Ева Ночь - Тот, кто меня купил

Она, не задумываясь, продавала всё. Чтобы спасти его. Врачи говорили: есть шанс. И она цеплялась за него обеими руками. Я подрабатывал. Мама не разрешила мне институт бросить. Говорила: надо учиться, без образования человек никто. «Посмотри на меня, — твердила беспрестанно, — я бы могла найти работу получше и дать вам побольше».

Может, и так. А ей приходилось мыть чужие лестницы и кое-как сводить концы с концами. Отец верил, что поправится. И ни разу не сказал ей: «Стоп, довольно». Наверное, потому что она поддерживала в нём эту веру. Да и не остановилась бы она никогда. Ни за что.

Мы продали дом, перебрались в… даже язык не поворачивается назвать это жильём. Лечение требовало денег. Очень больших. Она занимала. Обивала пороги. Просила. Унижалась.

А потом стало понятно, что отец не поправится. Ему назначили паллиативную терапию[4]. И она сломалась. Я не могу судить её за это.

Отец умер на глазах у Насти. Поэтому она кричит по ночам. Именно ей пришлось увидеть это своими глазами. Недетское это дело — встречать смерть лицом к лицу. Так получилось. Мать вышла на минутку в туалет. И… вот.

Тяжёлые похороны. Настя нуждалась в помощи. В какой-то момент мама вынырнула. Стала твердить, что есть только один человек, который сможет нам помочь. Её старший сын. Так мы узнали об Эдгаре. В неё словно силы влили. Собрала нас в один момент и увезла сюда.

Лучше, конечно, не знать, как мы протянули, пока Эдгар не забрал нас. Мы жили впроголодь. Она долго не могла найти его. Надежды таяли. Но чудо всё же случилось. К её счастью.

Леон с силой сжимает мои пальцы. И я понимаю, что больше он не скажет ни слова.

— Только не жалей. Не надо. Всё в прошлом. Нужно жить тем, что есть. И я это осознаю. Поэтому… остался с вами. После всего, что случилось, это не унизительно.

— Леон! — размахивают руками близнецы-двойняшки. Запыхавшиеся, раскрасневшиеся. Карабкаются ему на колени. Он обнимает их двумя руками. Не знаю, что он там говорил об отчуждении. Но, кажется, меняется и это. Горе сближает. Другая жизнь строит мостики, что способны объединить сердца.

Остаётся лишь немой вопрос: почему именно сейчас это вышло из него. Леон смотрит на меня поверх двух непохожих голов Марка и Насти. Прямо в глаза. Открыто. Проникает куда-то слишком глубоко.

— Я хочу, чтобы ты знала. И… не осуждала её.

В голосе Леона твёрдость. Горячий посыл, что цепляет крюком моё сердце. И чудится мне: он знает. Откуда-то знает, что я собираюсь с ней встретиться. Буквально завтра. Он слишком много знает, но я уже не могу расспросить и заставить признаться. Я лишь смотрю в его глаза, не отрываясь, и слушаю своё ошалевшее, растревоженное, испуганное сердце.

Я твёрдо решилась на побег после разговора с Леоном. Я должна увидеть их легендарную маму, посмотреть на неё, поговорить. А потом уж буду думать, что делать со всем этим дальше.

Конечно, я испытывала муки совести. Наверное, я должна была обо всём рассказать Эдгару. Но о чём «обо всём»? Об откровениях Леона?.. Я не могла. Это слишком личный разговор. Если бы хотел, он бы сам всё поведал Эдгару. Однако не спешил. Не считал нужным. Может, я его понимала в какой-то мере: Эдгар ни разу не поговорил с братом. Возился с детьми. Вставал ночью. Мы нередко забирали детей в свою постель. Но Леон как был одинокой сломанной веткой, так и остался. Никто из нас не сделал ни шага, чтобы сблизиться с мальчиком.

Он мой ровесник. Но хочется называть его именно так. Наверное, потому, что он очень внешне похож на моего мужа. И, взвесив сейчас все «за» и «против», я не могла перебороть в себе мысль, что он ещё, по сути, ребёнок. Почти подросток. Я не чувствовала в нём взрослости. Может, потому, что рядом находилась зрелая и мужественная копия.

Я дала себе слово, что когда вернусь из поездки, то буду по-другому к нему относиться. Не стану отстраняться. Он как Марк и Настя, только старше. И почему бы ему не стать ближе к каждому из нас. Поговорю с Эдгаром. Может, он возьмёт Леона в свой офис. Хоть кем-нибудь. Или пристроит к знакомым, друзьям, коллегам. Да хоть санитаром к тому же татуированному киборгу. Пока лето, пусть заработает.

