Не выдержав, распахиваю дверь, чтобы встретить её на пороге.

— Дальше мы сами, — киваю Игорю. — Отвези Лину домой.

Мне сейчас не до водителя. Я смотрю в Таины синие глаза. Любопытство. Вопрос. Она сбита с толку. И по кабинету движется, словно по минному полю.

— Можешь всё здесь рассмотреть, не стесняйся, — делаю широкий жест рукой. Ей хочется — я вижу. А я впервые позволил ей приблизиться к себе не домашнему. Я сейчас для неё незнакомец. Чужой. Да и был ли я ей близок хоть когда-нибудь, кроме интима?

Она осматривается. Присаживается на стул. Ненадолго. Походит к окну и смотрит вниз. Совсем как мать недавно.

— У тебя есть туалет? — мило краснеет.

— У меня есть всё, — большого труда стоит оставаться серьёзным. Веду её в другую комнату.

Она смотрит на диванчик. Шкаф с одеждой. Чайник на столе.

— Было время, я здесь ночевал, — не знаю, зачем говорю это. — Нечасто возвращался домой. Здесь всё необходимое.

— И другие костюмы тоже? — живо оборачивается она.

— Ты хотела в туалет, — приподнимаю брови.

— Да-да, — спохватывается она.

— У меня здесь и душ есть, — повышаю голос и чувствую, как улыбаюсь. От уха до уха. Она что, ревнует? Ей не давал покоя мой костюм, который я надел, чтобы умыкнуть её от беспокойного семейства?

И на душе становится так хорошо, что хочется заложить руки в карманы и насвистывать.

— Пойдём. Я покажу тебе одно местечко неподалёку. Тебе понравится, — тяну её за руку, как только она появляется из санузла.

От её рук пахнет мылом. И, кажется, она прихорашивалась. Помаду нанесла, причесалась. Сейчас мы идеальную красоту нарушим. Целую, безжалостно уничтожая её труды.

— Эдгар, — вздыхает она, как только я от неё отрываюсь. — Ты как маленький, — вычитывает строго и ладонью вытирает мои губы. — Ну, что ты наделал? Здесь столько людей. Что о нас подумают?

— Плевать, — говорю беспечно. — Ты моя жена. И я могу делать, что хочу. Пусть шепчут и завидуют.

Я веду её в кафетерий. Там шумно и есть столики на улице. Это не элитный ресторан, но я люблю бывать здесь за душевность и вкусную еду.

— Хорошо, что вытянул меня сюда, — признаётся она между супом и вторым. — Я голодная. А ещё… я соскучилась по тебе такому, Гинц.

Она ласкает меня взглядом, и мне становится неудобно за тот отклик, что поднимает голову под ширмой моих брюк.

— По какому — такому? — шевелю бровями и не могу удержать улыбку.

— Ну, весёлым тебя не назовёшь, конечно, — складывает Тая губы бантиком. — Но иногда ты бываешь невыносимо притягательным. Шутишь, хоть и не всегда удачно.

Не сдержавшись, я хохочу.

— Что ни слово, то комплимент. Тая Гинц, вы очаровательны в умении поднять и опустить одновременно. И какая из моих шуток показалась вам неудачной?

— Баллада о беременной девственнице, — тихо шепчет она, сверкая глазами.

Я беру её руки в свои. Смотрю пристально в синь её глаз. Губами прикасаюсь к пальчикам.

— Мы можем всегда шутку превратить в правду. Самую настоящую. Девственность, конечно, не вернуть, а беременность организовать — без проблем. Вы хотите девочку или мальчика, Тая Гинц?

Спрашиваю и замираю. Сердце, кажется, сейчас пробьёт грудную клетку и выскочит наружу. Упадёт в тарелку с антрекотом и салатом.

Тая хлопает ресницами. А затем смеётся.

— Эдгар Гинц, у нас уже есть два мальчика, две девочки и собака. А также два охранника, два водителя и… если честно, я поражена. Я никогда не думала, что ты такой… крутой, что ли. Ты никогда не рассказывал о своей работе.

— Ты никогда не спрашивала, — принимаю я правила игры. Сердце моё больше не стучит. Умерло в тот момент, когда она увернулась от неудобного вопроса и выкрутилась, как сумела.

Ну, конечно. Какие дети, когда она ждёт не дождётся, чтобы закрыть «контракт» и бросить меня к чертям собачьим.

Только она не угадала. Я не дам ей уйти. Не позволю. Ни за что. Я буду тираном и деспотом. Я придумаю что-нибудь, чтобы удержать её возле себя. Привяжу. Спрячу. Замурую.

На миг я, наверное, оглох. Шум улицы перестал существовать. Остался только грохот моего яростного сердца, что ожило и взбунтовалось. Кажется, я влюбился. Люблю свою жену. Девочку, которую купил. Девушку, что не хочет от меня детей.

