Елена подобрала платье и побежала, чтобы схватить поводья, но кобыла уже отвязалась и перескочила через загородку. Тут началось сватовство.

Елена стояла снаружи, приманивала лошадь, кричала ей, но животное уже не слушало; дикая охота всё развивалась, и положение становилось рискованным.

Елена хотела убежать, так как вся эта сцена вызывала в ней отвращение. Она никогда не видала разнузданного неистовства потребностей в живых существах и чувствовала себя до глубины души возмущенной этим ничем неприкрытым животным порывом. Она думала войти туда и увести свою кобылу, но боялась яростного жеребца; хотела бежать и звать на помощь, но это значило привести еще свидетеля этой картины. Домой она не могла идти — было слишком далеко. Она повернулась к лошадям спиной и решила ждать.

Тут она услыхала шум колес, и на шоссе показался экипаж.

Она уже не могла убежать и оставаться здесь ей также было стыдно; было уж слишком поздно, экипаж медленно подъезжал и, наконец, остановился совсем близко.

— Да, но это грандиозно! — сказала дама в карете и вынула золотой лорнет, чтобы лучше рассмотреть комедию, которая теперь была в самом разгаре.

— Но зачем же, ради Бога, мы остановились! — закричала другая дама. — Поезжайте же дальше!

— Разве это не красиво? — спросила старшая дама, в то время как кучер, усмехаясь себе в бороду, опять тронул лошадей. — Ты слишком щепетильна, милая Амалия, для меня это такое же наслаждение, как наблюдать грозу или бурю на море…

Больше Елена ничего не слыхала, она была уничтожена досадой, стыдом и возмущением.

По дороге шел крестьянский парень. Елена поспешила ему навстречу, чтобы помешать увидеть что-либо и попросить у него помощи, но он уже подошел слишком близко.

— Да! Это, вероятно, вороной жеребец мельника, — сказал он с задумчивым видом. — Самое лучшее подождать, пока это кончится, потому что с ним не справишься. Если фрекен хочет идти домой, я потом приведу лошадь.

Радостная, что покончила с этой историей, Елена поспешила домой.

Когда она пришла домой, она почувствовала себя больной; свою кобылу она больше не хотела допустить к себе на глаза, — она была нечистая.

Это незначительное событие имело большее влияние на жизнь Елены, чем можно было думать. Этот грубый порыв природного инстинкта преследовал ее как мысль о казни. Эти думы не оставляли ее ни ночью, ни днем; разливали в ней возмущение перед природой и заставили ее отказаться от верховой езды.

Она оставалась дома и начала читать.

В господском доме была библиотека, но к несчастью никто со времени смерти отца генерала для неё ничего не сделал.

Книги были старше её на целое поколение, и таким образом у неё создались несколько запыленные идеалы. «Коринна» г-жи де-Сталль впервые попала ей в руки. Казалось, книга была читана, переплет зеленый с золотом был порван, поля страниц полны заметок карандашом умершей матери генерала; тут была выставлена целая история души. Недовольство прозой жизни, грубость природы разгорячили её фантазию, и она стала создавать себе мир грез, где души жили без тел. Этот мир был аристократичен, так как прежде всего необходима экономическая независимость, если хочешь посвятить все свои мысли небесному; это было евангелие богатых — это стремление ввысь, называемое романтизмом, который кажется смешным, когда проникает в низшие слои.

«Коринна» сделалась идеалом Елены.

Она начала удаляться от внешнего мира и задумываться о своем «я». Заметки на полях книги умершей матери начали приносить плоды. Она отождествляла себя, в конце концов, с Коринкой и со своею матерью и в то же время стала предаваться раздумью над своим призванием. Она оттолкнула от себя всякую мысль о жизни для своего пола, о заботе о приросте населения, об обязанностях, которые налагает природа; нет, нет, её призвание было — открывать человечеству его мысли и идеи, которые тянутся к свету. Она стала писать и однажды попробовала свои силы в стихах; они ей удались, т. е. строчки были одинаково длинны и концы их рифмовались. Это было настоящее откровение: она рождена быть поэтессой. Ей не хватало только мыслей, и их сейчас же доставляла ей книга г-жи де Сталль. И так создалось много стихотворений; они должны были увидать свет, а это могло быть достигнуто лишь с помощью печатного станка. Однажды она послала одно из своих произведений, которое она назвала «Коринной», в один иллюстрированный журнал. С бьющимся сердцем отнесла она конверт на почту и, когда опустила его в ящик, то обратилась к Богу с тихой молитвой. Следующие 14 дней были ужасны, она не могла ни есть, ни пить и возненавидела род человеческий.