Эдгар приехал поздно. Усталый и злой. Не в духе. Почти не ел, хотя мы с Идой расстарались.

— Сядь! — рявкнул он, когда я металась, чтобы подсунуть ему самые вкусности. — Мне не нужна прислуга! Мне нужна жена!

В таких случаях лучше молчать. Я села рядом и, подперев голову кулаком, преданно следила за каждым его жестом, чем разозлила Эдгара ещё больше. Он в сердцах бросил вилку. Та, звякнув, упала на пол и, как живая, шмыгнула под стол. Недовольно гавкнул Че Гевара.

— В этом доме даже пёс за тебя, — буркнул мой огнедышащий муж, сжал кулаки, а затем медленно начал расслабляться. — Тая Гинц, ты ничего не хочешь прикупить себе? Пару манто или рубины для вечернего платья?

Я, чтобы не выходить из образа, томно похлопала ресницами и медленно облизала губы.

— Я подумаю над твоим предложением, Эдгар Гинц. А теперь, будь добр, подними вилку.

— Встать на колени? — хмыкнул он, окончательно приходя в себя.

— Не обязательно. Для этого достаточно нагнуться.

— Подойди ко мне, — вот же любитель командовать!

— Ни за что! — пытаюсь удержать улыбку, прислушиваясь, как радостно частит моё сердце. Так-то лучше. После вчерашнего — осадок саднит, как ободранная коленка. И я не знаю, что у него на уме и почему он отстранялся. Спал отдельно. Мне бы спросить, но как говорят о подобных вещах, я не знаю. Никогда не видела, не наблюдала. Безумно тяжело быть такой неумёхой и бестолочью в самых простых вопросах. Может, с кем-то другим это было бы проще. С Эдгаром — всегда как под проводами, где таится высокое напряжение.

Пока я колеблюсь и перекидываю мысли в голове, он одним движением ловит меня и притягивает к себе. Сидит, зажав коленями. Обнимает за талию. Утыкается лицом в мою грудь. И я, не сдержавшись, запускаю пальцы в его волосы. Слышу довольный вздох. Судорожный и резкий.

— У меня всё то же, — напоминаю осторожно.

— Что — то же? — спрашивает он, делая вид, что не понимает. А может, и правда не доходит до него?

— Критические дни, — бормочу, чувствуя, как краснею удушливо.

— Ну и что? — он всё ещё играет в эту игру.

— Мне показалось, тебе неприятно прикасаться, пока… это…

Он сжимает меня в объятиях так, что трещат кости.

— Глупая, глупая, Тая Гинц. Иди сюда. Иди ко мне. Девочка моя, — шепчет он, усаживая меня на колени. Целует так, что хочется развалиться на части, на счастливые фрагменты, что подобны пылинкам в солнечном луче, — я хочу прикасаться к тебе всегда, — горячечно, лихорадочно, словно ему не хватает воздуха. — Я скучаю по тебе. Очень-очень.

И у меня словно прорывает плотину — слёзы катятся по щекам, а на душе становится светло. Я не противна ему. Может, я и впрямь глупая дурочка. Но так хочется быть ЕГО глупышкой. Может, это почти признание? Он нуждается во мне?

— И я по тебе скучаю, злюка мой, — целую его в лоб, глажу виски, отбрасываю отросшие волосы назад, касаюсь пальцами морщинок возле глаз. — С тобой как на вулкане.

В эту ночь мы спали, тесно прижавшись друг к другу, переплетаясь руками и ногами. Эдгар сжимал меня так крепко, словно боялся, что я убегу. И утром меня кольнула совесть: я ведь всё же собираюсь это сделать — удрать. Пусть ненадолго и не навсегда. Но всё же я промолчала. Не открылась.

— Подстрахуешь меня, — попросила я Ольку. Синицу бесполезно — сдаст с потрохами. А с Олькой есть шанс, что не сразу хватятся.

С утра мы уехали в университет. Через два дня последний экзамен — и каникулы. Почти свободны как ветер. Линке, правда, ещё придётся попыхтеть, но она неплохо справлялась: природный оптимизм и настойчивость брали верх. Пришла она в себя или затаилась — не понять, но держалась вполне прилично, особенно если учесть её интересное положение.

Я не хотела втягивать в свои дела Синицу. Эдгар, когда не в духе, мог сгоряча её припугнуть или надавить. Поэтому пусть лучше остаётся в неведении. Ольке я наплела с три короба, что хочу сделать Эдгару сюрприз, прошвырнуться по магазинам, чтобы никто не знал.

Собственно, с сюрпризом я не солгала. Со всем остальным и с совестью в том числе решила разобраться позже.

