Хезер Димитриос - Токсичный роман

Прости, что делаю это в письме и в нашу годовщину – самое неподходящее время, и может показаться, что это специально, но это не так. Просто я знаю, что не смогу расстаться с тобой, если ты будешь стоять прямо передо мной, милый, сексуальный и мой. Не знаю, есть ли у нас будущее. Может, через пару лет мы поймем. Может, нет. Пожалуйста, оставь меня в покое, а я оставлю в покое тебя.

Люблю тебя, Гэв. Люблю тебя очень сильно. Но больше не могу так продолжать. Пожалуйста, не причиняй себе вред. Пожалуйста.

Грейс

Я сжимаю письмо, написанное тебе, и смотрю в окно, пока Нат на скорости едет к твоему дому.

– Я офигеть как горжусь тобой, Грейс, – говорит она. – Я знаю, как это тяжело, но разве ты уже не чувствуешь себя лучше?

Я киваю, но не так уж уверена.

– Ты уверена, что это не то же самое, как расстаться через эсэмэску? – спрашиваю я, держа письмо. На нем просто написано «Гэвину».

– Грейс, – говорит Лис с заднего сиденья, – единственная причина, по которой ты это делаешь так, в том, что мы знаем теперь, что он угрожает разбить людям головы, когда зол.

Это правда.

– Но это наша годовщина. Может, стоит денек подождать? Это так жестоко.

– Ладно, представь, – говорит Лис. – Ты не отдаешь ему письмо. Он заезжает за тобой сегодня вечером, и вы идете в ресторан. Ты будешь все время притворяться, что все хорошо, но он не дурак, так что спросит, что не так, и ты получишь серьезную ссору. И ты постараешься расстаться, и он начнет плакать и просить дать ему еще один шанс… Я права?

Я киваю, чувствуя себя несчастной.

Нат смотрит в зеркало заднего вида.

– Думаю, пришло время для плей-листа расставаний, – говорит она.

– О да. – Лис достает телефон из рюкзака и подключает его к стереосистеме машины.

– Вы составили мне плей-лист расставания? – спрашиваю я.

– А как же, – говорит Лис, и включается «Fuck you» Лили Аллен.

Мы втроем начинаем танцевать, и, когда подъезжаем к твоей квартире, у меня хватает храбрости выйти из машины. Твоего «Мустанга» нет на парковке – значит, ты найдешь письмо, когда вернешься домой с репетиции группы. У вас концерт поздно вечером, через пару часов после нашего запланированного свидания, так что я знаю, у тебя не получится впасть в слишком глубокую депрессию. В некотором смысле письмо будет прочитано в идеальное время, потому ты сможешь выразить свою печаль и злость лучшим, самым здоровым способом: через музыку. Не знаю, постараешься ли ты снова с собой покончить, как тогда с Саммер. Ты уже старше, принимаешь лекарства и ходишь к врачу. И все-таки это не внезапно. Не могу вспомнить, когда мы в последний раз виделись и не ругались.

«Ты ходишь с ним в школу каждый день, – сказал ты всего пару дней назад. – Откуда мне знать, что вы не целуетесь между уроками, не трахаетесь в его машине во время обеда?»

Эти слова больше не приводят меня в ярость, как раньше. Я почти привыкла к тому, как ты кидаешь это дерьмо мне в лицо. Письма Гидеона говорят внутри меня: «Намасте. Вернись ко мне». Я не разговаривала с ним весь апрель. Я скучаю по нему. Я скучаю по той себе, какой я становлюсь с ним.

– Не понимаю, почему ты остаешься со мной, если такой меня считаешь, – говорю я. – Расстанься со мной, если не доверяешь.

Теперь я чувствую, что у меня нет права первой предлагать расставание. Это я эмоционально изменила тебе. Я не могу причинить тебе эту боль, а потом бросить. Я заслуживаю того, чтобы меня бросили. Я жду, когда меня бросят. (Пожалуйста, брось меня.)

– Расстаться с тобой. – Ты фыркаешь. – Ты этого хочешь, не так ли?

– Я люблю тебя, – шепчу я. А потом во мне поднимается капелька храбрости. – Но я чертовски устала от наших ссор каждый день…

– Ненавижу тебя. – Ты произносишь это тихо, и, когда смотришь на меня, от злости на твоем лице по спине бежит холодок. – Я ненавижу тебя почти так же сильно, как люблю.

Я таращусь на тебя. Нет слов, только страх расползается по мне. Ты настолько больше меня, и у тебя сильные руки гитариста. Мои пальцы двигаются к шее, сжимаются у ключиц. Я думаю, какая понадобилась предусмотрительность, чтобы найти бейсбольную биту и принести ее в театр. Если бы тебя не остановили, применил бы ты ее к Гидеону? А ко мне?

