— Пусть ангел шепнет вашей светлости во сне, что нужно делать.

Совершенно ясно, что именно он шепнул, ибо через несколько недель к унгварскому губернатору пришла от наместника эстафета, в которой говорилось, что ее светлость эрцгерцогиня Мария-Луиза посетит в Буде семью наместника и что она благосклонно отнеслась бы к тому, чтобы мадемуазель Пирошка Хорват, к которой она питает величайшую благосклонность и сочувствие, предстала перед ее светлостью. Губернатору предписывалось соблюдать в этом деле такт и осмотрительность.

Как справился с этой задачей губернатор, видно из того, что госпожа Бернат и Пирошка прибыли на троицу в Буду * и остановились в гостинице «Семь курфюрстов», что в Пеште *. Расположившись там, госпожа дала гусару следующий наказ:

— Немедленно надень парадную форму, разыщи в городе массажистку и пришли сюда: дорога так измотала меня, что все косточки ноют и просят смазки. Потом ты пойдешь к палатину, только смотри веди себя прилично, не навлеки стыда на мою голову. Там ты доложишь кому-нибудь из доверенных слуг, что мы прибыли, понимаешь, что мы прибыли и ожидаем приказаний. Все, что тебе скажут, ты хорошенько запомни, чтоб, возвратившись домой, мог ясно и толково все передать.

Гусар ушел и, пока дамы разбирали и вынимали из коробок и саквояжей платья и кружева, вернулся с известием, что ни одной массажистки не нашел, потому что «живут они только в деревне».

— Ну, а у палатина был?

— Так точно, был.

— С кем ты говорил?

— С самим палатином, осмелюсь доложить.

— Быть того не может!.. — удивилась госпожа Бернат. — Неужели ты говорил с ним лично? И ты все ему сказал?

— Так точно, сказал.

— И что он велел передать?

— Сказал, что есть комната.

Гусар не успел и договорить, как госпожа Бернат, которая, как известно, была вспыльчива и тяжела на руку, так смазала беднягу по физиономии, что у того искры из глаз посыпались.

— Ну что, есть в Пеште массажистка, а? Ведь ты был в трактире «Палатинус», осел ты этакий!

Пришлось, конечно, еще раз послать его во дворец наместника и дать ему в провожатые привратника из «Семи курфюрстов».

Правда, на этот раз гусар хорошо выполнил поручение, потому что уже на следующее утро за дамами приехал золоченый придворный экипаж.

Долго пришлось бы описывать, как, по моим представлениям, принимали их при дворе, тем более что госпожа Бернат рассказывала об этом тысячу раз, неизменно прибавляя в заключение: «Я и теперь скажу, повидав эрцгерцогиню, ее дочерей и супругу палатина, что самая благовоспитанная, самая красивая из всех — услада души моей, наша Пирошка».

Мария-Луиза приняла Пирошку и ее спутницу в келенфёльдской вилле, где палатин с супругой спасались от рано наступившего в тот год летнего зноя.

Когда экипаж остановился, они очутились у ворот сада, какие можно встретить в любой деревне. Они не увидели там ни часовых, ни лейб-гвардейцев, ни швейцаров в золотых галунах, ни снующей туда и сюда придворной челяди; только старая белая собака помахивала хвостом, высунув красный влажный язык. Среди кустов копался в земле какой-то высокий пожилой человек в поношенном платье. По его лицу, продолговатому и безусому, покрытому морщинами, градом струился пот.

— Скажите-ка, друг мой, — обратилась к нему по-немецки госпожа Бернат, — кому следует доложить о нашем приезде, чтобы ее светлость Мария-Луиза приняла нас?


Старик приподнял широкополую соломенную шляпу и с силой вонзил в землю лопату, показывая тем, что готов проводить их. Он повел их к скромному на вид зданию и, открыв дверь, пропустил дам вперед.

Госпожа Бернат, полагая, что дальше старик не пойдет, порылась в кармане и протянула ему сверкающий талер.

Почтенный мужчина улыбнулся и спрятал руки за спину, но госпожа Бернат дружески подмигнула ему, промолвив:

— Да берите уж, берите.

— Палатин не любит, когда его слуги принимают чаевые, — ответил он кротко. — Отсюда следует, что и сам он не должен брать. Не так ли, сударыня?

— Боже правый! — пролепетала госпожа Бернат, чрезвычайно встревоженная неожиданной догадкой. — Так неужели…

— Именно так, да-с, я и есть палатин. Ничего, ничего, сударыня, не смущайтесь, пожалуйста, — ведь, предлагая талер, вы желали мне добра.

