Маргарет Барнс - Торжество на час

Несчастный Генрих Тюдор! Столько часов бесполезного ожидания! Как он горел желанием собственноручно написать воззвание по случаю рождения принца!

Но, по крайней мере, такого рода разочарования ему приходилось испытывать не первый раз, поэтому, ради Анны, он постарался смягчить обстановку.

— Надо сказать секретарям, путь добавят «есса», — проговорил он.

Анна страшно переживала за него. Генрих пытался выглядеть спокойным и безмятежным, но в глазах его не было ни радости, ни гордости. Он, человек презирающий слабость, обогнул кровать, поднял руку Анны и поцеловал. Когда губы коснулись руки, его взгляд скользнул мимо мертвенно-бледного лица на фигуру, изящные и хрупкие линии которой вырисовывались под свежим тонким покрывалом.

— Мы еще молоды и здоровы, — подбодрил Генрих. — В следующий раз мы постараемся, не так ли, любовь моя?

— В следующий раз! — почти беззвучно повторила Анна, когда он отвернулся к ребенку.

Только мужчине может прийти в голову такая мысль в эту минуту, когда она еле дышит после безумных усилий!

— Еще одна дочь! — пробурчал Генрих, тщательно осматривая хрупкий комочек в руках у повитухи.

— У нее волосики, как у всех Тюдоров, — оправдывалась Анна, чей голос еле доносился из глубины занавешенной кровати.

И оттого, что ей приходится оправдывать присутствие беспомощной крошки, в первый раз слабая волна нежности захлестнула ее.

Генрих любил детей, подобно всем крепким людям, большую часть времени проводившим вне дома.

С преувеличенной осторожностью он поднял на подушечке только что родившуюся дочку и примостил ее на изгибе сильной руки. И она, почувствовав себя в тепле и полной безопасности, замолчала, крохотной ручкой ухватилась за его палец и с необычайной цепкостью стала крутить кольцо с печаткой.

Генрих громогласно рассмеялся, как самый обыкновенный отец.

— Какая храбрая проказница! — воскликнул он. — Если бы не фамильная рыжина, то была бы точной копией матери! — Он повернулся, посмотрел на толпу зачарованных зрителей и как будто впервые увидел их. — Запомните, милорды, сходство не случайно, так же как и мать, она всегда добьется своего!

— Как вы назовете ее? — спросил Кранмер, подсчитывающий в уме, на чем бы сэкономить во время крестин.

Прежде чем отдать девочку повитухе, Генрих поднес ее к Кранмеру за благословением. Не спрашивая совета у измученной жены, он, озадаченный необходимостью выбора женского имени, вспомнил о боготворимой им матери — родоначальнице Плантагенетов.

— Мы окрестим ее Елизаветой! — ответил Генрих.

«И заставим вашу незаконнорожденную Мэри держать ее шлейф!» — решила про себя Анна, раздираемая как и прежде дьявольскими страстями.

Когда король и его напыщенные фавориты удалились, Анна повернулась на бок и заснула. Она спала, потом просыпалась и опять засыпала — так продолжалось день и ночь. И все это время мудрый старик Баттс охранял ее сон, отвергал всевозможные стимулирующие средства, которые предлагали его коллеги. Она спала до тех пор, пока не появились силы.

Ей причесали спутавшиеся волосы, и она готова была принять самых близких друзей и родственников.

— Где Мэри Говард? — спросила Анна о кузине, не заметив ее среди придворных дам, которые хлопотали вокруг нее.

На прямой ответ никто не отважился.

— По-моему, ей нездоровится, — попыталась успокоить Анну Друсилла.

Но шли дни, а кузина не приступала к своим обязанностям.

«Когда почувствую себя лучше, поговорю с ее отцом», — подумала Анна, предпочитая не спрашивать об этом у короля.

К тому времени, когда она уже вставала с постели, выразить свое почтение явился герцог. Его подчеркнутая вежливость насторожила Анну.

— Похоже, Мэри загордилась и не желает больше прислуживать мне! — вскользь заметила Анна после подробных расспросов о здоровье герцога.

— Мэри больше незачем прислуживать кому бы то ни было, — грубо ответил герцог. — Король посватал ее за Генри Фицроя.

Герцог всегда, не церемонясь, выпаливал новости, и Анна из-за своей слабости не сразу оценила значение и всю важность его сообщения.

— Вы намекаете, что это решение вызвано рождением дочери, а не сына, о котором король так мечтал, — уточнила она, крепко сжав подлокотники кресла.

