Всю процедуру досмотров-проверок Таня теперь прошла легко, прошлого опыта набравшись. Даже равнодушно как-то. И в иллюминатор тоже смотрела равнодушно, взлетая над прекрасной страной Францией. Ничего ее больше не трогало, будто жизнь из нее ушла. И проклятая обида все копошилась и копошилась внутри, устраивалась надолго и по-хозяйски. Откинувшись в кресле, решила она в спасительный сон нырнуть, да тоже не тут-то было — слишком уж явственно привиделось ей Отино заплаканное личико с перепуганными, будто потравленными упреком к ней глазками — где ты, нянька моя сердечная, почему бросила? Вздрогнув, она открыла глаза и снова заплакала, тихо всхлипывая. Что-то спросил у нее по-французски сердобольный сосед-старичок, но она только рукой на него махнула невежливо — отстаньте, мол…

Глава 13

— Танюха! Ты, что ли? Откудова? — моргала заспанными слезящимися глазками бабка Пелагея, уставившись на нее в открытую дверь. — Вот тебе на… А я думаю, кто это в дверь трезвонит в такую рань…

— Я это, я, бабушка. Вернулась вот.

— Как это — вернулась? Прямо из Парижу, что ль, вернулась? А Отечка где?

— А Отечку у меня отняли, бабушка. Забраковали меня как няньку да и отняли…

— Да как это — забраковали? А чем ты им не подошла? Здесь, значит, хорошей нянькой была, а там плохой стала?

— Ну да… Сказали, что рожа у меня для их французской жизни неподходящая. Стыдно им на мою рожу деревенскую глядеть.

— Обманули, стало быть? Ох, ироды… Да ты заходи, чего на пороге стоишь, как неродная! Заходи, расскажи все по порядку. Эта ведьма, что здесь была, так распорядилась, что ль? Ой, а она мне и сразу не поглянулась, чертовка эта. Старая, а туда же, под молодуху рядится… И имечко у нее подходящее — Ада! Туда ей, стало быть, и дорога потом определится! За такие дела уж точно в рай ей дорога заказана!

— Да погоди, бабуль, не ругайся. Она и не виновата вовсе. Это дочка ее, Лена, Отю забрала. Не понравилась я ей — деревенская, говорит, грубая, некрасивая… Она даже и матери своей ничего не сказала, не то что мне. Спящего его увезла ночью, тайком… Он к ней на руки даже не пошел — боялся сильно, а она его все равно увезла…

Пройдя в комнату, она упала на диван, уставилась на бабку широко открытыми, полными обиды и слез глазами. Сглотнув, проговорила тихо:

— Ой, бабушка, что же теперь с ним будет-то! Я как подумаю — так сразу страх меня берет… Чего ж они творят с ребенком, сердца у них нет!

Затаившаяся и придремавшая внутри боль, будто резко проснувшись от этого отчаянного слезного возгласа, тут же и встрепенулась, и начала дергать торопливо за все подвластные ей ниточки-веревочки Таниного организма. Спрятав лицо в ладони, она затряслась вся, зашлась в плаче — нехорошем уже, больном, истерическом. Бабка, глядя на нее, только руками всплеснула. Взметая на ходу сухими седыми патлочками, быстро посеменила на кухню и вскоре вернулась, встала перед Таней в боевую позицию и от души брызнула ей в лицо водой изо рта. Таня резко вздрогнула, то ли икнула, то ли взвизгнула от наглой такой неожиданности, но плакать перестала. Вдохнула-выдохнула — и будто отпустило ее. Потом еще раз с силой набрала в грудь воздуху и махнула на бабку Пелагею рукой. Сердито, но незлобиво махнула, вспомнив, конечно же, как таким же вот образом она и в детстве ее лечила от страстно-болезненных слез.

— Ну, бабушка, ты чего… Хоть бы предупредила, что ли! Так и заикой меня сделаешь… — снова икнув и улыбнувшись сквозь слезы, проговорила Таня.

— Да не сделаю, не сделаю… От святой воды еще никто заикой не сделался. А лихоманка, глядишь, прошла. Тут, Танька, главное вовремя ее захватить, лихоманку-то эту человеческую, не дать ей завладеть тобой полностью. Я ж вижу, ты скукожилась уже и слова тебе всякие говорить бесполезно — все равно впрок не пойдут. Вот и полечила маненько… Полегчало тебе?

