— А ведь сколько красного вина пил, бедняга! — сорвалось с языка у Шебештена Трюка.

— Маловато дала ему природа тела, — продолжал сенатор. — Маловато, зато ума было много. Жаль только, что перед смертью не превратился его ум в кровь. А мы, со своей стороны, сделали все, что могли. С гордо поднятыми головами можем мы теперь доставить его останки в город. Все, что нужно было сделать, сделано. Ваша обязанность теперь, до официального осмотра места происшествия, хорошенько все запомнить, чтобы в случае необходимости вы могли под присягой показать, сколько земли отмерено кровью. А то, чего доброго, пойдет дождь, да и снег может замести следы. А ведь эта земля — отныне принадлежит городу Лёче, она приобретена кровлю. Не мешало бы вам, господин Трюк, сейчас же составить небольшой протокол и занести в него хотя бы фамилии присутствовавших.

Как ни жестоко, невероятно и глупо все это было, господин Нусткорб произнес свою речь с совершенно серьезным видом. Еще удивительнее, что Лёче и поныне владеет территорией, захваченной у Гёргея таким способом. Однако если мы мысленно перенесемся в те далекие времена, нам придется признать правоту Нусткорба, знатока законов и прав города Лёче: этот сенатор, патриот-фанатик своего города, не остановился ни перед чем, когда появилась возможность упрочить могущество его родного вольного города Лёче. Почет и уважение острому и быстрому уму Нусткорба! А привилегия крови однажды действительно была пожалована городу Лёче — еще в годы правления короля Кароя Роберта *, после подавления бунта Мате Чака *, когда границы Лёче еще только определялись и у города было куда меньше пахотных угодий, чем нынче. Тогдашний лёченский бургомистр Иов, сын Петера, не согласился с установленной границей и обратился с нижайшим прошением в Вышеград * к королю, в котором писал, что «городу отвели земли только до четырех межевых камней, тогда как полагалось довести границу до Маровской дороги, где лёченцы держали оборону, за которой уже начиналась территория комитата; в решающем сражении он, бургомистр, во главе городских жандармов преследовал войска Мате Чака до этого самого рубежа и возле Маровской дороги был ранен; тогда королевские солдаты Гёргей Требел, Миклош Хайн и Тамаш Целлербек, помогавшие в этом бою горожанам, а также другие свидетели обратили внимание, что под бургомистром на земле, — как раз у развилки Маровского проселка, — лужа крови», и так далее.

Его королевское величество, как видно, милостиво принял лёченскую депутацию, потому что, прочитав их прошение, он собственноручно начертал такую резолюцию: «Effusio sangvinis judicis Lewchoviae terrae acquisitions vigorem obtineat». (Кровь лёчевского бургомистра дает городу право на политую ею землю.)

На основе такого решения территория, принадлежавшая городу, была увеличена, и резолюцию короля (как знать, не пригодится ли она еще когда-нибудь, — во всяком случае, не помешает) правители Лёче включили в перечень прав и привилегий, данных городу Иштваном. Перечень этот подтверждался каждым из его преемников на троне. Короли либо подписывали, не читая резолюции, либо находили ее бессмысленной чепухой, которую без опаски можно было подписать.[12]

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Город Лёче в трауре

Быстрее молнии пронеслась по городу Лёче весть о знаменитой охоте, о которой потомки вспоминали так: «Были убиты — один олень, одна собака, один заяц и один бургомистр». Сторож городских ворот Кадулик, прибежавший в Лёче за санями, переполошил весь город, пока разыскивал по кабакам вилликуса? *

— Умер наш бургомистр! Убил его вице-губернатор. Закатилось солнышко наше ясное! Плачьте, жители Лёче!

Народ заволновался, встревожился. Изо всех домов повалили испуганные, побледневшие обыватели, столпились перед зданием городской ратуши.


Что случилось?! Убили бургомистра? Где? Кто? Когда? За что? Еще ни одного епископа не слушали жители Лёче с таким вниманием, как сторожа Кадулика, совсем никчемного человека. А у него, кстати, и времени-то не было на долгие разговоры: высунув язык, он бегал от трактира к трактиру, пока не отыскал вилликуса Криштофа Унглада в «Жаворонке», где тот сидел за кружкой вина и вел серьезный диспут с комендантом комитатской управы господином Гродковским. Услышав от сторожа роковую весть, сообщенную скороговоркой, вилликус закричал:

— Ты пьян, Кадулик! — и вскочил, чтобы отвесить ему оплеуху, однако, размахнувшись, потерял равновесие и хлопнулся на пол, из чего все поняли, что пьян был он сам.

