— Зависит от того, есть, например, в Боронто река какая-нибудь строптивая.

— Ах, черт, об этом я и не подумал. Нет, к сожалению, нет. Но гора есть, вулканической считается. Как думаешь, горой нельзя воспользоваться?

— Ну, со временем разве, когда получше разовьется…

— Что? Лава?..

— Нет, система особых поручений.

Такими и подобными несуразными вопросами забросал меня мой новый приятель. В конце концов я счел за лучшее самому его расспросить.

— А ты куда сейчас направляешься?

— В Будапешт, — сказал Гергей Капуцан.

— Квартиру небось торопишься снять? Чтобы не постигла участь предшественника? Женат?

— К сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Потому, что теперь я удачней женился бы, с мандатом в кармане.

— Эх, Гергей, Гергей, метр у тебя из кармана выглядывает, а не мандат. Так, значит, квартиру снять хочешь?

— И квартиру тоже; но сначала получше местечко себе присмотрю.

— Какое местечко?

— Да кресло в палате. В наше время оборотливей надо быть, знаешь. Ха-арошее-хорошее место занять хочу — и поскорей, чтобы не опередили. А ты где сидишь, если не секрет?

— Я в самом первом кресле… на первом месте.

— На первом? — пробормотал он, широко раскрыв глаза. Удивление, смешанное с почтением, изобразилось на его лице. И, наклонясь ко мне, он сказал доверительно, как другу сердце открывают:

— Я, знаешь, такое хочу, чтобы с каким-нибудь «высокопревосходительством» рядом. А если можно — с двумя, по бокам.

Я усмехнулся про себя.

— А спереди — чтобы министр, которому твое верноподданническое бормотание будет слышно? Гергей, ты карьерист!

— Иди ты! — благодушно ударил он меня по руке. — Зачем карьерист? Не люблю карьеристов! Но что разумно, то разумно. В хорошем обществе много полезного усвоишь. Поэтому я приличных соседей ищу. Не смейся, дорогой. Мне это нужно. Я скромный человек; нюх у меня есть, откровенно скажу, но вот этого светского, понимаешь… этого нет. Овечка я еще… Совсем овечка (он выплеснул себе в рот остатки шампанского). Лопни мои глаза, коли вру.

МРАК НЕИЗВЕСТНОСТИ

Подошел старший официант со своей книжечкой.

— Коложвар, господа!

Слава богу! В Коложваре вагон-ресторан отцепляют. Это, кажется, единственное средство избавиться от болтуна Капуцана. Почва сама ушла у него из-под ног. Против этого даже у него не нашлось аргументов.

Пришлось расстаться и воротиться в свои купе, к своим пожиткам.

Там я прилег было; но сон бежал от меня. Из головы не шел этот Капуцан. Иисус-Мария, вот так карьерист! Недуг философических размышлений овладел мной. Как низко пало человечество!.. Раньше, бывало, подталкивать приходилось депутатов, за ручку вперед вести, — а попадется льстец, пролаза, так его берегли, лелеяли, показывали всем, как диковинку, вроде дерева искривленного или поросенка, который на манер собаки палку умеет приносить. Аристократы, можно сказать, изолированы были в палате — джентри на них свысока глядели. Единственный случай помню, когда депутат от среднего класса примкнул к консервативному крылу, да и то свой переход так объяснил: «Чтобы этого гордеца Шеннеи * можно было «тыкать». Но эти Капуцаны!.. И порода-то мелкая, лилипутская, а плодущая какая! Тьфу! И стоило на такого менять. Насколько Менюш лучше! И участь у него какая трагическая: собственная жена провалила. Слыханное ли дело! Другие женщины в лепешку расшибиться готовы, только бы мужа в парламент протащить… Не иначе тетя Тэрка из Буды наговорила на него чего-нибудь. Ох, уж эти старухи — хоть бы совсем их на свете не было.

С этими мыслями я заснул, вздохнув еще раз напоследок о нашем славном Менюше. Но в городе, в редакции, куда я заявился утром, мои сожаления сменились самой искренней радостью (слабое все-таки существо человек!).

— Ура! — вскричал я, завидев редактора литературного календаря за грудой рукописей. — Я, кажется, обещал написать в этом году о вторичном избрании Катанги. Как хорошо, что теперь не нужно!

— Что, что? — испугался редактор. — Как это не нужно? Газета объявила, надо выполнять обещание.

— Но как выполнять? — перебил я нетерпеливо. — Я про выборы обещал, но его же не выбрали!

— Кого?

— Катанги.

— Здравствуйте! Как это не выбрали?