Я хорошо подготовилась. Сменила одежду в туалете и выскользнула через чёрный ход. Никто от меня подобной подлости не ждал. А я тряхнула стариной: в бытность моего сиротского существования удрать и скрыться было раз плюнуть. Я улизнула. Доехала до вокзала, села в маршрутку и потерялась. Отключила телефон.

Я совершила глупость, но собственная смелость ударила в голову. Я дышала свободой, и почему-то казалось, что вырвалась из клетки на волю. Наверное, постоянный контроль и два телохранителя рядом всё же действовали на нервы и угнетали. А тут — я вольная птица. Чувствовала я себя преотлично. Какое-то время.

Постепенно эйфория спала, монотонная езда наскучила. Наваливалась усталость. А ещё я не знала, что делать дальше, но решила не думать об этом, пока не доберусь до пункта своего назначения.

Маршрутки пришлось менять дважды. Время уходило, я опаздывала и нервничала всё сильнее. Когда наконец я доехала и вышла в богом забытом месте, растерялась до слёз. Я не знала, в какую сторону идти и что делать.

Меня страшила не дорога, а неизвестность. Спросить было некого. Я осталась одна «в чистом поле».

— Что называется, приплыли, — произнесла вслух, чтобы подбодрить себя.

— Таисия? — никогда я ещё не радовалась своему имени в чужих устах. К тому же, я узнала этот голос: чуть задыхающийся, высокий, мягкий.

Женщина шла ко мне с левой стороны. Спешила. Стремительная походка. Облако рыжеватых волос над головой. Только по нему я могла бы узнать её: совсем как у Насти. Но было и кое-что другое, что позволяло безошибочно сказать: да, она мать Эдгара.

Глаза. У неё его глаза. Голубые, с холодными льдинками. Те же веки и ресницы. Он мне лгал: не всё ему досталось от отца.

— Эльза, — делаю шаг навстречу, вглядываясь, впитывая её образ.

Мы сближаемся и рассматриваем друг друга. Беззастенчиво и придирчиво. С некоторой долей ревности. Я — потому что она его мать. Часть его жизни — как бы он ни утверждал обратное. Она — потому что я его жена. Чужая девушка, что прокралась в его жизнь и завладела её взрослым сыном.

— Удивительно, — начинает разговор она первой. — Совсем девочка. Наверное, ровесница моего Леона?

Я киваю и не спешу раскрываться.

— У Эдгара могла бы быть такая дочь, если бы он торопился жить. Впрочем, он торопился. Виктория никуда не спешила.

И снова это имя режет меня пополам. Не хочется признаваться, что больно, поэтому я продолжаю молчать. Пусть выскажется, а я подумаю: разговаривать мне или нет.

— Пойдём. Грустно стоять вот так на пустынной дороге. Это напоминает старинные баллады, когда девушек превращали в деревья. Здесь много деревьев. Разных. И лиственных, и хвойных.

Она говорит и всё так же частит, ей не хватает воздуха. Она не выглядит больной, хоть в разговоре с ней я придумывала разные страхи и ужасы.

— Пойдём, — повторяет она настойчивее и берёт меня за руку. — Как хорошо, что сейчас лето. Можно сидеть под любым кустом, и он окажется куда гостеприимнее некоторых людей.

Я вспыхиваю. Почему-то кажется, что это камень в огород моего мужа, но она качает головой, давая понять, что я неправа.

Она ведёт меня за руку, как ребёнка. И я не сопротивляюсь. Бреду за ней. Смотрю на окрестности. Рядом шумит лес.

— Разве из монастыря выпускают, когда захочется? — задаю мучающий меня вопрос.

— Монастырь? — спотыкается она и останавливается резко. Так, что я невольно налетаю на неё.

— Женский монастырь, — уточняю.

Эльза смотрит на меня, и брови её похоже поднимаются вверх в мягкой насмешке.

— А кто тебе сказал, что я в монастыре? — спрашивает, и я чувствую себя — глупее не придумаешь. И правда: с чего я взяла?.. С того, что по карте он — очень главный ориентир?..

— Здесь вековые дубы. А ещё, вон там, ручей течёт. Хрустальный. Тихо в этом месте. Как раз для разговоров.

Эльза усаживает меня на поваленное дерево, предварительно расстелив белый в мелкую синюю точечку платок. И жест этот, заботливый и домашний, почему-то сразу располагает к ней.

У неё удивительное лицо. Не красивое, нет, но притягательное. Хочется смотреть, узнавать, наблюдать, как она складывает пухлые губы — очень живые, улыбчивые, Все эмоции у неё в губах. Я ещё такого никогда не видела. И поговорить она любит — тарахтушка. Но не пустозвонка. Всё, что она произносит, имеет какой-то смысл. И слушать её приятно.