Тем временем на улице толпились люди в полной растерянности, не зная, что делать. В ратуше собрались перепуганные сенаторы и патриции в нарядной праздничной одежде. Под аркадами ратуши началась давка, шустрого мальчишку, ученика слесаря, едва не растоптали. Одни побежали за стражей, другие — в основном молодежь — хлынули через ворота за городскую стену. Какой-то молодой человек вскочил на коня и, с большим трудом пробираясь сквозь толпу, выкрикивал знакомым:

— Сейчас я вам привезу самые точные сведения.

Это был красивый, стройный юноша, истинный саксонец с длинными белокурыми кудрями, выбивавшимися из-под куньей шапки с красной кистью, в темно-зеленом ваммесе[13] с клетчатыми, затканными серебром рукавами, в узких, без отделки сутажом рейтузах и в желтых сапогах с короткими голенищами. Одеяние его дополнял накинутый на плечи поверх ваммеса немецкий коричневый кафтан на лисьем меху.

— Молодой Фабрициус! — зашептались в толпе.

— Красиво сидит на коне! — говорили другие, глядя ему вслед, когда он, выбравшись из толпы, погнал вперед своего серого скакуна.

Многие не верили слуху. Какой-нибудь прощелыга, думали они, решил подурачить город. Кто же это посмеет поднять руку на бургомистра города Лёче? Не может быть! Но нет, смотрите, действительно, одни сани уже подъезжают к воротам — в них сидят сенаторы Госновитцер и Брюнек, а за ними; в других санях, с зажженными факелами в руках несутся гайдуки городской управы. Боже, значит, правда!

На сторожевой башне загремел барабан, запела труба, что означало: солнце зашло, ворота вольного города Лёче запираются.

Одной кучке зевак удалось изловить Кадулика, и все вдруг захотели услышать его рассказ. Вокруг сторожа началась невообразимая давка. Из дома Турзо на улицу мигом вытащили стол, взгромоздили на него Кадулика: пусть говорит! Но Кадулик к этому времени уже так охрип, что и родная мать не разобрала бы ни слова из его речи. Он только знаками сообщал, что бургомистру крышка, показал, куда ударила пуля и откуда она прилетела (кулаком погрозил в сторону комитатской управы).

Не спеша спускался вечерний сумрак. Над землей поплыл легкий туман, с горы Шайбен подул холодный ветер, пронизывающий до костей. Но толпа не думала расходиться. Повсюду шли толки, возникали слухи один другого фантастичнее и страшнее, они держали людей в неослабевающем напряжении.

Осветились окна ратуши, где в неурочный час собрались сенаторы и патриции, но и среди них ни один не знал что-нибудь определенное.

Но вот снова послышался конский топот. Это возвращался молодой Фабрициус. Быстро же он успел обернуться! Впрочем, чего же удивляться: он скакал напрямик, держа направление на городскую колокольню, и срезал большой угол, потому что тракт долго петляет по долине между горами Шайбен и Тарлык. Все, кто был на улицах, оживились, зашевелились, и как только всадник, прискакавший на взмыленной лошади, остановился, возле него тотчас вобралась толпа.

— Ну, что там? Говорите!

— Слух правильный, — крикнул Фабрициус звонким, далеко слышным голосом. — Бургомистр города Лёче убит.

Глухой ропот прокатился по толпе. Выкрики людей слились с завыванием ветра, и лишь немногие слова можно было разобрать в этом зловещем гуле:

— Славно же начинается Новый год!

— Позор городу!

— Кто убил его? Как все было? Расскажите!

— Собака вице-губернатора Гёргея забежала на лёченскую землю. Бургомистр подстрелил ее, а Гёргей в ответ застрелил бургомистра.

Раздались крики:

— И что же сталось с вице-губернатором?

— Негодяй укрылся у себя в Гёргё, — возмущенно бросил молодой Фабрициус.

Ураганом взметнулось негодование толпы:

— Позор! Стыд! У наших ведь тоже были ружья! Кто был с Крамлером? Назовите, Фабрициус, этих трусов…

Однако юноша, как видно, не собирался вдаваться в подробности.

— Дорогу! Дорогу! — крикнул он и, тронув коленями коня, принялся пробираться дальше, к зданию ратуши. Однако чья-то рука схватила его лошадь под уздцы.

— В чем дело? — удивленно воскликнул Фабрициус. — А ну, отпусти удила!

