Андрей давно уже проснулся, наблюдал из-под опущенных ресниц, как она гладит ему рубашку, вся сосредоточившись на этом занятии. Как смешно набирает воду в рот и, надув щеки, старается брызгать ею без звука, чтоб его не разбудить, и ничего у нее при этом не получается, и вода течет по подбородку, и попадает не в то горло, и она начинает кашлять в ладошку коротко и испуганно, кося в него глазом. Наконец, он не выдерживает и тихо начинает колыхаться от смеха, и она обиженно машет на него рукой и тоже смеется, и зимнее солнце светит прямо в глаза, и вкусно пахнет из кухни горячими бутербродами, которые она, наверное, готовила Илюхе на завтрак. Вот оно, стопроцентное мужицкое счастье, такое, что дышать трудно. Полцарства за стопроцентное мужицкое двухнедельное счастье. Полжизни! Хотя почему – полцарства и полжизни? Уж отдавать, так все. Оно того стоит. И кстати, почему он обозвал его двухнедельным? Это уж вовсе ерунда, это уж дудки…

– Леськ, выходи за меня замуж!

– Что? – испуганно обернулась она к нему от гладильной доски. – Что ты сказал?

– Что слышала. Делаю тебе предложение руки и сердца. Пойдешь замуж?

– Ага… Сейчас вот рубашку твою доглажу и сразу пойду. С ума, что ли, сошел? Ты ж женатый!

– Сегодня женатый, завтра холостой. Так пойдешь или нет? Хотя чего я тебя спрашиваю… Головой в мешок, и готово…

Она коротко хихикнула, глянула на него испуганно и в то же время немного снисходительно, как глядит мать на задавшего трудный недетский вопрос ребенка.

– Я вообще-то серьезно, Лесь.

Он отбросил от себя одеяло, вскочил на ноги, шагнул к ней, притянул к себе за плечи. Потом сжал в руках так сильно, что она даже ойкнуть не могла, только сопела в приплюснутый к его плечу нос.

– Давай жить вместе. Я по-другому больше не смогу, честное слово. Если хочешь, я каждый день буду тебе в любви объясняться… Прямо с утра. Всю оставшуюся жизнь. Хочешь?

– Мгм! – утробно и сердито промычала она и попыталась дернуть головой, высвободиться из его цепких объятий.

Он ласково погладил ее по голове, отпуская, проговорил менторским нежным голосом:

– Ну, вот и молодец, Лесечка… Послушная девочка. Хорошей женой будешь. Покладистой. Гладь, гладь мою рубашку дальше! Учти, я на работу опаздываю!

– Ты что! Ты же мне ребра чуть не переломал! – сердито оттолкнулась она от его груди и тут же рассмеялась, рассыпалась мелким горохом, чуть запрокинув голову.

Наверное, у всех счастливых в любви женщин смех звучит одинаково – искренне и бездумно и немного по-идиотски, как доказательство присутствия внутри радостной уверенности в мужском ответном чувстве.

Она и сама не поняла толком, как прожила эти две недели. То ли в шальном непривычном разгуле, то ли в празднике, то ли в бездумной радости. Жила и жила, ни о чем не думая. Бездумность эта поселилась в ней сразу, как приехали они после зимнего пикника, отделила непроницаемой теплой стеной от остального мира. Она и не хо тела разрушать эту стену, и не пыталась даже. На оборот, сидела за ней, будто получила неожиданный отпуск от себя привычного состояния груст ной тревоги. Наверное, так и ведет себя уставший от проб лем человек, когда ему неожиданный отпуск выпадает. Просто выключает себя, и все. Вот и она себя выключила, отдавшись счастливой чужой власти. Хотя со стороны это, наверное, не совсем хорошо выглядело – что-то вроде веселого пьяного загула в суете предновогодних дней. Все смешалось в один смеющийся, бесшабашный калейдоскоп прогулок, походов по магазинам, веселых застолий, Риткиных обалдело счастливых глаз, неотрывно прилипших к лицу Кирилла. Да и ее лицо, наверное, нисколько не лучше выглядело. Однажды сунулась к зеркалу и чуть не расхохоталась от смешной дисгармонии – все нижнее веко багровостью фингала затянуто, а сверху счастливый глаз сияет, как бриллиант на лохмотьях. А то, что они с Риткой в квартире устроили, вообще можно нехорошим словом назвать. Даже, простите, нецензурным. Выползали обе по утрам каждая из своей комнаты – косматые, томные, нацелованные, переглядывались летуче и не могли при этом сдержать довольных улыбок. А с другой стороны – пусть! Как говорится, хоть как назовите, только в печь не ставьте. Да и вообще – какие могут быть слова, если на голову двух бедных женщин любовь двойной порцией свалилась? Это еще хорошо, что Ритка вчера к Кириллу переехала, иначе от этой необузданной радости можно было с ума сойти. Такую концентрацию чувственности вокруг себя развели, что, казалось, и дышать нельзя, только целоваться можно. Даже перед Илькой неловко.

