Яна Перепечина - Только так. И никак иначе

- Лады! Сделаю!

Сказать-то сказал, а вот сделать оказалось труднее, хотя поначалу проблем не возникло. Всё необходимое у него было. С ядами, как и наркотиками, он экспериментировать уже пробовал, поэтому уже на следующее утро шагал по заснеженной улице к дому Златы с куском отравленного мяса в кармане. Гера бегала во дворе и на его призывный шёпот откликнулась сразу: подскочила, завиляла хвостом – узнала. Гарри посмотрел на неё и не смог дать ей отраву.

Только потом он понял, какую ошибку сделал. Нельзя было идти «на дело» как он сам про себя это не без гордости называл, трезвым. Потому что трезвым Гарри животных, можно сказать, любил. Во всяком случае, ненависти они у него не вызывали. А тут ведь даже не чужая какая псина, а почти своя, да ещё и такая развесёлая, доверчивая. И Гарри, кляня всё на свете, побрёл обратно к станции. Дойдя до следующей улицы, вспомнил, что мясо так и лежит в кармане, достал, и, гадливо морщась, выбросил на обочину. За спиной раздался какой-то писк. Гарри обернулся и увидел, что у пакета с мясом возятся две крупные крысы. Гарри злорадно ухмыльнулся и побежал к станции: вдалеке просигналила электричка.

Павел, слушавший рассказ Гарри стоя, привалившись к кухонному шкафу, так резко выдохнул, что Злата обернулась: что? Он молчал, но глаза его были тёмными и страшными. Испугавшись, Злата уже в голос спросила:

- Что? – и умоляюще, ещё громче:

- Павел, что?!!

- Так это ты мою собаку убил... Это ты... – он почти стонал сквозь зубы, как от невыносимой боли. - А я всё думал, кто же мог Фреда отравить? И как? Он же не взял бы ничего у чужого, и с земли не поднял бы. Я его ещё щенком этому научил. А вечером третьего января, накануне… он крысу поймал, и, довольный, притащил. Горд собой был невероятно. Ну как же: добычу домой принёс! Охотник, охранник! А это, наверняка, одна из тех крыс была. И он… - Павел посмотрел вверх, сглотнул, но справился с собой и тихо, очень тихо спросил:

- Что это был за яд? Медленного действия или быстрого? – Гарри, сидевший, испуганно вжав голову в плечи, совсем сгорбился и шёпотом ответил:

- Медленного. Я другой не смог синтезировать, долго возиться пришлось бы...

- Вот поэтому он и умер только на следующий день! – Павел рыкнул в голос и отвернулся к окну. – Он очень страдал, умирая. Я всё думал, кто, за что… А это просто одному лентяю и мерзавцу лёгких денег захотелось… - И, повернувшись к Злате, добавил:

- Ты была права, что боялась, как бы он не занялся синтетической наркотой. Он бы занялся. Он ради денег на всё готов. Но способностей не хватило. И знаний. Маловато ему оказалось одного курса химфака.

Все молчали. Олег Олегович сидел, опершись локтями на стол и обхватив голову руками. Злате было больно смотреть на него. Она отвела взгляд и глухо спросила:

- А потом? Что ты делал потом?!

- Потом Трофимовна закатила мне скандал и пригрозила не дать денег, если я не разберусь с собакой. Тогда я выпил для храбрости и увёл её. Она так радовалась! Думала, гулять идём. – Он вдруг оживился, потухшие было глаза загорелись. – Отпустите меня, и я скажу, где она! Может, она жива ещё! А не отпустите, так и подохнет от голода и холода!

- Не отпустим. Нам твоя помощь не нужна. – В голосе Павла больше не было эмоций. Ни ненависти, ни страдания, ни презрения. – Мы её уже нашли. Живую.

- Как?! – Гарри был поражён. – Не может быть! Вы блефуете!

- Сейчас мы поедем к твоей подельнице, и ты сам увидишь на участке Лесновых живую и здоровую Геру. Она не умерла только потому, что у неё есть верный друг. И потому, что ты непредусмотрительно привязал её у разбитого окна, в которое попадал снег. Она ела его и не умерла от жажды… Собирайся. – Павел повернулся спиной к Гарри и вышел в прихожую. Злата направилась за ним. Он подал ей дублёнку и сказал в проём двери:

- Олег Олегович, если хотите, можете поехать с нами. Бить вашего сына я не буду. Но в милицию сдам.

- В милицию?! – взвизгнул Гарри, а его совершенно убитый отец с трудом вымолвил:

- Я понимаю ваше желание наказать его, но, может быть, мы дадим ему шанс? Собаку вашу очень жаль, но вдруг это всё-таки не он?

