И они двинулись.

Они шли, шли и шли, а на них лил бесконечный депрессивный дождь стеной, ограничивая видимость, словно заковавший их в свой кокон. И этот путь казался тупой тянущейся мукой, которой не было конца. Как они вообще смогли его преодолеть, Степанида так и не поняла.

Этот мужчина. На его силе воли, упорстве и чем-то недоступном простым обывателям они и шли. Он поражал ее с самого первого мгновения, когда появился там, на галечном пляже.

Сухощавый, жилистый, при этом явно обладавший силой, выносливостью и поразительной реакцией, высокий, гибкий, очень пластичный. С невероятно интересным лицом: нос с небольшой горбинкой, волевой подбородок, упрямые губы, которые часто улыбаются правым уголком, очень живая подвижная мимика лица, как у хорошего актера, при этом плотно прижатые по-звериному к черепу уши, морщинка между бровями, белесые шрамчики на брови и на губе и далеко не простой взгляд темно-серых, порой пронзительно-острых глаз выдают в нем очень неординарного и весьма опасного человека, способного на невозможные, даже в воображении для большинства людей, поступки и решения.

И при всем том, что Стеша отлично и вполне отчетливо понимала всю опасность, что воплощал в себе этот человек, и предполагала, какими именно способностями он обладает и что может, она испытывала рядом с ним невероятное спокойствие и какое-то так и не понятое ею до конца глубокое доверие и тепло.

Тимофей внимательно наблюдал за девушкой все время, подозревая, что действие препарата может закончиться слишком быстро. Штука эта, конечно, сильная и неплохо себя показавшая в полевых условиях, но девочка была слишком измотана физически и морально, и насколько ее хватит, вопрос.

Но Степанида дала ему еще один повод для глубокого удивления и честного уважения. Невысокая, среднего росточка, худенькая, обвешанная рюкзаками спереди и сзади, казавшимися больше ее самой, но упорно, шаг за шагом, все шла и шла вперед, опустив голову, глядя под ноги, встав в один ритм и не отвлекаясь ни на что другое, сосредоточившись только на одной цели – идти вперед.

Ну надо же какая девушка, а!

Еще когда они собирались, он отметил поразительный факт – она ни о чем с ним не спорила и спокойно выполняла то, что он говорил, – деловито, сноровисто, без лишних вопросов. Его просто притормозило от такого поведения, что-то из серии «невозможное возможно». Даже болеющая женщина, уставшая сверх всякой меры, все равно не перестает выступать за свои исключительные права, равные с мужчинами, и рулить в одиночку ему не позволит. А эта, как хороший солдат, только честь не отдает и не произносит сакраментальное «есть!».

Или ей совсем так плохо, что ни до чего уж и дела нет и все пофиг, что вряд ли, или тут нечто совершенно иное.

Да! Непростая девушка на первый взгляд, да и на второй тоже!

Рано или поздно заканчивается все, а продолжительность действия того коктейльчика, что он ей вколол, закончилась хоть и позже, чем Тим предполагал, но таки закончилась и как-то резко. Девушку вдруг повело из стороны в сторону, ноги у нее начали заплетаться, и, сделав еще несколько шагов, она остановилась и привалилась к стволу большого дерева.

– Кажется, все, – прохрипела она виновато.

– Ничего! – подбодрил Тимофей. – Вы и так сделали больше, чем могли, вы большая умница! Я горжусь вами.

– Спасибо, но это нам вряд ли поможет, – прикрыв обессиленно глаза, пожалела она.

– Так! – распорядился Тимофей. – Снимайте рюкзаки и устраивайтесь поудобней.

– В каком смысле? – открыла она глаза, умудрившись выдать эмоцию удивления.

– В прямом, – опустив волокуши на землю, Саргин встал напротив нее, – прислоните малый рюкзак к дереву, садитесь на него и ждите меня. Вот, – он достал из-за пояса ее пистолет, – держите это при себе и изо всех сил старайтесь не заснуть и не отключиться. Это ваше задание.

– А вы что? – Она, недоумевая, взяла у него пистолет.

– До избушки немного осталось, пара-тройка километров, может, чуть больше. Я отнесу дядю Мишу туда и вернусь за вами.

– Да вы надорветесь от таких нагрузок! – возмутилась Степанида, аж взбодрившись немного. – Вам тоже следует отдохнуть, и уже давно! Почему мы привала ни разу не сделали?

