Лана Черная - Только люби

Пальцами обхватила горло, судорожно растирая кожу, чтобы стереть тот колючий комок, что мешал дышать. Ещё шаг назад, чувствуя, как дрожали пальцы и дергался глаз. Стас снова меня позвал, а я не смогла ответить, потому что рот свело. Из глаз брызнули слезы.

Только не это. Пожалуйста. Только не сейчас.

Сквозь марево слез видела, как Стас бросил острый, что клинок, взгляд, на брата.

— Убью, — прохрипел, сжав кулаки.

— Стас, — пробормотала невнятно и рухнула в бездну боли.

Это, блядь, хуета какая-то. А иначе почему она здесь? Я же ясно дал понять, что может катиться к своему муженьку, снова спасать его из дерьма, увязая в нем сама.

А она...

Идёт к рингу, как завороженная, и шепчет что-то. Отбрасываю договор и, не обращая внимания на Рому, иду к своей Карамельке. Это прозвище само рождается в голове, застревает где-то на подкорке памятью о ее сладком, что мед, вкусе.

И только оказавшись за ее спиной, слышу ее тихое и надломленное:

— Скажи, что это не ты…

— Конечно, не я, Карамелька, — отвечаю на ее мольбу.

Ева вздрагивает и разворачивается резко, взметнув облаком своих белоснежных волос. Меня обжигает ее сладким запахом. Прикрываю глаза и тянусь за ее ароматом, как конченый наркоман за спасительной дозой. Втягиваю его носом, позволяя карамельной сладости растечься по горлу, заполнить легкие до предела.

— Стас… —  выдыхает с такой надеждой, что мой внутренний циник загибается от адской боли. Смотрю на нее, такую маленькую, как птичка, что вдруг выпорхнула из золотой клетки, потому что хозяин забыл закрыть дверцу.

И слезы катятся по ее раскрасневшимся щекам. Обхватываю ладонями ее лицо, вытираю крупные капли.

— Ну что ты, Карамелька… — а у самого в глотке комок размером с кулак.

И нет слов, потому что эти ее слезы лишают нахер тормозов и рвут в клочья все мои принципы. А ведь я только-только убедил себя, что поступил правильно.

Теперь же смотрю в ее синие глаза и понимаю, что хуйня все это. Без нее вообще нихера не имеет смысла. Только одно: почему она здесь, почему не уехала? Ведь ещё пару часов назад умоляла об этом. И ненавидела за то, что не отпустил. А сейчас шепчет, что испугалась за меня. Так боялась, что это я на ринге. А ведь я никогда…никогда больше не участвовал в боях без правил с той самой ночи. Эту клятву, данную Бабочке в больничной палате после операции, вполуха слушая Брэдбери и мечтая посмотреть, какое на ней белье, я не нарушал.

И я говорю ей об этом, но появляется мой брат и все резко меняется.

Я не успеваю понять, что происходит.

Взгляд Евы вдруг стекленеет, позвоночник под моими ладонями превращается в тугую пружину. Она смотрит куда-то за плечо. И вздрагивает всем телом, словно попала в эпицентр землетрясения.

Удар сердца, короткий шаг назад и ее пустота во взгляде затапливается чернильной паникой.

Ева озирается по сторонам, словно ищет выход и не находит, вмиг превращаясь в маленькую девочку, потерявшую родителей в толпе. Она боится. Черт бы побрал все на свете. Боится так, что сама себя загоняет в угол.

— Ева, что с тобой? Ты  боишься?

Но вместо ответа бросает взгляд мне за спину, где замер, всунув руки в карманы брюк, мой старший брат. Я не знаю, что между ними произошло и почему Ева его боится, но я точно знаю, что именно он — причина ее приступа. И мне насрать, что он моя плоть и кровь.

— Убью, — хриплю, позволяя черной ярости заменить кровь.

Но Ева не отпускает, зовёт тихо и, когда я оборачиваюсь, просто падает как подкошенная.

Я успеваю ее поймать у самого пола.

Ее лицо — восковая маска, перекошенная, словно неудачно вылепленная, потекшая.

Ее глаза — сгусток отчаяния и черной, беспросветной боли. А тело — сплошная судорога.

И это, блядь, страшнее взрывов и треска автомата над головой. Страшнее рваной раны в боку и холода близкой смерти. И все немеет внутри. Остаётся только мозг и давно выверенные движения. Механика, что не раз вытаскивала меня из ворот ада.

Бережно укладываю ее на пол.

Она выгибается дугой так сильно, что мне кажется, ещё немного и сломается пополам нахрен. Моя маленькая хрупкая бабочка. И руки дрожат, боясь причинить ей еще большую боль.