Наверное, я проклят, раз судьба, сделав круг, снова подсовывает похожий сценарий. Как всё же предсказуемо кино моей жизни…

51. Тая

Тёплое солнце гладит лицо. Я сижу на лавочке и наблюдаю, как копошатся неподалёку мои близнецы. Я всё равно мысленно называю их так. Без разницы, кто старше или младше. Дело не в дате рождения, а вот в этой неразлучности.

Мы в том самом огромном парке, что находится неподалёку от дома. Рядом с Настей и Марком носится, подпрыгивая, Че Гевара, мой любимый команданте. Я всех люблю. Любовь расширяет границы и заставляет меня распахивать сердце. И никому не тесно в нём. И, кажется, я во всех нахожу отклик, только мой самый непримиримый, самый желанный в мире мужчина не хочет видеть очевидного.

Вчера он улыбался и шутил. А потом снова ушёл в себя. Отгородился. Я ничего не могу понять в сменах его настроения. У меня критические дни. Вечером выяснилось. И это сделало его ещё замкнутее, хотя куда уж больше.

Наверное, ему не нравятся женщины в такой период. Ночью он отвернулся от меня и спал строго на своей половине. А я долго не могла уснуть: не хватало его рук и ног. Я привыкла спать слишком тесно.

Как быстро привыкаешь к таким вещам. А может, это потому, что его прикосновений я жду всегда. Сейчас, наверное, никто бы не усомнился, что у нас всё по-настоящему. Он сумел сделать так, чтобы я постоянно ощущала нехватку его присутствия рядом. Эдгар как воздух: прожить долго без кислорода невозможно.

— Как хорошо ты устроилась, — Леон падает на лавочку рядом. Его не было дома.

Интересно: это Синица проболталась, где мы, или он сам догадался? Вообще-то мы сюда часто ходим. Здесь хорошее место. Приятное. Я его сразу заприметила. Старое и новое сплелись корнями. Вековые дубы шелестят листьями. Новые лавочки и фонари. Кстати, они не разноцветные, к сожалению. Одинаковые. Светят жёлтым светом — приглушённым и таинственным. От этого становится ещё красивее это место. Прекрасное и жуткое одновременно. Ночью бы я сюда ни за что не сунулась.

— Можно я подышу воздухом рядом с тобой?

В его вопросе — двусмысленность. Я пожимаю плечами, чтобы не отвечать. Мне порой жутко находиться рядом с ним. Он слишком похож на Эдгара. Молодая копия. Как сын, которого у него нет. А мог бы быть, наверное. Но я об этом не хочу думать. О женщине, что была рядом с ним. О таинственной Виктории — теперь я знаю её имя. Его первая жена. Наверное, Эдгар любил её очень сильно.

— Не душит тебя это всё? — снова вырывает меня из мыслей Леон.

— Что — всё? — я бы, наверное, предпочла с ним не разговаривать.

— Этот брак. Чужие дети. Я, прилипчивый, — кожей ощущаю его насмешливую улыбку. — Синица беременная. Два амбала чуть ли не круглосуточно.

Кажется, он не пропускает ни одного события в доме, хотя держится в стороне и почти не разговаривает. Эти его откровения — словно прохудившийся мешок. Прорвался, видимо, от тяжести. Не вынес груза, который он пытался на себе тянуть.

— Бывало и хуже, Леон, — я передёргиваю плечами, вспоминая детский дом, чужие семьи и удушливую тётку. — То, что есть сейчас, — моё. Я в любой момент могу всё изменить.

— Но духу не хватает. Я же вижу: ты с ним не по любви. Что между вами, Тая?

Он лезет, куда его не просят. Слишком напористо, чем ещё больше напоминает Эдгара.

— Я не хочу говорить об этом. И ты ошибаешься.

Наверное, я не умею выражать любовь, раз её никто не видит. Близкие могли бы уже со стороны заметить. Неужели всё так печально? Как мы с Эдгаром выглядим в их глазах? Хотя Синица знает историю нашего брака. Как хорошо, что ей хватило ума молчать и не откровенничать со слишком любопытным, как оказалось, Леоном.

— Я знаю, что такое быть чужим, Тая. Я жил с этим всю жизнь. И сейчас не до конца избавился от клейма.

Это его тайна. И он, наконец, засасывает меня в свой прохудившийся мешок. Хочется узнать. Открыть для света тёмный угол. Если он захочет, конечно, пустить солнце в свою жизнь. Выговориться. Выкинуть из себя то, что душит и давит.

