— Ну, офигеть, что я ещё скажу? — Сева что-то чересчур по-философски воспринимает новости. — Ты куда вляпался, Эд, пока я там красоток охмурял?

— Если бы я знал, то не слушал бы твои умничания.

Сева сегодня особенно раздражает меня. Надиктовываю ему список дел и отключаюсь. Перед глазами — Тая. Моя жена. Лицо её открытое и беззащитное. Я должен решить. Готов ли закрыть на всё глаза. Плюнуть на все свои подозрения и ревность. Или придерживаться стальных принципов до конца, не ломая, не меняя себя?..

А потом приходит опустошение. Не знаю, как там с принципами, но именно сейчас я сломлен. Что останется мне, если Таи не будет рядом? Одиночество? Тишина? Покой? Не наелся ли я этого выше крыши? Брат и сестра — дети, к которым я и привязаться толком не сумел? О Леоне лучше не думать. Не думать. Не копить злость, иначе не знаю, как остановлюсь, если вдруг… 

Тая

Я стараюсь не замечать охранников, что следуют за мной, как два цепных пса. Бабки на лавочке рты раскрыли. Здороваюсь и прохожу мимо. Эти двое первыми входят в квартиру, как только тётка открывает дверь. Проходятся танком по комнатушкам.

Тётка только ртом зевает, как рыба. Накрашенным ярким ртом. Она… постарела за то время, что я её не видела. А ведь прошло — всего ничего. Лицо нездоровое, одутловатое. Мешки под глазами. На голове — воронье гнездо.

— Я могу побыть со своей тётей наедине? — спрашиваю у безопасников. Те хмуро кивают и выходят. Будут торчать у двери, наверное. Но без них дышится легче.

— Эт-то что такое, Таисия? — обретает тётя Аля голос. — Что за бугаи с тобой? Твой Гинц бандит, да? А прикидывался порядочным человеком, бизнесменом. И вот… отдала овечку волку в пасть.

Она смотрит на мою руку в синяках. Прячу её в карман, но поздно.

— Он тебя ещё и бьёт? — глаза у неё нехорошие, жабьи, злые. Но злится она не на меня, а на Гинца. Обычно она так смотрит, когда затевает пакость, тяжбу, жалобу накатать, анонимку настрочить.

— Нет, — мотаю головой.

— Ладно, не покрывай. Знаем, плавали, — прерывает она меня и машет рукой. — А ты ещё дурочка, раз оправдываешь его. Таких надо давить, как гнид, чтобы голову не поднимали!

Тётка сжимает пухлую руку в кулак и трясёт им, как реликвией.

— Тёть Аль, не надо, — она меня за пять минут измотала так, будто я марафонскую дистанцию пробежала. — Я не для того сюда приехала.

— А я для того как раз тебя позвала. Посмотреть на тебя хотела. Увидеть своими глазами, как живётся.

— А по внешнему виду много можно определить? — горько улыбаюсь я.

— А как же! — растягивает она свои губёшки в улыбке. Помада уже скаталась неаккуратными валиками, отложилась в уголках её губ. — В зеркало посмотрелась бы. Глаза грустные. Лицо унылое. И сразу видно: непорядок. Для счастливой жены ты слишком уж нос отрастила. Прям до пола.

И крыть особо нечем, но жаловаться не хочу. Во мне уже нет кипящей обиды и беспомощных слёз. Выгорело по дороге.

— Охо-хо… дура я старая. Думала: порядочный мужчина. Старше. Нагулялся. Любить будет да лелеять. Пылинки сдувать. А он, смотрю, урод. И в университет тебя пускает, и небось дома катается, как на самокате. Издевается ещё. Знала бы — век ему согласия моего не видать. А то пришёл, перья распустил. А я и повелась.

Я не хочу говорить на эту тему, но, видимо, тётка только ради того, чтобы сунуть нос в наши отношения, и позвала меня.

— Тёть Аль, а здоровье ваше как? Лекарство принимаете?

— Ползу медленно на кладбище, какое там здоровье, — отмахивается она. А потом набирает полную грудь воздуха и бубухает то, что хотела, наверное, сказать сразу, да не смогла без предварительных прелюдий: — Грех на мне, племяшка. Я ведь продала тебя этому Гинцу.

— Что значит продала? — не сразу отхожу от ступора, в который впадаю при её словах. К горлу подступает тошнота, голова кружится.

— А то и значит, — прячет тётка глаза. — Бес попутал. Как увидела, что он из карманов деньжищи достаёт, так планка и упала у меня. Жадность сгубила. Говорит, мы ж почти семья. Помогите, Алевтина Витольдовна. А я и поддалась. Деньги поганые его взяла. Думаю, ну, вот, дождалась. На старость лет и тётке от тебя польза какая будет. Ты уж не сердись.