Я больше не знаю, кто ты.

Паника расцветает в моей груди, и я думаю о том, что забыла телефон дома, а мы в полной темноте посреди заброшенного жилого комплекса, так как парни из твоей группы тусят в твоей квартире. Никто не услышит мои крики.

Я подвигаюсь к тебе, потому что только это тебя успокаивает – мое прикосновение. Я протягиваю руку и кладу ладонь на твою щеку. Подношу свои губы ближе к твоим. Твои глаза – две узкие щели, и я не знаю, что это означает, только знаю, что мне нужно как-то тебя успокоить.

– Мы родственные души, – шепчу я. – А родственные души друг друга не ненавидят.

Я беру тебя за руку и тяну на заднее сиденье машины. Открываю дверь, ложусь и притягиваю тебя сверху. Это всегда срабатывает – прикосновение твоей кожи к моей, твое дыхание в моем рту.

– Я хочу тебя, – шепчу я. – Только тебя. Всегда.

Потом ты молча везешь меня домой, и, когда высаживаешь, я мягко закрываю за собой пассажирскую дверь, словно ты теперь Великан, и я боюсь тебя разбудить.

Я иду в свою комнату, хватаю листок бумаги и начинаю писать:

Гэвин…

Я стою перед дверью твоей квартиры, и мне больно вспоминать счастливое выражение твоего лица, когда ты привел меня сюда в первый раз. Прямо за этой дверью будущее, которое ты пытался построить для нас. А я собираюсь все это разрушить. Телефон звенит в кармане, и мне плохо, потому что я знаю, что это ты звонишь. Я достаю его и смотрю на сообщение: на фотографии ты держишь маленькую подарочную коробочку из ювелирного магазина в торговом центре. Я такая сволочь.

Нат нажимает на гудок, и, когда я оборачиваюсь, они с Лис позируют, согнув пальцы в стиле когтей Леди Гаги, и на лицах у них написано: «Ты сможешь». Я показываю им поднятые вверх большие пальцы. Я могу это сделать. Я это сделаю. Я засовываю телефон обратно в карман и кладу ладонь на дверь на минутку, год воспоминаний бежит сквозь меня: твоя серенада мне в коридоре школы, когда ты пригласил меня на выпускной, твои поцелуи под звездами и лунным светом. Дни рождения и праздники, тяжелые времена и прекрасные времена. Твои песни, твои улыбки, то, как твои руки касаются меня, словно я бесценное сокровище. Но потом я вспоминаю, как ты сказал «ненавижу тебя», и год слез, криков, наказывающих поцелуев и секса, чтобы забыться. Год безнадеги, укоренившейся глубоко во мне. Пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут поездки на американских горках, которые никак не остановятся.

Глаза наполняются слезами, и я засовываю письмо под угол коврика с надписью «Добро пожаловать», который купила твоя мама. А потом я бегу назад в машину, и Нат включает на полную мощность музыку: Тейлор Свифт «Мы никогда не будем больше вместе».

– Я считаю, тут требуется «Пепси Фриз», – говорит Лис.

Остаток дня я чувствую себя легкой, как воздух. «Я одна, – продолжаю я думать снова и снова. – Я свободна».

Я имела это в виду, когда писала в письме, что не сойдусь с Гидеоном, но часть меня хочет побежать в его объятия и оставаться там очень долгое время. Может быть, это слишком – надеяться, что он простит меня за свое истерзанное сердце и то, что я игнорировала его весь последний месяц, чтобы защитить свое. Я так привыкла к этому – к парню, которой прячет меня от проблем. Только вот… Парни и есть проблемы.

– Не дайте мне сойтись с Гидеоном, – говорю я девочкам. – Я знаю, что мне нужно побыть одной.

Лис кивает:

– Первым делом девчонки, а пацаны потом.

Я смеюсь.

– Да, мне нравится, как это звучит.

Нат включает радио, как раз когда начинается песня Бейонсе «Прости».

«Средние пальцы вверх, подними высоко руки, помаши перед его лицом и скажи ему ‘’пока’’…»

От тебя нет новостей. Я думала, что будут бесконечные эсэмэски или звонки, которые мне придется игнорировать. Но ничего нет. Я чувствую разочарование. Не то чтобы я хотела, чтобы ты сражался за нас, но я думала, наш год вместе гарантирует какой-то ответ.

Вернувшись домой, я выключаю весь свет в комнате и зажигаю несколько свечей. Включаю саундтрек «Аренды» и складываю все, связанное с нами, в коробку. Письма, подарки (ожерелье со звездой, браслет со знаком бесконечности). Я удаляю совместные фотографии со своего телефона. Вынимаю их из рамок.