— Сначала я потолкую с тобой, желторотый птенец! Молодой человек, державший лошадь за узду, вероятно, такой же «желторотый», как и Фабрициус, был в венгерской бекеше с петлицами из шнуров, в чалме, украшенной орлиными перьями, и с саблей за поясом. Глаза его сверкали гневом. Фабрициус никогда не встречал этого молодого человека, но ясно было, что он принадлежал к дворянскому сословию.

— Что вам угодно? — спросил его Фабрициус по-венгерски. (До сих пор их разговор шел на немецком языке.) … — Если вы дворянин, я требую удовлетворения. Вы назвали вице-губернатора Гёргея негодяем. Этого я не потерплю.

— Ах, не потерпите? Да кто вы такой?

— Я Дёрдь Гёргей.

— Тс-с! — быстро перебил его Фабрициус. — Не произносите своего имени так громко. Теперь это опасно. Что же касается меня, то я Фабрициус, сын лёченского бюргера. Но хотя я не дворянин, мы, если вам угодно, можем скрестить клинки. Куда и когда я должен прибыть?

— В рощу за городским садом, завтра утром.

— В котором часу?

— В седьмом.

— Я буду ждать вас.

С этими словами Фабрициус приподнял шляпу и тронул лошадь. Впрочем, далеко продвинуться он не смог, дорогу ему преградила плотная стена горожан, осаждавших здание комитатской управы.

— Смерть Гёргею! — сотрясали воздух яростные возгласы, с пронзительным звоном падали разбитые стекла окон.

Комендант Гродковский распорядился запереть ворота, выкатить на балкон два небольших орудия, так называемых «хакена», и направить их для устрашения на толпу. К пушкам встал гайдук Балтазар — в доспехах, в заржавелом шлеме.

— Кому хочется поорать и побезобразничать, пусть отправляется орать домой! — пригрозил он толпе с балкона. — Не то будет худо. Город поплатится за ущерб, причиненный управе.

— Долой Гёргея!

— Вице-губернатора Гёргея сейчас здесь нет, — объяснил Балтазар. — А будь здесь он, не было бы здесь вас.

В ответ снизу полетели в него камни, но Балтазар, закованный в латы, извлеченные из комитатского арсенала, только посмеивался над осаждавшими.

Как раз в это время на балконе ратуши появился седовласый Амбруш Мостель, самый старый из сенаторов.

Картина получилась довольно жуткая: между двух пылающих факелов как призрак возник седовласый старец — словно Барбаросса надумал, наконец, сдержать свое обещание, о котором немцы вспоминают всякий раз, когда им приходится туго; правда, рыжая борода Барбароссы за много веков успела поседеть, хотя так и не достигла длины, предписываемой легендой.

Колокольчик бургомистра оказался запрятанным где-то в ящике, поэтому Мостель вынес на балкон пустой стакан и, как это принято у саксонцев, когда они распивают магарыч, постучал по стакану лезвием складного ножа. И хоть этот звук в сравнении с ревом толпы был подобен комариному писку в синагоге, он тем не менее возымел действие.

— Старый Мостель хочет говорить. Тише! Послушаем старого Мостеля!

Установилась глубокая тишина, только флюгер верещал на башне ратуши. Старый сенатор говорил таким сонным, слабым голосом, что его не расслышать бы и в небольшой комнате. Однако собравшиеся внизу люди передавали его слова друг другу, а если не понимали их, заменяли своими — по собственному усмотрению.

— Дети мои! Разойдитесь с миром по домам. Правда, прошел слух, что городу нашему нанесено оскорбление. Но мы пока еще ничего не знаем, не ведаем, как велика обида и при каких обстоятельствах нам нанесли ее. Ежели что-то и в самом деле случилось, возмездие поручите осуществить нам, вашим старейшинам. Поверьте, мы, сенаторы Лёче, еще в состоянии постоять за честь города. А поэтому, черт бы вас всех побрал, когда случилась беда, не добавляйте к ней еще и вторую, ступайте-ка лучше с богом по домам и пойте псалмы. Если вы сейчас же не разойдетесь, а будете и дальше болтаться здесь, я, ей-богу, сам спущусь вниз и отделаю вас вот этой тростью, и будет вам не только больно, но и стыдно. Спокойной ночи, дети мои!

Только уверенный в своей силе властитель мог говорить с народом так величаво, как этот дряхлый Мостель; закончив свою речь, он преспокойно повернулся, re bene gesta[14], и возвратился в зал совещаний, ни на миг не сомневаясь, что люди, теснившиеся внизу, послушаются его. И, действительно, бурлящая толпа рассеялась без единого слова протеста, — исчезла, будто ее метлой вымели.