- Даже если Фреда, пусть и опосредованно, убил не он, в чём я очень сомневаюсь, то Геру украл и чуть не уморил именно он. Тому есть подтверждение в виде следов, которые видела Злата. Сейчас холодно, снег не таял, а в том доме отдыха никто не бывает, мы все следы уж точно не затоптали, отправим туда милицию, они снимут слепки с отпечатка. Будут доказательства. Опросят жителей посёлка. Наверняка кто-то что-то видел. Он же Геру утром уводил, уже светло было. Надо просто знать, о чём спрашивать. А мы теперь знаем, и милиция узнает.

- Ой, да не будут они возиться! Из-за двух псин! Что им, делать нечего?! – воспрял Гарри.

- Будут. У меня друг, почти брат, в областной милиции работает. Он мне поможет. Это, во-первых. А во-вторых, дело ведь не только в собаках. Здесь же ещё и поджог.

Он подошёл к телефону, висевшему на стене, быстро покрутил диск и сказал в трубку:

- Володь, дело есть. Приезжай к соседке Лесновых через пару часов. Ну к этой… фамилию не знаю… Трофимовне… Да, Римме Трофимовне…Мы тоже туда приедем… Да, я, Злата, и ещё сюрприз для тебя тоже приедет… Договорились. – Павел аккуратно положил трубку, встал, открыл дверь, пропустил перед собой Злату и небрежно бросил через плечо. – Одевайся, Гарри. Мы тебя у лифта подождём.

В лифтовом холле Злата подошла к Павлу и уткнулась лицом ему в грудь. Он обеими руками прижал её к себе и зарылся лицом в рыжие волосы:

- Что бы я без тебя делал?

- Что бы я без тебя делала? – эхом откликнулась она. Ей было бесконечно грустно.

У мусоропровода, находившегося между этажами, раздалась тихая возня, и Злата подняла голову, приглядываясь.

- Не может быть, - голос её вдруг сорвался, и она кашлянула и заговорила низко, смешно, почти басом. Павел непонимающе посмотрел в неосвещённую нишу за трубой мусоропровода. Злата сняла руки с его груди и бросилась туда, взлетела по лестнице на один пролёт, упала на колени и схватила что-то с пола. Павел быстро последовал за ней, теряясь в догадках. Она стремительно поднялась и совершенно ошалевшим видом протянула к нему в ладонях какой-то грязный меховой комок. Комок вдруг зашевелился, и оказалось, что у него есть блестящие чёрные глазки и чёрные же кожаные лапки с изящными пальчиками. Злата прижимала комок к груди и плакала, а он громко курлыкал и тоже жался к ней.

- Это Кезик? – уточнил Павел, хотя, конечно, уже всё понял. – Он что, здесь бомжевал?

Злата сквозь слёзы засмеялась:

- Похоже на то… Что же он ел? Ошмётки, которые нерадивые жильцы ленились поднимать с пола, если они падали из вёдер? А сейчас, наверное, нас услышал и вылез посмотреть. Как хорошо, что мы с тобой здесь стояли и разговаривали! Маленький… - она почесала Кезика за ушком, и он ликующе откликнулся длинной и какой-то особенно замысловатой руладой, - маленький мой, прости меня! Я так перед тобой виновата! Я должна была взять тебя с собой… Прости…

Павел смотрел на неё и ловил себя на том, что улыбается. Впрочем, он улыбался теперь почти постоянно. Что было странно и непривычно. Да и не по статусу. Да и не по возрасту. Так мог улыбаться лет двенадцать назад наивный лосёнок Пашка, и никак не он, опытный, взрослый, основательно побитый жизнью Павел Артемьевич Рябинин. Но ведь улыбался же. И даже тяжесть, поселившаяся в груди после гибели Фреда, куда-то отступила, как тогда, на хоккее. И жить хотелось. И дышалось легко. Даже в скучной панельной девятиэтажке у мусоропровода.

В машине ехали молча. Сзади сидели Долины, отец и сын. Злата устроилась с ним рядом, на переднем сидении, на коленях у у неё копошился благоухающий всеми ароматами грязного подъезда чумазый Кезик. Но она не замечала ни запахов, ни грязи и беспрерывно перебирала пальчиками его шёрстку, чесала за ушком и грела чёрные кожаные лапки. Павел поглядывал краем глаза и умилялся. Он никогда не был сентиментальным. Но маленькая соседка будила в нём какие-то непонятные и неведомые чувства. Ему хотелось вот так же взять её в руки, прижать к себе и долго-долго держать.

Решив, что незачем тратить драгоценное время попусту, он протянул правую руку и сгрёб испачканную ладошку Златы. Она улыбнулась светло и счастливо. Сзади раздалось сердитое фырканье. Павел посмотрел в зеркало и, поймав злобный взгляд Гарри, вопросительно и насмешливо повёл бровью. Тот сразу отвёл глаза, затих, нахохлился и погрузился в думы.