— У нас самая лучшая в мире мама, — он усаживается поудобнее. Придвигается ближе ко мне. Я чувствую своим бедром его ногу. От тела Леона идёт жар. Поёживаюсь невольно — так это узнаваемо знакомо. Если прикрыть глаза, можно подумать, что рядом Эдгар. У них даже голоса похожи. У Леона лишь немного мягче тембр, не такой густой и насыщенный, как у брата.

Леон расслабляется, опирается спиной о спинку лавочки, прикрывает глаза. Искоса бросаю взгляд на него. Почти та же причёска. И чёлка падает на высокий лоб. Волосы чуть темнее, чем у Эдгара и виски — гуще, не такие аккуратные. Причёске не хватает стиля и модельности. Паршивая стрижка, если на то пошло. Но ему идёт.

Он худой, длинноногий. И ростом не подкачал — уже, наверное, под метр девяносто. И, если учесть, что мальчики растут долго, со временем, думаю, догонит Эдгара.

На худой шее движется кадык — он то ли сглатывает, то ли сдерживает слова, что всё равно прорвутся и лягут в этом парке неровными рядами. Очень хорошее место для откровений.

— Она просила ничего не рассказывать. Как видишь, мы послушные дети. Но она не хотела, чтобы мы делились с братом. Ты — другое дело. Ей бы тебя благодарить. Потому что он бы без тебя ни за что…

Я молчу. Если прерву, Леон сбежит или замкнётся.

— Думаешь, я не понимаю, чьих рук дело? Мы ему не нужны. Так, обуза, неожиданно свалившаяся неизвестно откуда. Да это и понятно. Может, я бы думал точно так же.

— Неправда, — рискую я всё же защитить Эдгара. — Я просила, да. Но решения он принимает сам. И этот шаг он тоже сделал сам. Он мог бы засунуть вас куда-нибудь, откупившись деньгами. Однако, привёз в свой дом. Так что зря ты так о нём.

— Зря, не зря… — Леон судорожно глотает ком в горле, кадык дёргается беспомощно, как поплавок на удочке, что давно и прочно запуталась леской в коряге. — Что сейчас говорить об этом. Я знаю одно: без тебя всё было бы по-другому. И он дурак, что не ценит то, что ему досталось каким-то чудом.

Он молчит, дышит тяжело. Мне даже кажется, что заплачет, но этого не случается.

— Ты чем-то похожа на маму. Не внешне и не характером. Душой, наверное. Слишком добрая и чистая. Открытая и жалостливая. Мама такая же. Она любила нас так, что готова была на любые жертвы. Думаю, ты осуждаешь её. Не надо. Потому что, не зная, можно о человеке придумать что угодно. Я потому и говорю сейчас о ней. Хочу, чтобы ты знала.

Может, это именно то, что я хочу услышать, но в этот момент становится страшно. Как в ледяную воду головой. Не знаю, готова ли я услышать часть тайны странной женщины, голос которой я слышала в телефоне. Только имя — ничего больше. Через миг обрушится водопад, а я не знаю, готова ли к этому.

— Я… ему не родной. Отцу. Он часто говорил об этом. Когда я почти вырос. Но и в детстве я чувствовал его холодное отчуждение. Мама утверждала, что это не так, но я не слепой. Вижу. И если до Эдгара ещё можно было обманываться, то сейчас — глупо.

Она так и не призналась. Да я и не уверен, что хотел бы знать своего настоящего отца. Несмотря ни на что, у меня он был. Пусть отстранённый и далёкий. Но… он был добр по-своему и не отталкивал. Правда, когда появились Марк и Настя, я сразу почувствовал разницу. Они тоже, ты же видишь, не очень меня празднуют. Разница почти в десять лет. Безграничная любовь отца…

Когда он заболел, мир рухнул. Стабильность дала трещину. Мы хорошо жили, Тай. Ни в чем отказа не знали. Хоть я неродной, хоть малыши родные. И в матери он души не чаял. Мы ничего не знали о её прошлом. Об Эдгаре не знали. Я лишь мог догадываться, что кто-то всё же был. Наверное. Она у нас… в общем, не юная, мама наша. Но кто его знает, как складывается жизнь? Я верил, что она жила и однажды встретила отца. Замечательного мужчину, что полюбил её всем сердцем.

Он умолкает. Сжимает мою руку в ладони — горячей до невозможности. И я не нахожу сил отстраниться от той боли, что выходит из него широким потоком. Ответно пожимаю его пальцы, давая понять, что я рядом. Слушаю его. Понимаю.

— Отец болел долго, — говорит он чуть слышно. Спешит, слова выскакивают рвано, как кровь толчками из разорванной аорты. — Мама никогда не работала. Ни дня. Не было необходимости. К тому же Настюшка далась ей очень тяжело. Мы думали, что потеряем её. Еле оправилась. Всё же ей сорок три было. Очень долго поправлялась. Но мама сильная. В ней духа очень много, хоть и кажется, что это не так.