В следующее воскресенье, когда пришел нумер журнала, она дрожала, как в лихорадке, и бессильно опустилась на стул, не увидев своего стихотворения не только напечатанным, но и не найдя в почтовом ящике ни слова упоминания о нём. В следующее воскресенье она уже наверное ждала ответа и отправилась с нумером в лес. Далеко от дома, в уединенном уголке вынула она тетрадь, осторожно огляделась по сторонам и начала быстро перевертывать страницы. Было помещено лишь одно стихотворение — чужое. Она посмотрела в почтовый ящик, но после первого взгляда, брошенного на коротенькие строчки, она смяла лист в комок и отбросила его далеко от себя. Это было первое оскорбление, которое ей нанесли. Какой-то неизвестный газетный писака осмелился позволить себе то, чего еще никогда никто себе не позволял, — сказать ей грубость: «Коринна 1807 г. должна была бы варить кушанье и качать детей, если бы она была жива в 1870 г., - но вы не Коринна».

Тогда в первый раз мужчина предстал ей как наследственный враг. Варить кушанье и качать детей! Конечно, это было очень подходяще для неё!

Елена пошла домой. Она чувствовала себя совершенно разбитой. Но, сделавши несколько шагов, она быстро вернулась. Если кто-нибудь найдет журнал! Она была бы предана. Она нашла палочку, разгладила ею лист, подняла пласт мха и под ним схоронила злополучный журнал, положивший еще сверху камень. Это была погребенная надежда.

Осенью умер её отец; так как он много играл и часто терпел неудачи, то оставил после себя много долгов. Но так как он был генерал, то это ничего не значило. Елена не нуждалась в месте продавщицы сигар, ее взяла к себе тетка, о которой она раньше и не вспоминала.

Со смертью отца в жизни Елены произошла значительная перемена. Все почесть прекратились сами собою. Офицеры полка стали дружелюбно с ней раскланиваться, а на балах уже осмеливались ее приглашать танцевать даже молодые лейтенанты. Теперь впервые она пришла к тому, что её положение не основывалось на её собственном достоинстве, а было лишь на нее перенесено. Она почувствовала себя разжалованной, возымела необыкновенную симпатию к субалтернам, а в сердце своем ощущала настоящую ненависть ко всем, кто принадлежал к высшему рангу, где господствовала раньше и она.

Вместе с этим в ней развилась потребность быть признанной за свои личные достоинства. Она хотела отличиться, выдвинуться и царить. Ей предложили место дамы при дворе, и она его приняла. Тут опять начался вихрь жизни и «ружья на караул».

Еленина симпатия к субалтернам значительно уменьшилась; но рассудок так же не поддается условности как и счастье, и с новыми условиями жизни у Елены сложились новые понятия.

В один прекрасный день она открыла и даже очень скоро, что она во дворце не более как служанка. Она сидела вместе с герцогиней, и обе были заняты вязанием.

— Я нахожу глупыми все синие чулки, — сказала неожиданно герцогиня.

Елена побледнела и внимательно посмотрела на свою госпожу.

— Я этого не нахожу, — сказала она.

— Я не желаю знать, что вы думаете, — сказала герцогиня и уронила свою работу.

Елена дрожала всеми членами, всё её будущее зависело от этого момента, и она наклонилась над вязаньем. Её корсет трещал, багровый румянец выступил на щеках, когда она передала работу герцогине, которая ее за это не поблагодарила.

— Вы сердитесь? — спросила герцогиня и посмотрела на свою жертву с насмешливой улыбкой.

— Нет, ваше королевское высочество, — возразила Елена.

— Мне сказали, что вы синий чулок, — продолжала герцогиня. — Это правда?

Елена не отвечала.

Вязанье опять упало. Елена сделала вид, что не видит этого, закусила губы, чтобы подавить слезы, вызванные гневом.

— Ах, поднимите же мою работу, — сказала герцогиня.

Елена поднялась, посмотрела своей тиранке прямо в лицо и сказала:

— Нет, я этого не хочу.