– Все нормально, Стеш, – вдруг нежно назвал он ее сокращенным именем, шагнул вперед и успокаивающе погладил по щеке. – Останавливаться нельзя было, вы бы не смогли идти дальше, не поднялись бы просто, да и мне стало бы намного тяжелей. Вот еще что. – Он полез в карман и достал оттуда небольшой полиэтиленовый пакетик с орешками и курагой и протянул ей. – Подкрепитесь. Ну все, я пошел, – и, подхватив снова концы волокуши и надев «постромки», уже повернувшись, чтобы идти, посмотрел на нее и предупредил еще раз: – Не спите! Следите за обстановкой, пистолет держите на коленях. Мало ли кто на вас тут выйти может. Держитесь.

Она таки чуть не заснула. Сидела, таращилась вокруг, крутила головой, жевала, как резину, потерявшие отчего-то вкус орехи с курагой и повторяла про себя, как мантру: «Нельзя спать! Нельзя!»

Потом что-то напевать под нос принялась и даже попробовала встать и пройтись немного – ноги подгибались, и Стеша поспешила снова усесться на рюкзак. И тут ее начало клонить в сон совершенно неудержимо! Как в смерть безысходную! Не преодолеть! И что она только ни делала: и пела, вставала-садилась, разговаривала с собой – глаза закрывались, и все, и сознание уплывало полностью.

И Степанида свалилась со своего насеста набок и ударилась виском об упавший впереди нее пистолет, придя в себя от резкой боли, подскочила и громко выругалась:

– Егорьевский же тракт!! – самое страшное ругательство, которому научила ее в детстве, лет в пять, подруга, услышавшая его от кого-то из взрослых.

Встала и начала ходить вокруг дерева, разминая отказавшиеся слушаться мышцы. Она бы и матом завернула от обиды и усталости, но не любила это дело и применяла в совсем уж крайнем случае. Отчего-то ей казалось, что сейчас не такой уж и край и есть еще большая надежда на оптимизм.

Надежда эта пришла часа через полтора в лице Тимофея Саргина.

– Ну, как вы тут? – весело спросил он, словно не таскал несколько часов подряд на себе тяжелое бесчувственное тело, а пробежку легкую по лесу совершал, грибочки-ягодки собирая.

Присмотревшись к нему, Степанида поняла, что устал Тимофей вполне реально, судя по несколько побледневшему и осунувшемуся лицу.

– Ничего, я немного размялась. Могу теперь и рюкзак понести.

– Понесете, – кивнул с улыбкой он. – Только маленький.

И быстро водрузил ее большой рюкзак на себя, помог девушке надеть рюкзак Куликова и, взяв за руку, довольно ходко повел за собой.

И Степанида даже как-то воспряла духом и силами, когда они наконец добрались до избушки, и принялась с любопытством ее осматривать.

Перевалочная изба была простой, небольшой, но добротной и крепкой. Ее поставили в одном световом дне пути от кордона и деревни для ночевок охотников и рыбаков, местных жителей, отправившихся по грибы-ягоды, ну и туристов. По неписаному правилу любой мог воспользоваться гостеприимством избушки и всеми ее запасами, но обязан потом их восполнить и даже добавить что-то от себя, не говоря уже о нарубленных и приготовленных дровах.

Дровник с поленницей и два открытых загона для лошадей с кормушками притулились у задней стены дома под удобной крышей.

В избе же все было просто и функционально. Небольшие сени с горкой сухих дров у стены и несколькими ведрами в углу: два проржавевших с крышками, видимо, выполняющих функцию туалета, на полу, и пара сложенных один в один с коромыслом рядом, для воды, на лавке у стен. Из сеней через низковатую, обитую плотным утеплителем дверку – вход в единственную большую горницу.

У правой от порога стены – кухонный закуток с утварью, шкафчиками с посудой и запасами и русская печь с лежанкой, у входной стены – большая вешалка и полки для одежды, обуви и вещей с двух сторон. У левой стены – длинные широкие лавки, такие же и у правой стены, дальше печи. Лавки с простым секретом – они разворачивались по типу складных столиков в купе поезда, ставились на упоры и превращались во вполне широкие лежачие места.

У стены, напротив входных дверей, под окном находился сколоченный в размер кровати короб, в котором хранились набитые соломой матрацы и подушки и который вполне можно было использовать как кровать. Посреди комнаты занял место длинный деревянный стол и несколько стульев возле него. Вот и вся обстановка. Имелся еще и чердак, но его обследовать Стеше не пришлось. Без надобности.

Зайдя в избу, Степанида обнаружила, что печь Тимофей уже успел затопить и Михаила Евгеньевича пристроил с максимально возможным удобством в данных обстоятельствах – у правой стены, возле печи, разложив полати и постелив сверху матраца с сеном свой спальник.