— Так вы еще не знаете?

— Чего не знаю?

— Что он провалился в Боронто.

— Ха-ха-ха! — покатился со смеху редактор, сдвигая на лоб злорадно блеснувшие очки. — А вы-то не знаете разве, что его в Кертвейеше выбрали?

— В Кертвейеше? Кого?

— Ах, боже мой! Да Катанги.

— Не может быть. Ни за что не поверю. Без дальних слов он подвинул ко мне позавчерашние газеты.

И правда, в списках избранных в парламент там стояло:

«Катанги Меньхерт (либ. парт.), Кертвейеш».

Значит, он даже днем раньше Капуцана избран!

Я только рот разинул от удивления. Ничего не понимаю! До Кертвейеша добрых сто миль от Боронто, он в другом конце страны. Как Меньхерт там очутился? Да еще так быстро. Другой провалится — не слышно и не видно, как ветка с дерева упала. А этот Менюш… Сам черт ему не брат.

Я поймал себя на мысли, что все мои ночные сожаления были сплошным притворством. По-настоящему бесило меня только его избрание. Сказать по совести, куда приятней было бы сожалеть сейчас о его несчастье, чем счастью удивляться.

— И как же он проскочил, чертенок? — спросил я, все еще таращась бессмысленно на сотрудников.

— Это уж ваше дело узнать, — пожал плечами редактор.

— Да, конечно… Наверно, немало разговоров будет в клубе об этом его избрании. Потому что само собой оно совершиться не могло, руку даю на отсечение.

Но я ошибся.

В клубе никто ни словом не обмолвился о Катанги, хотя все только выборах и говорили. Большой, красивый зал оживленно гудел. Много и «новичков» появилось: аккуратно одетые и причесанные, они с любопытством озирались по сторонам, рассматривая статьи, картины: «Это наше все». В воздухе, которым они дышали, чудилось им что-то необыкновенно приятное, точно аромат резеды; кроме того, все такие обходительные с ними и элегантные. Огромный шар под потолком, ливший яркий электрический свет, казался им настоящим солнцем (а настоящее там, на улице, — наоборот, бледным и искусственным). Красно-бурый ковер у них под ногами, наверно, щекотал им подошвы, потому что они смеялись, смеялись беспрерывно.

И многолюдие в клубе, и явный спад интереса у министров к нам, серячкам, — все выдавало прибавление семейства. Я уж не говорю про губернаторскую осанку: как же, хлеба завезли в наш парламентский амбар сверх самых радужных ожиданий. Оба Каллаи, уверенно поскрипывая сапогами, прохаживаются взад-вперед — каждый с каким-то незнакомым господином под руку. Раньше ведь у них ни одного своего человека не было в клубе, и если кто спрашивал: «Сколько у вас своих либералов?» — они отвечали скромненько: «У третьего, сегедского Каллаи есть один». А сейчас каждый одного, а то и двух привел и расхаживает с ними горделиво, точно первый раз золотую цепочку от часов на живот навесил. И за эффектом следит; а отлучится куда его подопечный, сейчас разыскивать бежит, спрашивая на каждом шагу:

— Слушай, ты не видел, куда он пошел?

— Кто?

— Да Наци Кальман.

— Какой Наци?

— Мамелюк мой.

Его мамелюк! Удивительно нежно это звучит в устах главы оппозиционного комитата. «Мой мамелюк!» Просто звон малиновый.

Ого и Капуцан здесь! И уже совсем освоился. Вот вам и «новичок»! Верткий, прыткий, снует туда-сюда, руками размахивает — кому мигнет, кому шепнет; а глазами так кругом и стреляет. Похоже, он тут сразу сто дел обделывает. А держится как непринужденно! Словно вырос здесь и младенцем еще в колыбельке лежал прямо под портретом Ференца Деака.

Ага, заметил и ко мне устремился.

— Здравствуй, дорогой! Ну как, выспался?

— А ты?

— Я еще почитал немного в купе.

— Да? — сказал я рассеянно.

— Да. Квотой *, знаешь, подзаняться решил. У меня всегда с собой в чемодане несколько книжек по специальным вопросам.

Вдруг он министра увидел — узнал, наверно, по карикатуре в «Боршсем Янко» * — и грациозной серной засеменил к нему, представиться.

— Кто это? — спросили меня несколько старых депутатов, которые особняком стояли поодаль, точно краснокожие, наблюдающие пришельцев-завоевателей.

— Это Капуцан. Мы в поезде вчера познакомились. Смотрите остерегайтесь: карьерист высшей марки.