Правильно, подумай, парень. Тебе полезно. Тебе такую девушку Господь послал, а ты… Дурак ты недальновидный. Я буду умнее. И своё счастье не упущу, не надейся. Я за неё бороться буду. Всегда. И у нас будет любовь, и семья, и дети. А не вечный кайф у тебя и абсолютное одиночество у неё. И она не будет вздрагивать от резких звуков и неосторожных движений. Она не будет бояться. Она, может быть, даже будет иногда сердиться на меня и ругать за что-то. Но вот бояться меня она точно никогда не будет. У нас будет «мы». Уже есть. И я буду любить её всегда, а она будет любить меня. И когда у нас будут дети, много детей, нам, конечно, будет нелегко, но мы будем беречь друг друга и жалеть. И я буду вставать пораньше и гулять с собакой, и ходить по магазинам тоже буду я – ей и так будет нелегко. А она будет учить наших детей говорить «папа» и страшно радоваться, когда они скажут-таки это своё первое слово. Не «мама», не «дай», а «папа». Вот такая у неё будет прихоть, потому что она будет любить меня и желать, чтобы для детей я был главным человеком. Смешная моя… Неужели так и не поймёт, что мне наплевать на то, что за слово наши дети скажут первым? Что мне ничего не нужно, кроме того, чтобы она и наши дети всегда были рядом?

Я буду так гордиться, что я отец и муж… Муж и отец… И мне будет неважно, кто у нас – мальчики или девочки. Ведь это будут наши дети. И даже если у нас будут одни девицы, я буду счастлив. Потому что они будут похожи на маму. Я стану им верным другом, чтобы наши девочки никогда не выскочили замуж от недостатка любви и не были одиноки. И я буду ей всегда говорить, что она самая красивая, даже когда у неё будет токсикоз и отёки. Особенно тогда. И буду прощать ей все капризы. Ведь к женщине нужно относиться (он усмехнулся: хорошо, что Злата не феминистка), как к маленькому ребёнку: любить, жалеть и прощать. И тогда она будет счастлива. И будет радоваться тому, что она - женщина.

И никогда ей в голову не придёт никакой феминистский бред о равноправии полов. Потому что это равноправие не нужно счастливым людям. Оно им в голову не приходит. Ведь Господь-то придумал по-другому. Что мужчина – любит, заботится, опекает, оберегает, направляет, помогает, утешает, растит в жене женщину. И если нужно – отдаёт за неё жизнь. За неё и их детей. Только тогда он мужчина. А она – любит, верит, ждёт, помогает, дарит ему детей и саму себя. Только тогда она – женщина. И оба они любят и жалеют друг друга. Потому что жалеть и значит – любить. А кто думает, что жалость – это стыдно, что она унижает, тот глупец, сухарь и несчастный человек. Жалость обязательно должна быть. Только так и должно быть. И никак иначе. Потому что всё, что иначе – морок, обман, эгоизм и себялюбие. Если иначе – значит, нет никакой семьи.

А у нас эта самая семья будет. И когда мы станем стариками, то будем вспоминать о том, как я полюбил её сразу, тогда, у ветеринарки, и добивался, и забрал её у тебя, и вёз домой. А ты, глупый, жадный и жалкий сидел сзади и трясся за свою шкуру. И даже не понял, кого ты упустил и что ты упустил. Думай, думай, Гарри. Думай, как стать человеком. У тебя ещё есть время. Ты можешь успеть. Но вот такой жены у тебя уже не будет никогда. Опоздал ты. Упустил…

Павел потянулся и включил магнитолу.

- Поздно мы встретились с тобою, поздно, не те уже над нами звёзды,мы усталы и серьёзны, не скрываем грустных глаз, грустных глаз. И всё же хорошо, что поздно одна судьба связала нас, - сладко запел мужской голос. – Павел подавил улыбку и подумал:

«Не поздно. Хотелось бы раньше, но, значит, так надо».

Голос согласился и грянул:

- А-а-а, лучше поздно, чем никогда! А-а-а, лучше поздно, чем никогда! Может, нам с тобой достались лучшие года, да-да, да-да… - Павел кивнул: а вот с этим соглашусь. Обязательно лучшие года. И я всё сделаю для этого. Только так. И никак иначе.

Калитка у Трофимовны была открыта. Они целой делегацией прошли по узенькой тропке и затопали на крыльце, стряхивая снег. В окне дёрнулась цветастая занавеска и мелькнуло одутловатое испуганное лицо. Едва Павел отворил дверь и переступил через порог, хозяйка выскочила в маленькую тёмную прихожую и приторно запела: