Ева Ночь - Тот, кто меня купил

— Это ты не хочешь понять, Тая, — говорю жёстко. — Она бросила детей. Пусть не ради какого-то мифического мужика — она даже в этом солгала. Сбежала, скрылась, спряталась. Умыла руки.

Тая молчит. Смотрит на меня с какой-то затаённой грустью. Долго-долго. Мне стоит большого труда выдержать её взгляд. А затем она отрицательно качает головой.

— Неправда. Даю руку на отсечение. Да что там — голову. Она оставила тебе их на время и обязательно заберёт, как только справится с бедой. Ты ведь никаких документов на них не оформлял? Не брал опекунство? Нет, конечно. А это значит, что официально дети — её. И если бы ты потребовал этого, она бы не отдала их. Придумала бы что-то другое. Нашла иной выход. У них ничего не осталось. Продали всё, чтобы спасти отца. Бедствовали. Нищими остались. Пришла ли она к тебе? Попросила ли помощи? Нет. Она наступила на собственное горло, лишь когда поняла, что не справляется. Они… голодали. А ты в это время бегал от неё. Не хотел встречаться. Вот и вся правда, Эдгар.

— Браво! Всё, чего она добилась, — настроила тебя против меня. Рассорила нас. Влезла в семью. Взбаламутила всех. Я тоже руку на отсечение даю: она попросила не говорить ничего мне. Подбила тебя убежать, чтобы встретиться с ней.

Тая устало опирается о подоконник. Вздыхает. Прикрывает глаза.

— Не могу больше. Я тебе об одном, а ты мне о другом.

— Ты хочешь доказать мне, что она — хорошая мать? Почему же она не осталась рядом с детьми? Не наступила на горло своей гордости поглубже. Попросила бы — я бы и её приютил. Наверное. Или деньги дал. Но она пошла по лёгкому пути — сбыла их и удрала. С глаз долой — из сердца вон. Ты не разжалобила меня, Тая. Не нахожу я в своём сердце ей оправдания. Можешь сделать ещё один заход, чтобы убедить меня в обратном. Давай, валяй. Что ещё я должен знать о своей прекрасной матери?

Тая бледнеет. Выпрямляется. Становится словно выше ростом.

— Ты должен знать, что она у тебя есть. Многие бы за эту привилегию отдали бы не только руку. Но ты не ценишь того, что тебе дано и не отнято. Не можешь ни понять, ни простить. Слишком мало в тебе любви. Слишком ты суров и зациклился на одиночестве, неприкосновенности, защите собственного достоинства. Это не плохо. Но и не хорошо. Ну, да ладно. Что теперь об этом. И ещё есть одно. Она больна, Эдгар. Больна, но пытается справиться с болезнью. Может быть, хоть это немного смягчит тебя.

Тая проходит мимо меня. Толкает дверь. Я смотрю ей вслед, и у меня не хватает сил ни окликнуть её, ни осознать, что она только что сказала.

А ещё меня грызут сомнения. Может, я и правда слеп?.. А она права, моя маленькая мудрая жена?..

У меня хватило сил зайти к детям. Ида читала им сказку.

— Вы поссорились, да? — спросила Настя, как только за домработницей закрылась дверь.

— Нет, — солгала я, — нам нужно было поговорить. Так бывает: иногда взрослым надо разговаривать, чтобы понять друг друга.

— Мама с папой тоже разговаривали, — вздохнул Марк.

И детей словно прорвало. До этого они не рассказывали, что было до того, как попали к нам, а сейчас плотина рухнула и остановить их было невозможно. Да я и не хотела.

— Мы скучаем по маме. Очень, — почему-то шёпотом сказала Настя. — Она у нас весёлая. Была, пока папа не заболел.

Они тосковали, а я боялась рассказать, что видела её.

— Мама сказала, что заберёт нас, — в голосе Марка столько мечтательности, что я растерялась.

— Вам с нами плохо? — такие вопросы всегда тяжело задавать.

— Нет, но с мамой — лучше, — в голосе Марка — уверенность.

Наверное, так и есть. Маму не заменит никто.

Я засиделась с ними. Потом купала. Потом укладывала спать. А Эдгар всё так и сидел на кухне — я видела краем глаза. О чём думал — не знаю.

Я умирала с голоду, но не посмела зайти. Пусть. Сейчас лучше не сталкиваться, чтобы не сделать ещё хуже, чем есть. Нам обоим нужно остыть, подумать о многом.

Я упала в холодную одинокую кровать, укуталась в одеяло и уснула мгновенно. А проснулась от прикосновения. Эдгар коснулся меня, и этого оказалось достаточно. Мы сплелись, как два осьминога — крепко, всеми конечностями. В один клубок, когда не понять, где он, а где я.