Теперь уже поздно было охать, они очутились в зале, где вокруг стола сидели скромно одетые дамы. Никто на свете не подумал бы, что особы эти княжеского рода. На них не было ни шелка, ни золотого шитья, ни брюссельских или венецианских кружев; а те кружева, что украшали их шеи, ей-богу, были самой простой работы (госпожа Бернат узнала бы их за версту). Во главе стола сидела супруга палатина и раскладывала пасьянс.

— Вот вам, дорогая кузина, — сказал наместник, обращаясь к Марии-Луизе, — та венгерская девушка, которую вы желали видеть.

При этих словах супруга палатина отложила карты. Эта женщина, если хорошенько приглядеться, была не так уж уродлива. Правда, долго надо было приглядываться, чтобы она понравилась. Дочери эрцгерцогини с любопытством повернули головы, и во взглядах их, обращенных к прелестной венгерской девушке, отразилась симпатия. Они сами были уже на выданье, и у любителей худощавых женщин с тонким продолговатым лицом могли бы сойти за хорошеньких. Барышни гладили ангорских кошек, пригревшихся у них на коленях. Госпоже Бернат хотелось подтолкнуть Пирошку локтем и шепнуть ей (если б на то было время и хватило присутствия духа): «Наверняка это новейшая придворная мода».

Старое, морщинистое лицо Марии-Луизы вдруг разгладилось и прояснилось; она встала и сделала несколько шагов навстречу гостьям. Маленькая головка ее с высокой испанской прической покачивалась, словно у какаду; казалось, ее приклеили кое-как, и при каждом шаге возникало опасение, что она вот-вот упадет и покатится по земле. (Впрочем, может быть, подобные мысли возникают при воспоминании об отрубленной голове Марии-Антуанетты.)

Госпожа Бернат низко поклонилась, а Пирошка, которая сегодня впервые сменила траурное свое платье на белое, как полагалось по тогдашнему этикету, сделала реверанс; сейчас она напоминала лилию, надломленную у стебля.

— Подойдите ближе, дитя мое, — просто и без всякой рисовки проговорила эрцгерцогиня ободряющим тоном, протянув правую руку для поцелуя, а левой указывая госпоже Бернат на стул. — Садитесь, пожалуйста, сударыня.

Однако госпоже Бернат не суждено было посидеть спокойно, так как тотчас же к ней подошла супруга палатина в высоком головном уборе из накрахмаленных кружев, шуршавшем при каждом движении головы. В ее голубых глазах отражалась приторная любезность, будто госпожа Бернат была супругой палатина, а она сама — всего лишь ее экономкой.

Госпожа Бернат поспешно встала и, почтительно склонившись (она страдала ревматизмом, и такая поза была для нее самой удобной), с величайшей предусмотрительностью стала отвечать на вопросы супруги наместника. Та осведомилась о муже госпожи Бернат, о сыне, о нынешнем урожае, затем поинтересовалась, много ли у них цыплят и гусят и кормят ли их своим молоком старые куры и гусыни.

Госпожа Бернат исчерпывающе отвечала на все эти вопросы, а тем временем венская эрцгерцогиня удостоила Пирошку несколькими теплыми словами:

— У вас ведь большое горе, дитя мое, не так ли?

— Да, ваша светлость.

— Не падайте духом, дитя мое. Жизнь большей частью полна горечи и разочарований, и утешение дает нам только вера.

— И участие такого отзывчивого сердца, как сердце вашей светлости, — ответила Пирошка.

— Да, вы правильно сказали, моя милая. Я действительно очень сочувствую вам. Вы сирота?

— Да, ваша светлость. Моего отца убили на дуэли.

— Печальный случай, я уже слышала о нем. Он сильно взволновал меня. Уж тогда во мне созрело решение, которое я хотела бы теперь осуществить, если вы послушаетесь моего совета.

— Ваши слова для меня приказ.

— Я хочу взять вас под защиту, под свою личную защиту, — добавила эрцгерцогиня приторно-ласковым голосом, — я сделаю вас своей фрейлиной.

Пирошка вздрогнула, побледнела, хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова. Ее светлость заметила смущение девушки и обратилась прямо к госпоже Бернат:

— Вы ведь отдадите ее мне, сударыня, не так ли? Я хочу сделать ее своей фрейлиной.