Она устремила свой взор на его хитрое лицо. Косоглазие герцога мешало ей понять, шутит он или говорит всерьез.

— Он хочет быть уверенным, — ответил Норфолк.

— Он решил соединить внебрачного сына с представительницей самой знатной герцогской семьи? А вы допустили это! Но почему? Это все ваши коварные замыслы, сам он никогда не посмел бы предложить такой союз Говардам.

Норфолк не возражал ей.

— Не стоит так волноваться, — проговорил он.

Анна вскочила на ноги, запахивая бархатный халат.

— Уверена, что это вы сами предложили, как бы между прочим, за карточным столом или во время игры в шары. Все хитро придумано. Так просто завоевать расположение! — обвинила она герцога и, к своему удовольствию, заметила, как на его желтых бледных щеках проступили красные пятна. — Вы вспомнили, как эта хитрая лиса Кампеджио предлагал женить Фицроя на Мэри Тюдор, и решили не упустить случая. Но есть предел вашему честолюбию. Лучше держите при себе свои несбыточные мечты, милорд. Запомните, моя дочь — не простая девка, Англия никогда не примет незаконнорожденного наследника!

— Вы недооцениваете власть короля! — начал Норфолк. — Придет время, и моя послушная дочь сослужит мне большую службу, чем высокомерная племянница.

Будь Анна более крепкой, непременно ударила бы его.

— Разве вы не слышали, что он сказал после рождения дочери? Мы еще молоды и здоровы! — выкрикнула она, опираясь на спинку стула и дрожа от слабости и гнева. — В следующий раз я позабочусь, чтобы родился мальчик! — выпалила она вызывающе и с безумной уверенностью.

— Попробуй заполучить его сначала, а потом так уверенно заявляй, что будет этот следующий раз! Ваш муж не хуже позолоченных флюгеров крутится в сторону блондинок! — язвительно улыбнулся Норфолк, поклонился, а затем позвал придворных дам, чтобы те позаботились о ней и не дали ей упасть.

Но Анна прогнала всех, она пристально смотрела вслед удаляющемуся герцогу. Теперь она могла ждать от него чего угодно! Она вспомнила вдруг, о чем шептались на черной лестнице: будто бы герцог, при полном вооружении и со шпорами на сапогах, скинул нагую жену на пол с постели, чтобы полечить немного ее сварливый характер.

Только в эту минуту Анна поняла, что натворила. Уничтожив главного соперника герцога — кардинала Уолси, она сделала Норфолка самым могущественным человеком Англии. Из верного союзника он превратился в мстительного врага, ее ослепительный взлет он использовал для равновесия своей власти. Теперь он мог самостоятельно бороться за претворение в жизнь своей хрупкой мечты.

— Но люди никогда не примирятся с этим, — все стремилась она доказать, не в состоянии успокоиться даже после того, как ее уложили обратно в постель.

Всю ночь Анна металась и не могла уснуть.

«Скорее уж они призовут католичку Мэри, чем преклонят колени перед сыном Бесс Блаунт. Пусть Генрих обманывает меня вместе с Норфолком, прикрываясь показной добротой, пусть у меня никогда не будет законного сына, о котором так грезит мой муж, я, подобно львице, стану бороться за права Елизаветы!»

Боже мой, как медленно тянется время в Хэмптоне! В этот день Анна и ее придворные дамы ждали вестей о кончине Екатерины.

— Она больна и при смерти, — сообщил гонец, прискакавший из Хантингдоншира.

Генрих незамедлительно отправился в Вестминстер. Но прежде чем сесть в седло, он поспешно приказал при дворе объявить траур.

— Хенидж приготовит все необходимое для вас и ваших дам, — сказал он жене.

Но думал он совсем о другом: нужно написать тактичное письмо императору, провести специальное заседание Совета и распорядиться о подготовке подобающих похорон. Похоронить ее следует вдали от Лондона… Лучше всего в соборе в Питсборо…

Счета за экстравагантные наряды Анны находились в ведении верховного мажордома, и она ненавидела его. Хенидж слишком много знал!

Но в то же время она понимала, что такой человек, как Генрих, не может обойтись без мелкой сошки, подобной Хениджу, — человека с запечатанным ртом, скорее евнуха, чем мужчины, у которого не возникает отвращения от знания интимных сторон жизни; который, не моргнув глазом, спровадит по черной лестнице прелестную шлюху и тут же спокойно шепнет королеве, что его хозяин намерен посетить ее в спальне, но может и не появиться возле нее после ужина, что будет означать: король изменил свое решение. В таких случаях Анна всей душой ненавидела Хениджа.