Целовались, как сумасшедшие. И мне наконец-то стало и жарко, и хорошо. Я ловила его руки, целовала ладони. Он вжимался в меня бёдрами — возбуждённый и горячий. Тёрлись друг о друга, как не воспламенились.

Его губы — везде. Одежда — в клочья. От нетерпения, от невозможности ждать — так хотелось нам быть ближе, невыносимо ближе, чем есть.

Когда он вошёл в меня — я закричала. Рассыпалась на осколки радуги и хотела большего. Быть с ним. Жить в нём. Слиться так, чтобы ему никогда не захотелось меня бросить, оставить, убежать.

Он вторгался в меня мощным прибоем, неистовым штормом, высокой волной, что брала меня в плен и освобождала. С каждым толчком, с каждым движением Эдгар становился ближе, и хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

Он что-то шептал сквозь стиснутые зубы. Бормотал то ли «люблю», то ли «убью». Но, учитывая наши непримиримые разногласия, в «люблю» я поверить не могла. «Убью» ближе к истине, но я позволяла, позволяла себе думать, что слышу заветное слово — то, что хотела бы услышать от него больше всего на свете.

Мы так и уснули — сплетённые вместе. Он во мне. Он мой. Единственный. Я знала это точно и не хотела ничего другого. Я бы хотела стать его дыханием. Его кислородом. Чтобы он мог дышать мной. Чтобы я всегда была необходима ему для жизни.

Человек не может жить без воздуха. Если бы я только могла, я бы растворилась в атмосфере. Лишь бы ему было хорошо.

Я проснулась в одинокой постели. Может, мне всё приснилось? И не было никакого Эдгара ночью?

Заботливо подоткнутое одеяло. Я обнажённая. От моей пижамки — жалкие останки. Она так и валяется рядом с кроватью. Он был со мной. И ушёл. Молча, не сказав ни слова. Наверное, даже не поцеловал. Я бы почувствовала. Не приласкал, как он любил это делать с утра. Как жаль, что ночь стирает барьеры, а день их возвращает назад и подчёркивает высоту планки, через которую нужно перемахнуть, чтобы наконец-то достучаться до самого невыносимого, самого любимого мужчину в моей жизни.

Я приняла душ. Я наконец-то поела. Завтракала с наслаждением. Дети ещё спят, можно насладиться тишиной. Че Гевара зевает во всю пасть. Судя по всему, с ним уже погуляли. Кто-то слишком рано встал. Пробежка ранним утром для очень упрямых мозгов — то, что нужно.

— Не помешаю? — Леон зашёл в кухню, и я пожалела, что моё одиночество разрушено. Я бы хотела ещё немного подумать. Как быть. Что делать. С чего начинать. Но Леон… мы и так слишком долго не обращали на него внимания.

— Присаживайся, — стараюсь подавить вздох. — Хочешь кофе или чаю?

— Я сам, — качает он головой. — Тебе не нужно пытаться угодить мне. Да и вообще не нужно. Я вполне способен сделать и чай, и кофе, и завтрак приготовить.

— Я встречалась вчера с Эльзой, — говорю открыто. Этот разговор тоже нужно пережить.

Леон кивает. Наливает воду в чайник. Зажигает газ.

— Я знаю. А ещё знаю, что вы поругались с Эдгаром. Наверное, мне не стоило тебя подталкивать к этой встрече. Получилось неправильно. Точнее, я не жалею, нет. Вы должны были встретиться. Поговорить. Она… замечательная, другой такой нет. Ни я, ни малышня не осуждаем её за то, что случилось. Нужно немного подождать, и всё наладится. Будем жить, как прежде. И Эдгар успокоится.

— Ему нелегко, — пытаюсь оправдать мужа. — Вот так сразу, через столько лет, сложно поверить в то, что жизнь была немного другой, чем он видел.

Леон поворачивается и смотрит мне в глаза. Меня как током бьёт — так он похож на Эдгара. Те же черты, тот же упрямый взгляд. Глаза у них — от матери. И это я тоже помню.

— На самом деле, мне плевать, что он думает, во что верит. Я… знаю, о чём вы говорили вчера.

— Подслушивал? — кажется, я не удивлена.

— Слышал. Вы не очень тихо разговаривали. Мне всё равно, сможет ли он простить или понять маму. Это… слишком сложно на самом деле. Я задавал себе тысячу вопросов. Ставил себя на его место. Наверное, я бы вёл себя, как и он. Время, искажённое восприятие. Обиды. Смерть отца. Я тоже это пережил. Тоже был неродным. Но его любили. А меня — только мама. Поэтому мне важно, что ты поверила ей. Это всё, чего я хотел. Не нужно пытаться их сводить, мирить. Мне кажется, их ждёт только лишняя боль.

— Почему? — я искренне не понимаю убеждённости Леона.

Он снова смотрит мне в глаза.

— Всё просто. Правда осталась там, в прошлом. Никто не знает, как оно было на самом деле. И свидетелей не осталось. Я знаю: мама не лжёт. Она никогда не умела врать и изворачиваться. Слишком прямая и бесхитростная. Кто может её не понять. Осудить. Но осуждать легко, понять — сложно.

Он подбирал слова. Запинался. Пытался сформулировать мысль. Кусал губы.

— Ты можешь не объяснять, — погладила его по предплечью. — Я всё понимаю. Но мне всё же хотелось бы, чтобы и Эдгар понял. Или хотя бы простил. Через столько лет сложно — ты прав. Дадим ему время. Он поймёт.

Леон поймал мою руку и поцеловал. В раскрытую ладонь. Совсем как Эдгар. Меня словно током ударило — таким интимным показался этот жест.

— Не надо, — мягко забрала руку.

— Всего лишь благодарность за понимание, — обдаёт меня холодом далёких гор.

— Всё равно — не нужно, — прошу я и ухожу.

Нужно будить детей. Узнать, как там Синица. Я вчера была слишком занята побегом, встречей, разборками с Эдгаром и совсем забыла о подруге. А её здесь нет. Значит, она всё же отправилась в общежитие.

Проснувшаяся совесть накрывает меня с головой. Может, Эдгар её выгнал? Разозлился?.. Как бы там ни было, нужно жить дальше. И никакие ссоры не отменяют повседневных дел. Всё наладится. Я уверена. А если не уверена, значит буду воспитывать в себе позитивное мышление по системе Лины Синицы. Сейчас самое время заняться именно этим. Хоть я и не верю в Мироздание.

Больше не было ни Вени, ни Андрея. Были два хмурых столба с бандитскими рожами. Вежливые, как английские джентльмены.

— Не положено, — твердили они как два попугая. — Если вы хотите выйти, Таисия Дмитриевна, спросите разрешения у мужа.

Так я стала пленницей в золотой клетке. Таисия Дмитриевна. Непривычно и обидно.

Эдгару я позвонила, но телефон его — вне зоны доступа. Я не могла поехать ни в университет, ни выйти на улицу, подышать воздухом или погулять с детьми. Хорошо, что у меня не экзамен.

— Лин, где ты пропала? — подруге дозвонилась я быстро.

— Уехала я, Тай. Нечего мне делать с вами. Одни нервы. Ты вчера, подруга, не просто удрала, а подставила всех по полной программе. И меня, что ничего не сказала, и Ольку — до сих пор её трясёт. Чтоб я этого Игоря и на пушечный выстрел рядом с ней не видела. Она не рассказывает, что там случилось, когда он из неё подробности вытряхивал о твоём доблестном побеге, но Ольку от него колбасит, как на американских горках. Я и уехала, как только она мне позвонила и рыдала в телефон. Я никому на фиг не нужна — позволили умотать. Ну её, Тай, твою богатую жизнь с Гинцем. Одно ясно: он тебя любит. Или ценит, как драгоценный экспонат в своей кунсткамере. Не вернусь — и не проси. И не приеду, нет, чтобы тебе сопли подтирать. Заварила кашу — разбирайся сама, ладно? Сейчас третий — лишний в вашем противоборстве с Эдгаром.

Вроде и жестоко. И обидно. Но справедливо. Линка не умеет выкручиваться. Режет правду, какой бы она ни была неудобной.

Оказывается, я не привыкла сидеть спокойно. Особенно, когда меня ограничили в передвижении. Пыталась учить — экзамен на носу. Кажется, что-то оставалось в голове, но мысли бродили очень далеко.

От скуки и безделья затеяла уборку. Сама. Помощь Иды не приняла. Пусть на кухне, а я лучше пыль по углам да закуткам вымету. Если бы ещё точно так можно было всё остальное из себя вытряхнуть…

Эдгар не позвонил. Телефон у него не включился. Может, это такое наказание? Чтобы я поняла и прочувствовала, каково было ему, когда я исчезла? Нет, Эдгар не такой. Это слишком низко для него. Он не опустится до подобной ерунды. Но телефон молчал. Эдгара всё не было. Томительно длинные часы.

Я бродила по дому. Смотрела в окно. Читала учебники. Зубрила. И опять смотрела в окно, усевшись на подоконнике в большой комнате. На широком подоконнике, где я умещалась полностью. Пристроилась с подушечкой под спиной.

На улице — лето. В окно врывается тепло. А на душе моей осень с хмурыми дождями и жёлтыми листьями.