— Ах, боже ты мой! Что же мне ответить? — смиренно проговорила госпожа Бернат. — В нашем доме всем распоряжается мой супруг. Мы должны обо всем спрашивать у него.

— Ну, так спросите у него, — сказала эрцгерцогиня, милостиво кивнув головой. — Надеюсь, я не получу от него отказа.

— Уж не знаю, ваша светлость, как там будет. Одно лишь верно, что вы, ваша светлость, можете найти в своих владениях столько дам, сколько пожелаете, а у моего бедного старика одна-единственная любимица.

Эрцгерцогиня только улыбнулась на эти слова, затем благосклонно отпустила дам, взяв с них обещание, что они в самом ближайшем будущем известят ее о семейном решении. Придворный экипаж отвез их в «Семь курфюрстов», где после этого им стали оказывать большой почет.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«Не жди меня больше, моя голубка»

Так закончился этот высочайший прием, результатов которого с напряженным интересом ожидали в Земплене и Унге. Многие дамы этих комитатов дали бы отсечь свой мизинец за волшебное зеркальце, в котором можно было бы все увидеть и рожок, с помощью которого можно было бы услышать все что говорят и делают в любом уголке земли! Сгорали от нетерпения и Фаи и Бутлер, но особенно волновалась обитательница замка в Эрдётелеке, которая тоже знала, что ее соперницу пригласили ко двору наместника. Ох, чем-то все это кончится!

Фаи с радостью ухватился за предложение эрцгерцогини — очень важно, что Пирошка приобретает сейчас такую могущественную покровительницу.

«Небо проясняется, мой сынок, — писал он Бутлеру. — Пребывание Пирошки при дворе послужит кое-кому серьезным напоминанием о том, что настроение придворных кругов переменилось, и я уверен, что господа эгерские каноники скорее язык себе откусят, нежели проголосуют против нас».

Узнав о «счастье» Пирошки, Бутлер пришел в неописуемый восторг. Было единодушно решено, что ко дню Петра и Павла госпожа Фаи отвезет Пирошку в Вену и сдаст на руки светлейшей герцогине, которая вскоре после этого отправится со свитой в свою летнюю резиденцию в Тироле.

Так и сделали. Однако они ошиблись в своих расчетах. Новая покровительница Пирошки ничего не изменила в ходе событий: процесс от этого не продвинулся ни на шаг. Суд каноников в Эгере по-прежнему продолжал откладывать дело под тем или иным предлогом.

Прошло уже два года. И хотя Бутлер неоднократно обращался с просьбой ускорить разбирательство, он добился лишь допроса свидетелей, бывших у смертного одра тетки Симанчи.

Всякая война имеет две неприятные стороны: во-первых, она дорого обходится, и во-вторых, здесь могут тебя подстрелить. В остальном же это могло бы быть терпимым делом. Подобные же недостатки были присущи кампании, предпринятой Бутлером. В ответ на показания свидетелей, подтверждавших предсмертное признание тетки Симанчи, сторонники Дёри выставили своих свидетелей, которые заявили, что старуха Симанчи в последнее время страдала белой горячкой и была совершенно невменяема, так что нельзя верить ни одному ее слову.

Каноникам же было еще легче. Вопреки ожиданиям Фаи, их вовсе не смутило то обстоятельство, что невеста Бутлера находится при дворе, — ведь они лучше кого бы то ни было знали, для чего она туда приглашена. Иезуиты шепнули Фишеру, что красавица Хорват скоро выйдет замуж, недаром околачивается при дворе столько бравых гвардейцев и любезных кавалеров. Будь у девушки хоть сто сердец, и то она растеряла бы их. Пусть только отцы каноники затянут вынесение решения, а как только девушка будет устранена из игры, с Бутлером они могут расправиться, как им вздумается. Общественное мнение — словно уставшая пчела: не видит больше цветка в траве и возвращается в улей. Значит, надо сорвать этот цветок.

Вскоре и приверженцы Бутлера стали понимать, что приглашение Пирошки ко двору — не что иное, как хитрый ход: ее попросту хотят выдать замуж. Это явствовало и из писем самой Пирошки: на масленице каждую неделю кто-нибудь делал ей предложение. Ловля женихов для Пирошки стала сущим развлечением эрцгерцогини. Однако девушка упорно отказывала одному за другим.

Поняв, в чем дело, Фаи пришел в негодование и бил себя кулаком по лбу.

— Э-эх! Где же у меня голова была? Ведь никогда я не верил немцам, даже мужчинам. И вдруг немка так провела меня!