– Илюха, погоди, я тебя до школы подброшу! – вытягивая у Леси из-под утюга недоглаженную рубашку, закричал Андрей в приоткрытую дверь. – Я сейчас, я быстро!

– А завтракать? – подняла она на него обиженные глаза. – Я овсянку с сыром на завтрак сварила…

– Сама ешь свою овсянку! Красивше будешь! – извернувшись, чмокнул Андрей ее в нос, натягивая брюки. – И вечером нас с Илюхой тоже рано не жди, мы в магазин поедем. В этот, как его… В художественный. Где всякие бебихи для рисования продают.

– Слушай, а с Риткой все-таки неловко вышло… Получается, выжили мы ее?

– Так не на мороз же! Она, по-моему, таким выживанием очень даже довольна осталась.

– И все равно – нехорошо. Это ж ее квартира!

– Ой, да какая разница… Ну хочешь, я с Кирюхой договорюсь, и мы у него жить будем? Какая разница, где жить, Лесь? Мне – лишь бы с тобой…

Последние слова он проговорил уже на пути в ванную, потом они потолкались все вместе в прихожей, потом дверь, наконец, захлопнулась, и Леся осталась одна в гулкой квартирной тишине. Побродила по пустым комнатам, зашла на кухню, приподняла крышку над кастрюлей с полезной невостребованной кашей, улыбнулась бездумно. Потом налила себе в большую чашку кофе, плеснула туда сливок, села у окна. Мыслей в голове опять никаких не было. Отказывались они в голове появляться, и все тут. Вместо них перекатывалось там что-то мягкое, теплое, огромное и до невозможности нежное, занимало все пространство вокруг. И ничего не хотелось делать. Хотелось просто сидеть вот так и растягивать губы в улыбке. Час сидеть, два сидеть, три сидеть. Медленно вставать, снова наливать себе кофе и снова садиться у окна с пустой и легкой как перышко головой. Она и забыла, что существует в природе замечательное женское и человеческое состояние – быть любимой. И любить. И не тревожиться безнадежным одиночеством. А организм не забыл, оказывается. Ишь как нежится в наплывшей беззаботности, словно торопится наверстать упущенное. Хотя, наверное, можно эту беззаботность и обозвать как-ни будь обидно – леностью и глупостью души, например. Душа ж по определению обязана трудиться да напрягаться до изнеможения каждую жизненную секунду. Но это пусть тот обзывается, кто может позволить себе взять и поплавать в этом состоянии в любое удобное время, и плавает частенько, кстати, не отдавая себе в этом отчета. И не ценит. А она теперь знает, какова на вкус эта беззаботность. И какова она на ощупь. И на запах. От нее счастьем пахнет, поцелуями да ночными радостными безумствами, а еще тихим одиноким утром, овсяно-сырной кашей и хорошим крепким кофе. В общем, обыкновенной счастливой женской жизнью пахнет. А еще – у нее счастливые Илькины глаза, вспыхнувшие радостным ожиданием обещанной поездки в магазин за «художественными бебихами», как их неуважительно давеча обозвал Андрей.

* * *

– … Илюха, я твоей тетке сегодня предложение сделал! – обернулся Андрей к мальчишке, притормозив у школьного крыльца. – Ты как вообще к этому относишься? Не против?

– А Леська что? – поднял он на него большие светлые глаза.

– А тетушка твоя с предложением согласилась! – придав голосу немного смешливой церемонности, важно кивнул Андрей. – Так что будем жить, как умеем… За тобой в котором часу заехать?

– У меня шесть уроков. Часа в три, наверное? А мы правда в магазин поедем?

– А то! Договорились же!

– Только, знаешь, я должен тебя предупредить – там все дорого… Там одна кисточка треть Леськиной зарплаты стоит…

– Да ладно! Не дороже денег твоя кисточка. В три я за тобой заеду. Жди меня на крыльце. Пока!

– Пока…

Выйдя из машины, Илья долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Кто-то легко тронул его за плечо, и он обернулся, ткнувшись взглядом в конопатое лицо бывшего обидчика Селиванова.

– Слушай, Быстров… А кто он тебе, этот мужик? Новый папаня, да?

– Ну да… Вроде того, получается… – пожал плечами Илья, улыбнувшись.

– Круто! Повезло тебе, Быстров! Классный мужик, сразу видно, при бабках. И тачка у него классная. Ты это… Если кто будет на тебя наезжать, ты говори… Ага? Мы с пацанами разберемся.