— Ну да, полегчало вроде… А только все равно на душе камень тяжелый лежит, бабушка. Ну вот скажи: ну за что она со мной так, Лена эта? Так меня холодом да презрением облила, будто я совсем уж убогая какая. Вроде как стыдно ей для Оти такую няньку держать — рожей, говорит, не вышла… При чем тут рожа-то моя, баб? Я ж сердцем к нему привязалась, я бы всю себя отдала… А она — рожа не та… Господи, обидно-то как! И обидно, и Отю жалко…

— Да ладно, Танюха. Сколько еще у тебя обид этих в жизни будет — на всех не наздравствуешься…

— Да ты не понимаешь, бабушка! Она внутри у меня засела, обида эта! Так черно там стало — дышать больно. Не знаю почему… Вот тетя Клава покойная, помню, уж какими словами только меня не обзывала, самыми распогаными, а обиды никакой и не было. А тут вдруг…

— Ну да. Обзывать-то тебя Клава обзывала, зато и сердечностью твоей хорошо пользовалась, оттого и обиды у тебя на нее не осталось. А тут на сердечность твою плюнули, выбросили просто, как хлам ненужный, оттого и обидно тебе. А ты брось, Танюха! Забудь! Забудь, пока все свежее! Выползи из этой шкуры, хоть с кровью, но выползи. Иначе тоской измаешься. Не дай бог она врастет в тебя корнями, тоска-то.

— Да как же — забудь… Я вон глаза закрою и Отю вижу… Жалко так его…

— А ты не жалей! Ты что его, на голодный остров свезла и волкам на съедение бросила? Ты ж его к сродственникам свезла, не к кому-нибудь! Они люди не бедные, без куска хлеба его не оставят! Ничего, и без тебя вырастят. Другая нянька, дай бог, тоже добрая ему попадется. А нет — так крепче будет. А тебе нельзя в тоску впадать, Танюха, ой нельзя. Лучше на хорошее надейся, а тоской своей ты дитю и вовсе уж не поможешь…

Таня вздохнула тягуче, утерла ладошками влажное от непросохших еще слез лицо, улыбнулась грустно. Потом подняла на бабку глаза, проговорила тихо:

— Ладно, бабушка, я постараюсь. Правда постараюсь. Ты мне пирог с капустой сейчас испеки, ладно? Так по пирогу соскучилась…

— Ой, да это ж я мигом! Сейчас прямо и приставлю, у меня и тесто взошло, наверное! Ты пока умойся с дороги, переоденься. Ой, а шуба-то на тебе, гляжу, другая совсем…

— Ну да, другая. Это мне Ада подарила. Я не хотела, да она настояла. И еще подарков каких-то накупила — там, в прихожей, чемоданы стоят…

Тяжело поднявшись с дивана, на который, только успев войти в комнату и не раздевшись, сразу и рухнула, она прошла в прихожую, скинула с себя, как ненужную шкурку, новую шикарную шубу, небрежным жестом повесила ее на крючок вешалки. Не в радость ей была эта новая шуба. Все было не в радость. Потянув собачку замка на новом чемодане, она откинула крышку, долго вглядывалась в ворох ярких, пахнущих незнакомо и пугающе пакетов, потом сунула руку в один из них… Что-то скользнуло меж пальцев легчайшим холодным шелком, упало к ее ногам небрежно-изысканно, словно и в руки даваться не хотело. Что ж, и не надо. Засунув, даже не развернув толком, это небрежно-изысканное обратно в пакет, Таня решительно захлопнула крышку, задернула замок и пихнула чемодан в глубокий стенной шкаф в прихожей — с глаз подальше. Пусть там стоит. Не надо ей ничего. Душа не лежит, и все тут.

Вскоре по маленькой квартирке разнесся уже и запах пекущегося в духовке пирога — родной, с детства знакомый, душевно-сытный. Жизнь Тани Селиверстовой, похоже, потихоньку налаживалась… Потянув носом воздух, она пошла навстречу этому запаху в сторону кухни, села перед большой чашкой свежезаваренного чая, заботливо подвинутой ей бабкой Пелагеей. Ткнувшись носом в ее чистенькую фланелевую рубашечку, проговорила тихо:

— Ничего, переживем, бабушка… Завтра на работу обратно проситься пойду…

Глава 14

— О, Селиверстова, здорово! Что, не улетела еще в свой Париж? — удивленно поднял на нее глаза заведующий отделением хирург Петров, оторвавшись от разложенных на столе чужих историй болезни.

— Так я уж обратно прилетела, Дмитрий Алексеевич… — садясь перед ним на стул, виновато улыбнулась Таня.

— Как это — обратно? Ну ты даешь, Селиверстова! Ой, да что это с тобой? На тебе ж лица нет… Случилось что, Тань?

— Ой, не спрашивайте меня ни о чем… — махнула рукой Таня, проглатывая вмиг образовавшийся в горле слезный комок. — Лучше скажите: обратно возьмете? Вот, я заявление написала…

— Да, конечно… Конечно, возьму… Слушай, а может, помочь чем надо? Ты скажи, Танюха. Не реви только. Что с тобой приключилось? Терпеть не могу, когда у баб глаза такие несчастные! Может, расскажешь все-таки?

