песней? Ты сыграешь мне эту, когда вернешься домой:

Если бы я мог скользнуть под твою кожу,

Быть как можно ближе к тебе,

Жить в твоем сердце,

Владеть им, как домом.

Мы еще немного целуемся, а потом ты отстраняешься, задерживая руку под моей футболкой, проводя пальцами по ребрам. Мне нравится, что твоя комната уже так знакома: гитары на стендах, усилители, маленький аквариум с двумя золотыми рыбками.

– Ты влюбишься в австралийку в мини-бикини, – говорю. – Я это знаю.

Никакая девушка не устоит перед силой черной шляпы или твоего голоса. Ты берешь с собой акустическую гитару. Она услышит, как ты играешь, и это будет словно в тех историях с феями, когда они заманивают людей своей неземной музыкой. О боже, ты будешь писать о ней песни, но позже скажешь, что они обо мне.

– Почему австралийку? – говоришь ты, пытаясь не улыбаться. – Постскриптум: ты говоришь глупости сейчас, ты же понимаешь?

Я пожимаю плечами.

– Просто моя интуиция подсказывает: австралийка. Мини-бикини. Желтое мини-бикини.

– Иди сюда.

Ты обнимаешь меня, и я тону в твоих объятиях. Ты раскачиваешься со мной взад-вперед, называешь милой, своей любимой. Мне нравится, каким старомодным ты становишься, когда ты очень нежный. Звучит еще один гудок – это намек идти. Я отстраняюсь, и ты мгновенно снимаешь футболку.

– Спи в ней каждую ночь, – говоришь ты, передавая ее мне. – Обещай мне.

– Гэв, я не могу забрать твою футболку с Nirvana.

Ты улыбаешься:

– С тобой она будет в безопасности.

Ты тянешься к маленькой коробочке, спрятанной за одним из усилителей, и передаешь ее мне, хватая первую попавшуюся футболку из горы одежды на полу.

– И носи это каждый день, – говоришь ты, кивая на коробочку в моих руках.

– Гэв…

Еще один гудок.

– Давай скорей. – Твои глаза вспыхивают так, когда ты знаешь что-то, чего я не знаю. – Я хочу увидеть это на тебе до отъезда.

Внутри коробочки маленькая серебряная звезда на цепочке.

– Это напомнило мне о нашей падающей звезде, – говоришь ты.

– Она прекрасна! – Я тяну к тебе руки и крепко обнимаю. Ты надеваешь ее на меня, и мы идем к двери за руки.

Прямо перед тем, как сесть в шаттл, ты поворачиваешься и хватаешь меня за подбородок – не сильно, но так, как делают с ребенком, когда хотят привлечь его внимание. Это странно, когда тебя вот так касаются. По-родительски.

Сирена раздается где-то в моей голове, но я игнорирую ее. (О боже, Гэвин, почему я ее игнорировала? Почему не видела тебя насквозь?)

– Я доверяю тебе, Грейс. Даже если я буду через океан от тебя, а каждый парень в городе будет покупать печенье у тебя в «Медовом горшочке», я знаю, что ты мне не изменишь.

Внезапно я начинаю нервничать, хотя у меня нет на это причин.

Я киваю:

– Обещай, что не будешь целоваться с девушкой в желтом мини-бикини.

Ты тихо смеешься:

– Обещаю. – Наклоняешься, чтобы поцеловать, ждешь меня на полпути. – Звони мне каждый вечер.

– Обещаю.

А потом ты уезжаешь.

Я смотрю, как машина поворачивает за угол, а потом направляюсь домой. Я больше не плачу. Я даже не грущу. Я просто смущена.

Почему мне кажется, что внезапно с плеч упал груз?

В театре есть правило: если ты показываешь ружье в первом акте, значит, оно должно выстрелить во втором или третьем. Суть в том, что зрители увидят это ружье и не забудут его. Что-то должно с ним произойти. После целого лета без тебя я начинаю понимать, что ты – это ружье, что ты выстрелишь, и не уверена, кто из нас останется в живых. Может быть, часть меня всегда ждала какого-то неприятного сюрприза. Ты слишком хорош, это все слишком хорошо. Это не моя история – я не должна была стать девушкой, получившей парня, которого хотят все остальные. Так что я жду, когда ты это закончишь, образумишься. В то же время я пытаюсь быть рядом с тобой.

Ты печален. Говоришь, это словно черная волна, захлестывающая тебя, и ты только тогда поднимаешься на поверхность, когда мы вместе. Я твой кислород, глоток свежего воздуха.