Она суетливо вскакивает, катится к серванту, роется там между хрустальными ладьями, бокалами, супницей под гжель и возвращается, неся на ладонях деньги.

— Вот. Взять взяла, а использовать так и не решилась. Не смогла, что ли. Точнее, тиснула немного оттуда да положила назад, когда зарплату получила.

Я смотрю на её руки с ужасом. Для меня она не купюры держит, а бомбу с часовым механизмом. Я даже слышу, как тикает время, убегая шустрой змейкой по пескам моего краха. Он просто меня купил. Как вещь. Как колбасу в магазине. Попросил тётку посодействовать, чтобы надавила, припугнула.

— Я чего хотела, Тай, — заискивающе заглядывает в глаза тётка. — Ты б ему их отдала, а? Ну их, деньжищи эти. И уму, ни сердцу. Лучше копейки считать, чем соблазн такой. Я тебя пристроить хотела. А это… алчность всё, проклятущая. Как взяла, так покоя нет. Всё чудится, шуршит кто-то за дверью, шагами лестничную площадку меряет. Я в глазок видела — большой такой. Шастает.

Глаза у тётки стают совсем дикие, и я по-настоящему пугаюсь. Но это только миг. Через короткое мгновение тётка становится прежней.

— Отдай от греха подальше. А так с меня взять нечего. И ты это. Если совсем худо будет, вертайся. Приму. Куда ж я денусь. Одна ты у меня родная. Никого не осталось. Хоть стакан воды подашь, если совсем худо будет.

Какая-то она жалкая. Может, действительно одиночество давит? Вот же: со света сживала, душила за каждую копейку, а сейчас стоит, деньги суёт, и руки у неё ходуном ходят.

— Хорошо, — решаюсь. — Я отдам деньги Эдгару.

По лицу тётки проходит судорога облегчения. Кажется, такой довольной я её сто лет не видела.

— Тая! — окликает она меня на пороге. — Если что, возвращайся, — напоминает. — А если нормально всё, то хоть заглядывай иногда.

Я киваю и выхожу за дверь. Двое из ларца верно ждут меня. У меня двойственные чувства от этой поездки и встречи. С одной стороны, кажется, что тётка не лжёт. С другой — что-то не вяжется вот этот подавленный, растерянный образ с моей боевой, въедливой, как короста, тётушкой.

69. Эдгар

С Севой мы пересекаемся в офисе, ближе к обеду. Смотрим друг на друга, словно пытаемся клад найти.

— Пф, Гинц, — скалится он привычно, — и в каких застенках тебя пытали? Кто тот счастливец, что приложился к тебе калёным железом? Можешь не отвечать, не надо! — поднимает он вверх руки и раскрывает широкие ладони. — Только умелые женские пальчики способны на столь ювелирную работу!

На секунду он перестаёт тянуть широкую улыбку, смотрит на меня устало и вымученно. Взглядом, что не скрывает настоящего Севу, которого я знаю с детства.

— Всё плохо, да, Эд? Не умеем мы с тобой семейно жить. То тянет куда не надо, то не знаем, что со свалившимся на голову счастьем делать.

Он выпытывает. Суёт нос, куда не просят, но на несколько минут я даю слабину. Друг он мне или не друг?

— Не очень хорошо, Сев. А завтра чёртов бал. Я смотрю, ты тоже не цветёшь, — киваю в его сторону. Сева обычно словоохотливее о своих победах или поражениях, но сегодня он мрачнеет, сжимает покрепче губы.

— Отверженный. Почти как у Гюго[7].

Это попытка пошутить, но она настолько выходит болезненной, что хочется поморщиться. Судя по всему, Севе не нравится, что его отшили. Не привык. Зажрался. Ай да Синица! Готов восхищаться Таиной подружкой.

И вдруг приходит ещё одно озарение: Тая такая же. Чистая. Цельная. Не зря они дружат. До девятнадцати лет она не знала мужчин. Досталась мне цветком нетронутым, а я почему-то решил, что за несколько дней девочка моя способна измениться. Глупый ревнивый баран. Ослеплённый и не способный видеть дальше своего носа.

Атрофированные чувства. Но они оживают, отходят, готовы укорениться во мне. Вправе ли я их уничтожить? И нужно ли?..

— Что-то мы не то делаем, Сева, — говорю я другу и подавляю тяжёлый вздох. Он кивает угрюмо, соглашаясь. Мнётся. Я давно его таким не видел. Настоящим.

— Как думаешь, чудеса бывают? — неожиданно выдаёт Сева, и я понимаю, о чём он говорит.

— Тебе же не сказали, что ты стопроцентно стерилен?

— Сказали, что шансов почти нет.

— Ну, «почти» — это не «никогда».