Она даже взялась помогать Саргину устраиваться-располагаться и по хозяйству, принявшись жарить заправку из лука и морковки для гречневой каши, которую они решили приготовить на ужин, пока Тимофей ходил к ручью за водой. Да, имелся недалеко от дома и ручей. Очень удобно.

Кашу они соорудили и чай заварили, накидав в него каких-то травок, которые нашли здесь, но к тому моменту, как наконец устроились за столом, выставив на него чугунок с ужином, Степанида вдруг поняла, что есть она просто не в состоянии. Ни есть и ничего другого делать тоже не может совсем. Больше.

– Я что-то, Тимофей… – не смогла объяснить она.

– Что? – тревожно переспросил он, присматриваясь к ней.

– Не могу… – и попыталась хоть что-то сказать, – есть не смогу.

– Э-э-э, – произнес он, сразу став серьезным, протянул руку и потрогал ее лоб. – Похоже, у вас температура.

– Мне бы полежать, – лепетала Стеша.

– Сейчас организую, – пообещал мужчина и командирским тоном потребовал: – Только чаю хоть немного выпейте горячего.

Она кивнула, придвинула к себе чашку и принялась потихоньку, маленькими глоточками пить. Где-то на глотке десятом Степанида опустила голову, уперлась лбом в столешницу и практически отключилась.

Она не осознавала до конца, что происходит, и видела все, как в тумане расплывающемся, и чувствовала, что ее куда-то переносят, укладывают, что-то говорят… и плыла в каком-то море с очень горячей водой, и ей все хотелось выплыть из него поскорей, выбраться на берег, но берег был далеко, еле виден, а вода все нагревалась и нагревалась…


Тимофею не требовалось компетентное мнение медика, чтобы понять, что у девушки моральное и нервное перенапряжение, тяжелейшая физическая перегрузка, в дополнение к букету длительное переохлаждение и, как результат, сильнейшее истощение организма. Какое-то время препарат, что он вколол, продержал ее на подъеме, но за счет тех же внутренних резервов организма, которых у нее не осталось вовсе.

Степанида беспокойно металась на полатях, что-то невнятно бормотала, постоянно сбрасывала с себя одеяло из спальника. Даже рукой Саргин мог определить, что за час ее температура значительно поднялась. Он снял с нее кофту на молнии, стащил майку, оставив только лифчик, и, прижимаясь ухом к груди, постарался услышать, есть ли хрипы в легких. Только не воспаление!

Хрипов он не услышал. Хорошо. Можно почти со стопроцентной уверенностью утверждать, что у нее не воспаление и не простуда, а именно предельное истощение организма, давшее вот такую защитную реакцию.

Ладно. Ничего.

Укутав девушку и даже привязав к полатям, чтобы не упала, пока он ходит к ручью, Саргин, подхватив два ведра, отправился за водой – если температура поднимется еще выше, ее просто обязательно надо снимать. Обязательно! А в таких несколько экзотических условиях для этой цели выбор методов имелся не сильно роскошный и несколько радикальный.

За время его отсутствия ситуация в «госпитале» не сильно поменялась – Куликов лежал неподвижно, все так же без сознания, но спокойно, не ворочался и не бредил, Степанида же наоборот – все что-то говорила, куда-то рвалась. Он потрогал ее лоб – сорок, а то и больше, аж руке горячо.

Ну что, без вариантов!

Посильней натопив печь, Тимофей нагрел воды до состояния еле теплой, притащил эмалированный таз, перелил туда, добавив две столовые ложки уксуса, который нашел в хозяйстве, поставил на стул у стола, кинув на его спинку два полотенца – ее и свое.

Девушку он раздел догола и перенес на стол, немного пугаясь того жара, которым пылало ее тело, и принялся быстро обтирать, намочив в воде полотенце. Всю как можно быстрей переворачивая со спины на живот и обратно, меняя воду на более холодную и начиная сначала.

– Папа… – звала она страдальческим голосом обиженного ребенка. – Папочка…

Он обтирал снова и снова и думал: как странно, обычно любой человек, когда находится в таком состоянии или ему просто плохо-больно, зовет маму, а эта папу. Очень странно.

На пятое обтирание он почувствовал, что температура немного спадает, да и девушка замолчала, папу больше не звала и перестала беспокойно метаться, казалось, что просто спит. Он протер ее еще разок, быстро растер сухим полотенцем с головы до пальчиков на ногах, перенес назад на полати, одел и укутал сверху расстегнутым спальником, превратившимся таким образом в одеяло.