Но сейчас не до моих страхов.

Поворачиваю голову Евы на бок, укладывая под висок стянутый с плеч пиджак. Прижимаю ее к полу всем телом, из кармана достаю заготовленный после ее первого приступа шприц с лекарством. Одним точным ударом в бедро ввожу лекарство, выбрасываю нахер шприц и набираю номер.

— Милка… — выдыхаю, слыша голос племянницы.

— Опять, да? — спрашивает, хоть сама знает ответ.

— Милка, приезжай… — прошу так тихо, что всерьез трушу — она не услышит.

А у меня нет сил говорить громче. Как будто разом выкачали все силы. Страх вынул из меня все живое. Оставив лишь тело, выполняющее команды мозга.

— Вы где?

— В клубе. Приступ купировал.

— Умница, послушал меня всё-таки. Буду через десять минут. А ты унеси ее оттуда. Ей нужна тишина.

Прячу телефон в карман и смотрю на Бабочку, встречая ее ясный синий взгляд. И снова дорожки слез по щекам. Да что за нахрен?

Поднимаю ее на руки и только сейчас понимаю, что бой остановлен, музыка не играет и в зале висит гробовая тишина.

А я смотрю на перекошенное судорогой лицо Евы и ненавижу себя, что позволил этому дерьму случиться с ней. Не знаю, чему именно, но я выясню. Обязательно. И, клянусь, никто больше не спрячется.

— Я разберусь, родная, — шепчу, пряча ее ото всех. — Клянусь, больше никогда…

Судороги выпускают ее из железных тисков и она закрывает глаза, тихо всхлипнув.

Милка приезжает через пятнадцать минут, бледная, уставшая и какая-то поникшая. Быстро осматривает спящую Еву, попутно задавая вопросы, как заправский следак. Отвечаю на автомате, скуривая до фильтра седьмую сигарету. А Миха так и не пришел в кабинет. Охранник на входе сказал: уехал. Сбежал, значит.

Пальцы сжимаются в кулак, врезаются в столешницу.

Подхожу к окну, раскрытой ладонью упираюсь в стекло и смотрю в упрятанное в городских огнях небо.

Ну что, сукин сын, такую плату ты хочешь, да? Мою жизнь в обмен на ее? Хрен тебе, ублюдок конченный! Ее я тебе не отдам. Слышишь, не отдам!

Бью по стеклу до хруста стекла под пальцами.

— Стас! Стас! — голос Милки врезается в виски острыми стеклами.

А следом короткий укус в плечо.

Что за нахер?

Разворачиваюсь на пятках, прожигая гневом застывшую с пустым шприцем Милку.

— Успокоительное, — миролюбиво поясняет она.

Растираю плечо и киваю, принимая ее решение.

А сам прикипаю взглядом к лежащей на диване Еве.

Белые волосы волнами растеклись по небольшой подушке, на лице вместо жуткой маски — безмятежность. Ресницы чуть подрагивают, а на скулах — румянец, разукрасивший ее мягкую кожу жизнью.

— Как она? — просевшим голосом.

— Хреново, — Милка вздыхает и плечом к моему прислоняется. — Ей бы к хорошему психологу сходить. Могу номер дать. Хотя у тебя свой есть. Котову позвони.

— Котову? На кой? — хмурюсь.

Милка кивает, вынимая у меня из пальцев тлеющую сигарету. Крутит ту в пальцах, но не курит. Подходит к столу и сминает ее в пепельнице.

— Ребенка вот жду, — говорит словно между прочим.

— Поздравляю, — хотя в голосе радости ни на грош. Но сегодня день такой непростой. Не до радости. — Райский в курсе?

Отрицательно качает головой.

— Он весь там, в больнице. Ему сейчас не до меня. Но я, - останавливает мою попытку что-то сказать, - я понимаю. Отец все-таки.

— Говно он, а не отец. Забирай его оттуда, иначе угробит наш благородный Пеле себя там.

Милка вздыхает, но отвечает совсем не то.

— Я видела ее снимки, — бедрами опершись о край стола. — Читала медкарту. Нет у нее никаких симптомов эпилепсии. Со специалистами консультировалась. У нее последнее КТ мозга сделано полгода назад и никаких изменений. При эпилепсии всегда происходят изменения в мозгу, а здесь – полный порядок и ясный ум. Понимаешь?

Качаю головой. Нихера я не понимаю. Если это не эпилепсия, то что?

— Я не психолог, Стас, — морщится она под моим пристальным взглядом. — Но могу предположить, что это флешбэк у нее так проявляется.

— Что за херня? — достаю из пачки новую сигарету, чиркаю зажигалкой.