А потом я ложусь на спину и закрываю глаза, мечтая о поездке в Париж. О Жаке или Рауле, о багетах и кофе с молоком, пикниках на берегу Сены. Я иду в Нотр-Дам, Лувр, на вершину Эйфелевой башни. А потом я в Нью-Йорке, в лодке в Центральном парке, на позднем ужине с друзьями. В звуковой кабине объявляю начало шоу на Бродвее.

И только когда я смотрю на Нью-Йорк с вершины Эмпайр-стейт-билдинг, чувствуя себя каплей в океане тысячи мерцающих огоньков, я засыпаю.

Мама подъезжает к больнице, и я выпрыгиваю из машины прежде, чем она успевает полностью остановиться. Несусь к информационной стойке. Слова срываются с губ – я даже не знаю, что говорю.

– Мне нужно… Мой парень… Он попал в аварию…

Администратор спокойно кивает:

– Как его зовут, милая?

– Гэвин. Гэвин Дэвис.

Она что-то ищет в компьютере, пока я стою, не в силах дышать, в ужасе.

– Четвертый этаж, палата 407. Часы посещения почти конч…

– Спасибо, – говорю я и бегу к лифтам на другой стороне лобби.

Другие люди в лифте отодвигаются от меня. Это один из тех немногих дней в году, когда в нашем регионе идет дождь, и я промокла насквозь, старые поношенные пижамные штаны и майка липнут к телу. Я забыла надеть бюстгальтер, и здесь холодно, почему в больницах так холодно? Не знаю, как ты. Я только знаю, что было в эсэмэске твоей мамы, когда я проснулась этим утром: вчера ночью ты попал в аварию, увезли в больницу, приезжай немедленно.

Прямо сейчас злости нет. Она придет позже. Я знаю только то, что люблю тебя и что, возможно, ты в плохом состоянии. Я сделаю все, чтобы убедиться, что ты в порядке. Мне не стоило писать это письмо.

Двери лифта открываются, и я бегу дальше. Медсестра у стойки дает мне значок посетителя и показывает на конец коридора. Я бегу, мокрые сланцы шлепают по линолеуму, но, добравшись до твоей комнаты, я останавливаюсь в испуге. Твоя мама, должно быть, ненавидит меня за то письмо, за то, что я порвала с тобой на бумаге. Ты заслуживал по крайней мере разговора, но я бесхребетная трусиха.

«Пожалуйста, пусть с тобой все будет хорошо».

Мне просто нужно знать, что ты в порядке.

Я останавливаюсь перед закрытой дверью, колеблюсь. Кого я обманываю? Если я туда зайду, мы снова сойдемся. То письмо, вся храбрость, которая понадобилась на его написание, пойдут к черту. Мы вернемся туда, где начинали. Я прислушиваюсь, но ничего не слышу. Я знаю, что наверняка твоя мама там с тобой. И твой папа тоже. Знаю, что мне нужно зайти, потому ты во мне нуждаешься, потому что тебе больно, но не могу.

Я разворачиваюсь и спешу к лифту, и, когда он сразу не приезжает, бросаюсь вниз по лестнице, словно ты можешь погнаться за мной. Я на середине лобби, когда заходит мама.

– Что случилось? – спрашивает она. – Тебе не дают с ним видеться?

Как мне объяснить? Она знает о письме и уже сказала, что это был ужасный способ расстаться, что это было неправильно. «Я так в тебе разочарована, – сказала она. – Бедный мальчик». А потом случилась авария, и казалось, что это моя вина, словно мои руки были на руле, нога – на педали скорости.

– Я не могу пойти туда, мам, – говорю я. – Если я это сделаю… – Нервы сдают, и я начинаю плакать. – Мы снова сойдемся, и…

– Грейс Мари Картер. Я тебя воспитывала лучше. Теперь тащи свою задницу к лифту и иди проверь, как там Гэвин.

– Но…

– Сейчас же.

Она права. Я ужасный человек. Невероятно эгоистичный. Не могу представить сценарий, в котором ты бы не пришел убедиться, что со мной все в порядке. Наш разрыв не означает, что мне все равно, умрешь ты или будешь жить.

Несколько минут спустя я тихо стучу в дверь.

– Войдите, – раздается голос твоей мамы.

Я открываю дверь и сразу же вижу тебя на больничной койке, все твое красивое лицо покрыто синяками и порезами, и я теряю самообладание.

Твоя мама стоит между мной и кроватью, отец ссутулился в кресле в углу, а я лишь хочу обнять тебя и заставить исчезнуть все это: аварию, твою боль, письмо. Потому что это я сделала. Это моя вина. Как могла я быть такой глупой?