Слава богу, школьный звонок задребезжал вовремя. И благодарить Селиванова за доброе, но весьма сомнительное предложение не надо. Развернувшись, Илья весело запрыгал по школьным ступеням – не хотелось опаздывать на урок истории. Тема была очень уж увлекательная, про декабристов. Интересные люди. Богатые, вельможные, но все блага в одночасье отринувшие. Почему? Так хочется подойти поближе к этому «почему», покопаться в нем. Они ж предполагали, наверное, что восстание неудачей закончится? Значит, и власть для них не самоцелью была? Хотя вопросы эти наверняка на уроке и не поднимутся. И задавать их учительнице тоже нет смысла – на смех поднимет. В прошлый раз, например, вообще заявила: «У меня, Быстров, здесь обычный школьный урок, а не духовный спиритический сеанс…»


– Андрей Андреевич, вас директор просил зайти, как появитесь, – выплыло из-за компьютера навстречу вошедшему в приемную Андрею строгое, но приятное лицо секретарши Натальи.

– Хорошо, зайду, – бросил ей на ходу Андрей.

– Нет, вы прямо сейчас зайдите, прошу вас! Андрей Васильевич сказал – сразу, как придете! Он, знаете, сердился…

– Хорошо. Я сейчас зайду.

Развернувшись, он, как был, в пальто, решительно толкнул дверь отцовского кабинета, шагнул через порог.

– Ты, говорят, на меня сердишься?

– Нет, с чего ты взял… – поднял на него задумчивые глаза отец. – С чего бы мне на тебя сердиться? Вот завидовать – это да. Последние дни смотрю на тебя и завидую.

– Хм… Чему завидуешь?

– Да от тебя жизненным удовольствием за версту прет, руками потрогать можно! Что, баба классная попалась, да? Я в молодости тоже от баб настроением зажигался. Бывало, бывало дело. По утрам гору свернуть мог, такая сила внутри появлялась! Когда ты мне ее покажешь, сынок? Познакомь, интересно же!

– Что она, картина, чтоб ее показывать? – недовольно пробурчал Андрей, отводя глаза в сторону. – И вообще, у тебя это звучит как-то… не так. Я не хочу о ней в таком тоне разговаривать.

– Ого… Что, дело серьезными отношениями пахнет? Может, тебя и влюбиться, не приведи господи, угораздило?

– Да. Угораздило. И я этому рад. И вообще это мое дело! Только мое!

– А если угораздило, так покажи свою бабу, не жадничай. Что в этом такого, не понимаю? Чего ты над ней, как царь Кощей над златом, чахнешь?

– Я не чахну. Просто не хочу, и все. Боюсь, сглазишь.

– Да ладно… Уж поверь своему старому отцу, он знает в женщинах толк. А ты в этом вопросе вообще мальчишка неопытный – просидел столько лет на одном месте, толстым Анькиным задом придавленный. Я же сразу оценю…

– Нет. Не надо мне твоих оценок. И толковости твоей не надо. Придет время – познакомишься. А пока не хочу. Она у меня женщина скромная.

– Хм… Скромная, говоришь? Что ж, не самое хорошее бабское качество – скромность. А она, часом, по внешности – не копия ли твоей Аньки?

– Слушай… Отстань, а? – едва сдерживая накипь раздражения, глухо проговорил Андрей. – Я же сказал – потом.

– Ладно, иди. Не больно-то и хотелось, – вяло махнул рукой Командор, утыкаясь в разложенные на столе бумаги.

– Обиделся, что ли?

– Нет. Мне чувство обиды незнакомо. Потому что не родился на свет человек, от которого я бы снес обиду. А кто родился, того уже в живых нет… Понял? А поскольку ты есть мой сын, то тебе все можно. От тебя – не обида. От тебя – милые мальчишеские капризы. Не более того. Ладно, иди… Мне работать надо.

Однако работать он больше не смог. Села заноза в голову, шевелилась обидной досадой. Нет, что этот наглый парень себе позволяет? Да он в ногах у него должен валяться, провидение благодарить за подарок в виде такого отца! Конечно, личная мужская жизнь – территория неприкосновенная, в этом он с ним согласен, а с другой стороны – он же не чужой ему! Он же свой! Он же отец… Он, в конце концов, никогда им не был, и это тоже надо понимать! Любое новое состояние для человека непривычно. Тем более такое – состояние неожиданного отцовства. Оно трудное и незнакомое и трепыхается болезненно и уязвимо, как пересаженное из другого организма сердце. Но видит Бог, он старается, он изо всех сил радуется этому новому состоянию. В конце концов, он безмерно счастлив, если выражаться высоким штилем… А если так, то нет у Андрея никакого права оскорблять его в лучших отцовских чувствах. Не наелись пока его мужские инстинкты сладкими родительскими ощущениями, им большего надо, им единения подавай, отцовой-сыновней близости, и по самой полной программе. Он имеет право, он отец!