Но мое замечание сразу чуть не десять возражений вызвало.

— Ничего подобного! Высшей вон тот блондин, у бюста Андраши * стоит.

— Черта с два! Племянник мой — тот еще почище будет. Вон юноша долговязый, на кафедру облокотился, видите? Сам, своим умом дошел, что надо поближе к председательскому месту держаться.

Каждый принялся доказывать, что он самого завзятого карьериста знает. Верный признак изобилия.

Но что мне, в самом деле, о будущем печалиться? Я ведь о подробностях избрания Катанги пришел разузнать… Однако история кертвейешских выборов оказалась покрытой мраком неизвестности. Сколько я ни расспрашивал, никто ничего не мог сказать.

Я подумал, может, у министров что-нибудь выведаю, и остановил одного.

— Слушай, ты не знаешь, как это Катанги прошел?

— Большинство голосов получил, по всей вероятности, вот и прошел, — пожал плечами его высокопревосходительство и добавил с тонкой иронией: — Иногда ведь и так попадают в парламент.

«Ну, этот не слышал ничего, — подумал я. — Поищу, кто получше информирован». Вскоре и такой нашелся, и я повторил свой вопрос.

— А черт его знает, — получил я ответ. — Кертвейеш всегда был полнейшей загадкой.

У четвертого я уже почти без всякой надежды попытал счастья. Но этот, видимо, больше знал, потому что сразу прикрикнул на меня, как на любопытного приставалу-ребенка.

— Не спрашивай, несчастный, откуда дети берутся. Останемся лучше в приятном заблуждении, что всех вас под капустным листом нашли.

Совсем я расстроился. Ничего тут, видно, не пронюхаешь. Все основательно укрыто от посторонних глаз. Но это-то и показывает, что здесь какая-то тайна.

Тем временем издательство засыпало меня письменными напоминаниями и предостережениями: «Просим представить историю вторичного избрания Катанги, в противном случае…» и так далее.

А где я ее возьму? Из пальца высосу, что ли?

Оставалось последнее средство — у самого Катанги выпытать. Он за бутылкой «Моёt Сhandon»[39] особенно разговорчив и откровенен, и я пригласил его поужинать. Меньхерт болтал обо всем на свете, но едва разговор коснулся выборов, сразу насторожился и застегнулся на все пуговицы.

Уж мы его донимали, поддевали, подлавливали: «Ну, скажи, что ты придумал, как добился, что тебя выбрали?» Но он только плечами пожимал да улыбался.

— План у меня хороший был.

Это все, что удалось выжать из него. Но план как раз меня и интересовал.

— Не скажешь, Менюш?

— Нет. Иначе меня не изберут больше.

— Ну, так спорим, что я все равно дознаюсь.

Он молча, с самоуверенной улыбкой покачал головой. Ах, так? Ну хорошо же. Вот нарочно докопаюсь. Нет таких тайн, которых нельзя разгадать. И я до того себя раззадорил, что мне уже просто загорелось взять и описать это его избрание. Не сочинить, а именно описать на основании точных фактов, правдиво и беспристрастно.

С изощренным чутьем детектива стал я разнюхивать следы, но почти ничего не нашел. Да и обнаруженное мало чего стоило, по крайней мере, на первых порах.

Прежде всего я узнал, что семнадцатого октября Катанги из-за полного отсутствия шансов выехал из Боронто. В поезде он столкнулся с неким Карлом Брандом — венским заводчиком и своим школьным товарищем. Вместе они прибыли в Будапешт, и Бранд у него остановился.

На другой день оба старых приятеля развлекались в кабаре и прочих злачных местах. На третий Бранд уехал. Лакей Катанги Варга проводил его на вокзал и купил ему билет — до Кертвейеша. Значит, это лицо, несомненно, связанное с выборами.

Дальше узнал я, что в Кертвейеше единственным кандидатом, местным и правительственным, был некто Янош Ковини. Он уже и программу свою успел изложить в большом зале ратуши в речи, вызвавшей «всеобщее воодушевление» (смотри «Немзет», вечерний выпуск от двенадцатого октября).

Катанги же на несколько дней задержался в Пеште, и его часто видели в приемной премьер-министра (ох, уж эта приемная!). Сначала он один приходил, потом с каким-то плотным, рыжебородым пожилым господином и высоким, хорошо одетым джентльменом в новеньком цилиндре и с тростью с золотым набалдашником. Двадцать второго октября с этими двумя лицами он, по моим сведениям, ужинал в отдельном кабинете ресторана «Ройял», где оставался далеко за полночь.