Но так и не прикуриваю, потому что Милка вдруг спрашивает:

— Ты знал, что ее избили девять лет назад?

И мир рушится, погребая под своими обломками остатки моих сил. Сажусь на пол, затылком упираюсь в стену. А взгляд намертво пришит к личику той, что однажды выпотрошила меня, как мясник тушку. Засунула внутрь гранату, а чека осталась в ее ладошке. Бах...и пиздец...

… — Ты нихера не понимаешь, — бросаю брату, швыряя в сумку самое необходимое. Школу я закончил, белоручкой никогда не был и любимую женщину смогу обеспечить. Тем более, что с пятнадцати лет сам зарабатываю. — Мне плевать, сколько ей лет и сколько у нее детей. Люблю я ее.

— Любишь… — эхом отвечает брат. Напрягаюсь. Не нравится мне его голос. И взгляд. Я такой взгляд у него видел только, когда он свою жену с любовником застукал. Хорошо, что я тогда с ним был. Иначе, Миха точно убил бы ее. — А она тебя любит?

— Да, — даже не задумываюсь над ответом, потому что знаю — любит.

Такое не сыграешь. А она вся дышит  любовью ко мне, рядом со мной. Моя девочка. Моя Ева.

Чувствую, как губы растягиваются в улыбку и в груди растекается что-то невыносимо теплое и хрупкое, как крылышки бабочки.

— Любит… —  повторяет Миха и достает из внутреннего кармана конверт, швыряет на кровать рядом с сумкой. Пухлый конверт, из которого веером рассыпаются пестрые снимки. Но мне плевать на них.

Я смотрю  на часы: без четверти семь. И там, где было тепло минуту назад, лёд сковывает внутренности. Ева должна была прийти полчаса назад. Страх обнимает затылок костлявыми пальцами.

Достаю из кармана телефон, набираю номер. Трубу я ей купил, когда Дан в больницу попал, чтобы она всегда на связи со мной была. Потому что хер ее за три недели так ниразу и не появился в больнице. И хорошо, иначе костей в его теле точно стало бы меньше.

В ухе звучат длинные гудки. Один, второй, третий…

Я хочу набрать снова, но прилетает смс: «Забудь меня. У меня семья. А все, что между нами было — грязно и неправильно. И я люблю Сергея. Прощай».

Но я всё равно набираю, а в ответ лишь голос робота.

— Блядь… — рычу, как дурак, набирая номер снова и снова.

Смотрю на брата, но тот лишь усмехается в ответ, мол, я же говорил.

Ну да, говорил, что все бабы шлюхи. Но не Ева...Не моя Бабочка…

Срываюсь с места. Мотор моего верного «Сузуки» рвет тишину летнего вечера. Сумерки окутывают город молочным туманом. Сбрасываю скорость у въезда во двор Евы, торможу, стягиваю шлем и подыхаю тут же. Потому что у подъезда моя Ева целуется со своим утырком-мужем. И льнет к нему так, словно готова трахнуться прямо на покосившейся лавочке.

— Сука… — шепчу, захлебываясь собственной кровью, потому что там, где должно биться сердце — огромная дыра размером с космос. И вьюга воет в ней дикими ветрами...

— Когда? — спрашиваю, выныривая из воспоминаний, и как пацан боюсь услышать ответ.

— Ее нашли в квартале от твоего дома утром восемнадцатого августа. Женщина возвращалась домой с работы…

Вечером семнадцатого августа моя Ева целовалась с мужем у подъезда. Семнадцатого августа она написала, что я нахер не нужен ей со своей грязной любовью…

А в то утро, когда она боролась за жизнь, я сбегал в армию. Знакомые отца помогли впихнуть меня вне призыва…

В то утро Данька прибегал на вокзал и я...я ничего не почувствовал, а он ничего не сказал. Не знал?

Спросить бы, а смысл? Прошлое не отмотаешь назад, как кинопленку. Не поставишь на паузу и не сотрешь. Единственное, что я могу — выяснить, что же произошло в том гребаном августе и убить каждого, кто сломал крылышки моей Бабочке.

Даже если одним из них буду я.

Все болело так, словно по мне асфальтоукладчиком проехались. Причем не один раз.

Не открывая глаз, осторожно потянулась: мышцы ныли, по спине скатывались мурашки, но кости вроде все целы. И голова не болела, спасибо Стасу: поймал, не позволил упасть. И лекарство ввел. При себе носил. Неужели для меня? Зачем? Он же выгнал меня. Я же не должна была вернуться. Но вернулась и, кажется, Стас даже обрадовался. По крайней мере, смотрел так, словно только что получил долгожданный подарок от Деда Мороза, в которого давно перестал верить.