Мы смотрим друг на друга. У каждого из нас — свои заботы. У Севы — Синица беременная. У меня, возможно, Тая. Сегодня утром я подавил в себе желание заставить её выпить ударную дозу пилюль, понимая, что это ни к чему. А сейчас я, наверное, радуюсь, что не сделал этого. Может, это как раз знак? Судьба? Или что там ещё в таких случаях говорят? Перст Мироздания, как любит щебетать неунывающая птица Синица. Я готов сейчас верить в любую чушь.

— Ладно, — стряхивает с себя оцепенение Мелехов, — ты пригласительные не потерял? Бомонд собирается в полдень — начинают съезжаться. В час начнётся аукцион. Всё стандартно. Варшавин будет с самого начала как хозяин. Встречают с женой приглашённых у входа. Кстати, ты жену его видел?

Отрицательно качаю головой. Как-то не до матримониальных изменений в Варшавинском статусе мне было.

— Говорят, редкостная красавица. Заодно и посмотрим. Не подведи меня, Эд. Это реальный шанс хотя бы попытаться поговорить.

Он говорит ещё что-то. Деловая сухая речь. Сева сейчас не похож на того бабника, каким его привыкли видеть многие. Что-то в нём изменилось после ссылки. А может, он просто снял маску, что намертво приросла к его лицу. Поэтому это так бросается сейчас в глаза.

Я звоню Игорю на подъезде к ювелирному. Оговаривал с ним время заранее.

— Что значит опаздываете? — его единственная фраза действует на меня, как красная тряпка на быка. Я не просто злюсь. Я в ярости. — Какого чёрта вы не дома? А где? У тётки?

Я не запрещал ей встречаться с тёткой. Оговаривал: если она захочет видеться. Она почему-то захотела. С тёткой, от которой бежала как от чумы. Умоляла не отдавать ей. И вот — приехали.

— Ладно. Жду, — бросаю хмуро и завершаю разговор.

Сидеть в машине бессмысленно. Решаю прогуляться по аллее, что пролегает неподалёку. Лето, жаркое солнце. А там тень и немного прохлады. Всё лучше, чем сидеть в душной машине. На лавочках — неизменные мамочки с младенцами и детьми постарше.

Рассеянно гляжу на детвору. У нас с Таей тоже может быть вот такой розовощёкий карапуз в красном костюмчике — футболочка, шортики, кепочка с козырьком назад. Или принцесса с тёмными локонами.

Отвожу взгляд. Успокаиваюсь. Здесь веет умиротворением. Хочется расслабиться и отбросить тяжёлые мысли. Но я жду Таю.

Она приезжает приблизительно через полчаса. Сосредоточенная, неулыбчивая и, кажется, уставшая. Сердце при виде её сжимается в груди.

— Пойдём, — подставляю локоть, и она покорно цепляется за него. В ювелирном ведёт себя равнодушно. Беглый взгляд на витрины — и застывает в задумчивом молчании.

— Не хочешь выбрать? На свой вкус? Что-нибудь изящное, близкое?

— Мне не близки украшения, Эдгар. Выбирай сам. А я с готовностью нацеплю на себя любые драгоценности. Могу и кандалы, и ошейник, например. Из твоих рук.

Она произносит эти слова монотонно, очень тихо и спокойно. Делаю вид, что не слышу. Сердится? Расстроена? Пусть. Я найду способ её растормошить.

Намеренно долго примеряю кольца, кулоны, колье, браслеты. Тая покорно позволяет себя наряжать. Но я так и не смог добиться хоть каких-то эмоций от неё.

Делаю выбор. Оплачиваю. Внутри растёт глухое недовольство. Мне не нравится её равнодушие. Лучше бы сверкала глазами, задирала подбородок, спорила со мной.

В машине пытаюсь достать её хоть чем-то, но в ответ — лишь односложные «да», «нет», «как скажешь», «как хочешь».

Дома ей не до меня: Марк и Настя атакуют Таю почти на входе. У мелочи всегда много событий и впечатлений. Они с радостью делятся с моей женой нехитрыми секретиками и делами. С ними Тая преображается. Куда только и девается её покорная заторможенность. Я слышу её смех, вслушиваюсь в голос. Пытаюсь понять, о чём они болтают.

Никак не могу улучшить момент, чтобы поговорить. Но рано или поздно птичка попадается в силки. Особенно, если охотник не дремлет.

— Нам надо поговорить.

— Конечно, Эдгар, — снова эта восковая неподвижность черт. Замороженная кротость.

— Тая, — тормошу её за плечо, — вернись ко мне. Она вздрагивает. Переводит взгляд на моё лицо. — Я… наговорил лишнего.

— Ты можешь говорить, что угодно, Эдгар, — снова хлопает она ресницами и обжигает синевой взгляда. — Тебе можно всё. Твоя кукла будет исправно говорить «мама», если ты её перевернёшь; хлопать глазами, если подёргаешь за ниточки. Напялит на себя блестящие камешки и платье, что ты выберешь. Утрёт всем нос, если ты прикажешь.