Анна никак не могла привыкнуть к этой новой форме общения через Хениджа.

Тревожно, словно тигр в клетке, она металась взад и вперед по своей застекленной галерее, которая находилась в новом крыле дворца в Хэмптоне. Мрачно восприняла она предстоящий траур — весь двор в притворной скорби, отменены танцы и маскарад, и это в Двенадцатую ночь.

Анна вдруг подумала о безымянной светловолосой сопернице, которой к лицу будет мрачный черный цвет. О ней тогда, во время родов, злобно говорила Джейн Рочфорд. Подобно Генриху, Анна страдала от слишком долго сдерживаемой страсти и теперь хотела насладиться ею в полной мере. Нервы ее были на пределе.

Она задержалась у окна, рассеянно посмотрела на увядший январский сад. От мороза завяли самые красивые летние цветы, а теперь умирает и Екатерина.

Ну почему она не умерла много лет тому назад! Тогда не пришлось бы тратить столько сил на разные хитрости, ни к чему была бы жестокость. Столько сил отняла у Анны борьба с Екатериной, но об этом не ведала ни единая душа, даже служанки не замечали, насколько она бывала измученной и бледной.

Теперь Анна может отдохнуть от собственных интриг и хитросплетений, проявить больше доброты и внимания к Генриху, который, переболев страстью, устал от бесконечных попыток добиться успокоения. Анна задумалась о той жестокости, которую вынуждена была проявлять. В памяти всплыли недавние события.

Когда тяжело заболела Мэри Тюдор, Екатерина умоляла Генриха позволить ей ухаживать за больной дочерью, которая не могла вставать с постели, и, несомненно, Генрих согласился бы. Но именно Анна внушила ему мысль об опасном заговоре, о стремлении Екатерины подтолкнуть Мэри к организации оппозиции в Испании. Теперь, когда она сама стала матерью, поняла в полной мере всю чудовищность своего жестокого поступка.

«Тогда я была не в себе, — подумала Анна, продолжая бесцельно бродить по галерее. — Что-то в Мэри притягивает, она всегда нравилась мне, несмотря на свое сходство с матерью и на весь свой фанатизм. Она честная, есть в ней некая свежесть и горячее желание любить. Я тоже когда-то была такой».

Анна не в состоянии была отделаться от страха, который предательски заползал в душу, толкал на жестокие поступки. Она знала, когда это наваждение завладело ею: в день коронации, проезжая по улицам Лондона, Анна почувствовала ненависть народа, и ей стало горько от сознания его правоты.

— Даже после смерти испанки половина Англии будет по-прежнему считать мою дочь незаконнорожденной! — с горечью воскликнула Анна.

— Но король объявил незаконнорожденной Мэри, — успокоила ее Джейн. — Когда в стране признают королеву, Елизавете нечего опасаться за наследие трона.

— Да, но это так, пока у меня не родился сын, — согласилась Анна.

Мысль родить Генриху сына превратилась у нее в навязчивую идею.

Анна продолжала ходить взад и вперед, неустанно повторяя, что после смерти Екатерины она сможет расслабиться. Неожиданно она решила заняться чем-нибудь, чтобы убить время, и вспомнила о гобелене. На ее резкий голос сбежались пажи, начали расставлять пяльцы, а придворные дамы принялись перебирать шелковые нитки.

Анна славилась своим рукоделием. Прежде чем прикоснуться к белой с золотом напрестольной пелене, она попросила подать воду, чтобы ополоснуть пальцы. И когда сэр Ричард Саутуэлл подал ей одну из бесценных золотых чаш Уолси, прибыл столь мучительно ожидаемый гонец из Вестминстера.

Наступила полная тишина, присутствующие словно окаменели в позах, в которых их застали: кто сидел, кто стоял. Раздавался только стук копыт. Всадник быстро пересек два внутренних дворика, но, прежде чем он предстал перед Анной, новость разнеслась по всему дворцу с быстротой загоревшейся соломы — по дворцу великолепному и уютному, где Екатерина провела столько беззаботных, счастливых часов как гостья Уолси, где она проходила под величественными сводами, отправляясь на прогулку или в так полюбившуюся ей, отделанную золотом часовню.