Затем она ушла, песок хрустел под её ногами, а шлейф поднимал небольшие облака пыли. Почти бегом поднялась она по лестнице и скрылась во дворце.

Этим была окончена её карьера при дворе; от этого в сердце осталась заноза, — Елена узнала, что значит впасть в немилость, и еще яснее поняла, что значит потерять место. Общество не любит, когда люди меняют места, и никто не мог постичь, как могла она добровольно отказаться от солнечного блеска жизни при дворе. Конечно, она была «отставлена». Это было настоящее слово: «отставлена».

Когда она это узнала, то это было для неё величайшим унижением. Её родственники стали от неё отворачиваться, как бы боясь, чтобы высокая немилость не повредила и им. Она заметила, как холодны стали с ней её приятельницы, как они довели свои поклоны до минимума, но с другой стороны она была принята с трогательной доверчивостью всеми, кто принадлежал к среднему классу.

Сначала это было для неё ужаснее, чем холодность её круга, но в конце концов она убедилась, что было лучше играть здесь внизу первую роль, чем последнюю наверху; она стала заботиться о знакомстве с обществом штатских чиновников и профессоров академии, где она была принята с распростертыми объятиями. Ей оказывали здесь большое внимание; здесь она сама была генералом, и скоро около неё образовался целый штаб молодых ученых, бывших всегда к её услугам. Она вызвала к жизни лекции для женщин. Старый академический хлам был извлечен из тьмы, очищен от пыли, подновлен и преподнесен как нечто совсем новое.

В столовой, из которой вынесли мебель, читалось о Платоне и Аристотеле перед публикой, которой естественным образом не хватало ключа к этому священному кладу науки. Елена чувствовала себя высоко поднявшейся над невежественной аристократией, не причастной к тайнам науки, и это придавало ей импонирующий авторитет превосходства. Мужчины благоговели перед её красотой и неприступностью, но никогда не ощущали беспокойства в её присутствии, она же принимала их ухаживания как необходимую дань и чувствовала мало благодарности за разные услуги, которые никогда не заставляли себя ждать.

Но её положение незамужней девушки было неудовлетворительным на такое продолжительное время, и она с завистью смотрела на замужних женщин, которые пользовались большой свободой. Они могли одни ходить по улицам, разговаривать с каждым мужчиною, которого они встречали, по вечерам оставаться вне дома как угодно долго и заставлять своих мужей как лакеев приезжать за собой. Кроме того замужняя женщина имеет больше власти, больше престижа. Как свысока обращаются дамы с девушками! Но при мысли о замужестве в её памяти воскресал эпизод с кобылой, и ее охватывало такое негодование, что она заболевала.

В это время в кругу Елены появилось новое лицо: это была молодая красивая жена профессора из Упсалы. Еленина звезда начала меркнуть, все её поклонники скоро изменили ей и стали поклоняться новому солнцу. Елена не имела больше своего генеральского ранга, на который могла бы опереться как раньше, аромат двора и военщины испарился как духи с платка — она чувствовала себя беспомощною и сбитой с позиции. Единственный, кто остался верен ей — был доцент этики, который раньше не осмеливался приблизиться к ней.

Теперь пришло его время. С этого времени его услуги милостиво принимались, и его этика стала ей внушать неограниченное доверие.

Однажды вечером оба сидели в качалках в пустой столовой, где перед этим молодой доцент читал доклад «об этическом моменте в супружеской жизни».

— Итак, вы понимаете брак как соединение двух идентичных «я»?

— Я думаю, — возразил он, — как я уже имел честь сообщить в моем докладе, что только при условии сходства двух соединяющихся индивидуальностей жизнь может подняться до чего-нибудь более высокого и постоянного.

— Что же это постоянное? — спросила Елена и покраснела.

— Дальнейшее существование двух проявлений жизни в одном новом «я»?

— Как? вы думаете, что пробуждение этого «я» должно воплотиться в конкретное существо?

— Нет, фрекен, я только хотел сказать, пользуясь языком профанов, что брак должен при условии сродства душ создать новое духовное «я», которое не может быть рассматриваемо как половое. Я думаю, что это новое существо, которое даст брак, должно быть конгломератом мужчины и женщины, новое существо, в котором будет сущность обоих, единство их разнообразий, вообще, пользуясь готовым выражением, можно сказать, что это будет феномен женщина-мужчина. Мужчина должен перестать быть мужчиной, женщина — женщиной.