— Не знаю, — неожиданно хрипло. — Позвоните и спросите. Номер могу дать, — говорила, отступая. Инстинкты работали на отлично и все они вопили, что нужно бежать со всех ног, как еще совсем недавно я удирала от своего прошлого. Но ноги горели судорожной болью и кололо под ребрами. Сил бежать не осталось, как и страха.

— Куда же ты? — ласково так, но дернул на себя не ласково. Я больно врезалась в широкое тело, взвилась, чтобы вырваться. Но задохнулась, когда мерзкая лапища прошлась по оголенному бедру, а короткий смешок опалил шею. — Нет муженька, лапонька, ты будешь расплачиваться. Ты как, Леха, не против поиметь нашу лапоньку?

— Да она же старая, — брезгливо отозвался Леха.

— Ничего ты не понимаешь. Такие – самый сок. А трахаются как озверелые. А эта еще и ладненькая какая, — и рукой скользнул между бедер.

А я зубами ему в шею впилась.

— Ах ты сука! — взревел и отшвырнул от себя.

Упала на землю, кожу обожгло нестерпимо. А я в лицо искаженное этого урода смотрела. Как он за шею ухватился, кровь растирал по прокушенной коже. Я эту кровь на языке ощущала.  Сплюнула, рот вытерла, потому что противно стало до тошноты. Второй подлетел, за волосы схватил и во двор втянул, матерясь. А у меня слезы из глаз брызнули и больше ничего не могла: ни скулить, ни звать на помощь, — только ногами по плитке перебирала, чтобы колени не содрать. И о Стасе думала. Глупо, по-идиотски, но о нем одном. Мне бы о пощаде молить, о сыне подумать, как он без меня, ведь сломает это его и отцу никогда не простит, если узнает. А я…я о руках, что гладили ласково. О голосе, что шептал на ухо пошлости, от которых дикое желание скручивало всю. О Стасе…и как маленькая девочка радовалась, что смогла его увидеть снова. Как будто воздуха глотнула перед тем, как захлебнуться мутной водой.

Вздрогнула, когда здоровяк рванул ткань платья. Сжалась, попыталась вырваться, но меня держали крепко.

— Сейчас, сука, я тебя так оттрахаю в твою сочную задницу, что…

— Я так не думаю, — низкий голос, до краев наполненный злостью, разрезал вязкую ночь, словно острый кинжал. И сердце в груди рванулось от счастья и неверия. Стас! Стас? Это ведь он, правда? Не бред, не галлюцинация? Правда Стас?

— Эй мужик, ты, кажись, берега попутал, — «прокушенный» отпустил мои бедра и я коленями рухнула на твердую плитку. Боль обожгла до кости, но мне было все равно, потому что Стас стоял там, обтекаемый густым мраком, и держал в руке мои туфли. И смотрел только на меня.

— Ты туфли потеряла, Бабочка, — хрипло, словно каждое слово ему давалось с невыносимой мукой.

Кивнула, всхлипнула, когда второй резко дернул за волосы. Губу прокусила до крови. И перед глазами поплыло.

— Слышь, ублюдок, если ты сейчас не уберешь от нее свои лапы, я тебе их переломаю, а потом кишки на них намотаю, — прорычал, продолжая смотреть мне в глаза. И меня прошивало его злостью, как точечными разрядами.

— Иди мужик с миром, — продолжал наступать «прокушенный» и в его руке опасно блеснуло лезвие. — Нам эта лапонька бабла много задолжала.

— Бабла? — нахмурился.

Мотнула головой.

— Я им ничего не должна, — выдавила из себя.

— Что-то я не понял. Так должна или нет?

— Ну муж ее должен. А муж и жена, сам знаешь.

— Сколько?

«Прокушенный» застыл на месте, явно удивленный вопросом. А второй сильнее за волосы на себя потянул. Схватила его за запястья, пытаясь остановить, но тот как будто провоцировал Стаса. А мне больно так, словно с меня скальпель снимали живьем.

— Ты, — Стас поставил туфли и шагнул ко мне, — я предупреждал.

Все произошло слишком быстро, я и понять ничего не успела, как тот, что держал меня, катался по плитке, воя от боли, а меня усадили на лавочку и бережно прикрыли кожаной курткой.

«Прокушенный» кинулся на Стаса, но тот ловко ушел из-под удара, поймал громилу за руку, вывернул. Тот взвизгнул, как свинья.

— Сколько? — повторил вопрос Стас.

— Полтора ляма, — проскулил тот. Второй сделал попытку встать, но Стас припечатал его ногой к полу.

— Зелени? — продолжал допрос.

«Прокушенный» замотал головой, взмолился.

— Отпусти…я…я…я все скажу.

— Я что, похож на хренова рыцаря, а?

Тот снова замотал головой.

— И нехуй скулить, — еще сильнее вывернул руку, буквально утыкая громилу мордой в пол. — Давай быстро и по существу. Сколько и кому?

— Полтора ляма деревянных, — залепетал «прокушенный», — Звонарю.

Стас никак не отреагировал или мне так показалось – не знаю. Я просто притаилась, впервые видя Стаса таким: быстрым и жестоким. Таким моим и в то же время чужим. И не верила услышанному. Полтора миллиона? Это же гигантская сумма. И совсем не та, о которой мне говорил Сергей.

— А трогать мою женщину тоже Звонарь приказал? — прорычал едва слышно.

А я дышать перестала, когда это его «мою» услышала. Резануло по натянутым до предела нервам и теплом растеклось по дергающим мышцам.

Громила закивал.

— Сука, — процедил Стас и отшвырнул от себя «прокушенного». — Сдернулись быстро. А Звонарю привет от Мастера.

Громилы исчезли, почему-то извиняясь, что не узнали, а я вжалась в деревянную спинку. Сердце рвалось в груди с адской болью и какой-то дикой, неконтролируемой радостью. Хотелось спрятаться и в тоже время броситься Стасу на шею, впечатать себя в него и не отпускать. Потому что он все-таки пришел и спас свою Рапунцель.

Глава 4.

Такой красивый. Стас. Сидел напротив меня, пальцами обхватив мои ноги. А я любовалась им, глаз оторвать не могла. Стас большими пальцами гладил щиколотки, и пламя вспыхивало там, где он касался. Прожигало насквозь, и я не сомневалась – на коже останутся следы его шершавых пальцев. Черные волосы встрепаны и непокорная челка упала на глаза. Захотелось убрать ее, зарыться в его волосы, почувствовать, какие они.  Взъерошить макушку и пройтись по коротко остриженному затылку.

И ладонь жгло от нестерпимого желания. А память — непрошеными воспоминаниями.

…— Один поцелуй, Евгения Матвеевна, — нахально улыбается, плечом подперев дверной косяк. Большие пальцы широких ладоней заложены за пояс джинсов, а по перевитой жгутами мышц груди катятся крупные капли воды. — Вы обещали.

И в горле становится сухо, как в пустыне Сахара, а в груди ревет песчаная буря. Пить хочется нестерпимо и я невольно облизываю пересохшие губы. И некстати вспоминаю, что этим утром они не тронуты помадой, потому что ему не нравится моя помада. Потому что она портит вкус поцелуя, а я хочу запомнить его. Потому что он никогда не повторится, ведь завтра я раз и навсегда уеду из этого города. И мне наплевать, что он не приглашает меня войти, потому что наверняка его постель греет очередная зачетная девчонка. Мне плевать, потому что меня почти нет. А еще он прав – я обещала.

« — У меня послезавтра днюха, — хрипит, зажимая рану, пока я подгоняю таксиста. — Придешь?

— Беляев, у тебя вроде не голова пробита, — злюсь, потому что от страха сводит скулы, а сама тону в его глазах.

В них — черный космос.

— Придешь? — настаивает, резко бледнея, и прижимает мою ладонь к своей.

— И что тебе подарить, Беляев? — сдаюсь, потому что ему нужно беречь силы.

— Поцелуй, — и в его космосе вспыхивают звезды. Господи, помоги. — Всего один…

Пальцами касается моих губ, стирая помаду.

— И выбрось нахрен свою помаду, — разряд под кожу. Вжимаюсь в сидение, ощущая, как пылают губы под его пальцем. — Хочу тебя настоящую.

Киваю, как завороженная. Поцелуй так поцелуй.

— Ты пообещала, Ева…»

Делаю шаг ему навстречу, замираю совсем близко. Кожа к коже. И неважно, что на мне ситцевое платье. Я чувствую его каждой клеткой: как срывается с тормозов его дыхание и мускулы под кожей перекатываются от напряжения. Такого острого, жгучего, что дико хочется попробовать его на вкус.

Но ведь я за этим и пришла.

— Евгения Матвеевна, надо же, — хмыкаю, кончиками пальцев касаюсь чистой повязки справа под ребрами. Он шумно втягивает носом воздух, но не меняет позу. Сдерживается. И, похоже, из последних сил. И если я сейчас коснусь его губами – обратного пути уже не будет. Это снесет все тормоза: и мои, и его. И тогда случится катастрофа. Тайфун, торнадо, армагеддон. И вряд ли мы выживем теми, кем есть в эту минуту.

— Ева… — его голос дрожит и его всего потряхивает, как в лихорадке. — Просто коснись меня, Ева. Пожалуйста…

— Только без рук, — одергиваю, когда он вытягивает руки из-за пояса. Еще один шумный вдох мне ответом. Пятерней прочесывает волосы, убирая с глаз челку, а я как дура пялюсь на его пробитую серебряной «штангой» бровь. И тянусь, чтобы потрогать ее, гладкую, прохладную. И точно помню, что позавчера ее не было.

— Болит? — спрашиваю, все-таки притронувшись к «штанге».

— Херня, — отмахивается, прикрыв веки. И я впервые не одергиваю его, потому что вновь ругается. Наслаждаюсь крохотными разрядами, что пульсируют во мне от его низкого голоса. Пусть бы еще говорил. — Ева… — на выдохе, почти умоляя.

Я слабачка и точно буду гореть в аду, но…я ловлю каплю ртом, слизываю с его горячей кожи. Растираю губами, оставляя под ключицей влажный след. Языком скольжу по ключице, наслаждаясь и запоминая его вкус: терпкий с шоколадным послевкусием. Самым кончиком по бьющейся на шее артерии, где стучит шальной пульс. В унисон болезненным толчкам между моих бедер. Один ритм, одно дыхание. Целую.

— Бляяядь, Ева…

Точным ударом в солнечное сплетение, взрывая бурлящий вулкан. Я горю. Еще чуть-чуть и стану горсткой пепла. Невыносимо. Мучительно. Я жадно хочу его. Всего, везде. И не замечаю, как втягиваю его кожу, ударяю по ней языком, прикусываю, оставляя на шее багровый след. Как прижимаюсь к нему, развратно расставив ноги, чтобы ощущать его возбуждение там, где горячо и мокро.

— Стааас, ты где пропал? — тягучий женский голос вышибает пол из-под ног. Покачиваюсь, отступая на шаг.

Стас подхватывает меня, прижимает к себе, запутывая пальцы в моих волосах.

Я все еще горю и вижу, как просыпаюсь пеплом на бетонный пол лестничной клетки, потому что позволила себе забыться. Забыть, кто я и кто он. Нарушила собственные правила и попалась в ловушку, как слепой кутенок.

— Стааасиик! — снова этот голос, противный до зубовного скрежета.

Морщусь, ладонями упираясь в грудь Стаса.

— Отпусти, Беляев, — хриплю, потому что внутри огонь бушует. И он не щадит ничего. Как и Стас, буквально пригвоздивший меня к себе. И дышит часто-часто, словно боится не надышаться. А я, наоборот, едва дышу, только чтобы не глотнуть его снова. Чтобы не поддаться и не выдворить эту идиотку с противным голосом. Чтобы не сойти с ума, ведь это так легко. — Отпусти, ну же! Тебя там ждут…Стас…

Он отпускает. А я все не ухожу, медлю. И боюсь посмотреть ему в глаза. Страшно не увидеть в них космос. О подарке вспоминаю, когда он отзывается девице. Вешаю подарочный пакет на ручку двери.

— С днем рождения, Стас…

И все-таки вижу его глаза, в которых больше нет космоса. В них – непроглядная бездна черных дыр. Отхожу к лестнице, хватаюсь за перила, чтобы не упасть. И медленно спускаюсь. Меня ведет и перед глазами мельтешат цветные мушки.

— Беги, Ева, — останавливает его голос на предпоследней ступеньке. Оборачиваюсь. Он по-прежнему стоит у двери, только голову запрокинул и кулаки сжал.  — Давай, продолжай корчить из себя счастливую женушку и раздвигать ноги перед своим мудаком. Только я-то знаю, чей член ты будешь хотеть каждый раз.

— Я никогда не захочу шлюху, Беляев, — огрызаюсь, захлебываясь адской болью.

И сбегаю, гонимая диким смехом… 

— Ева?

Стас коснулся щеки. Вздрогнула, ошалелым взглядом уставившись на него, встревоженного и готового сорваться с места.

— Прости, ты что-то говорил?

Качнул головой и рывком притянул меня к себе. Не удержавшись, упала ему в объятия, оплела ногами и руками. Стас легко поднялся на ноги, не выпуская меня из рук. А я сделала то, о чем мечтала: зарылась пальцами в его неожиданно мягкие волосы, — и зажмурилась от нереального удовольствия.

— Ключи где, Ева? — тихо посмеиваясь.

Ох, кажется я совсем заблудилась в этом мужчине. Или это последствия стресса? Лучше бы второе. Со стрессом можно справиться, а со Стасом во мне – нет. А он давно и безнадежно обосновался в каждой молекуле меня.

— Ева, я, конечно, не против прогулок под луной и прочей сопливой херни, — его низкий, с переливами, голос звучал музыкой, рожденной умелым музыкантом. И будоражил каждую невидимую струну моего тела. — Но тебе нужно в горячий душ. Трясешься вся.