— Может, и расскажу. Потом…

— Ладно. Потом так потом. Выходи завтра в ночную смену. А пока иди, оформляйся. Давай, я заявление твое подпишу…

— Ага, спасибо…

Схватив свое заявление с поставленной на нем закорючкой подписи, Таня торопливо выскочила из его кабинета, пошла по знакомому коридору в сторону отдела кадров. Хороший все-таки мужик этот Петров. Хоть и говаривали про него, что он бабник первостатейный. А еще говаривали, что он будто из другого города к ним переехал, что дети у него тут живут… И еще — что детей этих у него много, куча-мала настоящая. И все от разных женщин. Может, и правдой это было, черт его знает… А только все равно он хороший! Чуялось от него за версту тепло, как от горячей спасительной печки в лютый мороз. И впрямь захотелось ему поплакаться, очень уж сильно захотелось! Будто подсказало ей что внутри — ему только и можно, только он ее и поймет, и пожалеет. А как будет жалеть — это уж дело десятое. Замерзающий об огне не думает. Он просто к печному теплу идет, и все. Вот и Таня пошла к этому теплу следующей же ночью, ни о чем не думая. Туда, к теплу, в маленький кабинет доктора Петрова. Так и запомнилась потом ей эта ночь, начавшаяся с обычной картинки — стол, початая бутылка водки, бабкины пироги на закуску, добрые внимательные глаза напротив, в которые можно провалиться всей своей бабской невостребованной да обиженно-сердечной сутью…

Петров слушал ее очень внимательно. Плескал водки в стаканы чуть-чуть, чокался с ней, выпивал и снова слушал. Так, будто ее проблема есть самая для него на свете важная. И не перебил ни разу, только курил много, держа сигарету меж сухих, желтых от хлороформа пальцев. Потом поднял на нее карие влажные, очень добрые и всепонимающие глаза, проговорил тихо:

— Родить тебе, Танюха, надо, вот что… Маленькую родную душонку рядом с собой завести, чтоб не пропасть по-бабски зря. Давно ты созрела для этого. И не твоя вина, что мужика подходящего рядом с тобой не оказалось. Ты его не жди, мужика-то. Рожай.

— Ой, да что вы, Дмитрий Алексеевич… Как же без мужа… Да и нет у меня никого… От кого я рожать-то буду?

— Ой, нашла проблему! Да вот от меня хотя бы… Только сразу предупреждаю: жениться не могу. Хотя, Танюха, честно скажу: я б с удовольствием на тебе женился. Такие девки, как ты, товар штучный, потому как тебе особый дар Богом послан — умение любить называется. Не дар, а талант даже. Большая редкость по нынешним временам. Жаль, что его никто и разглядеть-то по-настоящему не умеет. Слепыми стали мужики, их нынче ловкие бабенки на глянцевую обертку очень хорошо разводят. А я б женился. Я бы на всех таких вот, как ты, женился, если б только расколоться можно было на части… Но ты не отчаивайся, Танюха! И на твоей улице будет праздник. И твой талант востребуется когда-нибудь. Только ты научись удар держать, чтоб с катушек вот так, как сейчас, не съезжать. Ушла из тебя радость — а ты новую взращивай! Раз почва есть, то и радость взрастет. И дом новый…

— Какой дом, Дмитрий Алексеевич? Не понимаю я…

— Ну как бы тебе объяснить… Такие, как ты, люди, по сути природной радостные, свой собственный дом внутри строят, где эта радость у них и живет. Крепенький такой домик у них получается, духовно и хорошо устроенный. А у некоторых, как сама понимаешь, такого дома внутри и нет, и не было отродясь. У них там сарайчик один хлипенький, в котором зависть, жадность да злость локтями толкаются. Целая орава таких бойцов в этом сарайчике толчется, тесно им там. Но бойцы, они и есть бойцы… Им из сарайчика этого выскочить да дом твой разрушить — как раз плюнуть! Так, ради подлого своего интересу. Чтоб радость из тебя ушла. Вот как сейчас, например…

— И что же мне теперь делать? Так и жить без радости, что ли?

— Нет, почему… Надо новый дом начинать строить. Только другой уже. Покрепче да с бойницами в стенах. Чтоб радость твоя через них отстреливаться умела от дерьма всякого. А иначе никак, Танюха… Иначе никакого и смысла нет внутри себя радость держать да счастливой ходить, если всякая хрень твой дом одной левой снести может. Ты пойми, он же — дом! А у них — сарайчик! Чувствуешь разницу?

— Да, я поняла, Дмитрий Алексеевич…

— Ну, полегчало немного? Будешь новый дом строить?

— Буду. Обязательно буду. И как вы говорите — с бойницами.

— Ну вот и молодец, Танюха.