— Тань, спасибо тебе, — тихо поблагодарил Павел, — так меня выручила, сама не знаешь… Вот, возьми, Тань…

— Что это? — уставилась она в недоумении на денежные купюры в его руке. — Ты чего это, Павел? С ума сошел? Зачем?!

— Ну как это — зачем? Говорю же — выручила меня сильно! А ты как хочешь? Чтоб я спасибо сказал и ушел навеки?

— Ну да… То есть нет, не навеки… Не знаю… Ой, чего это я… Да ну тебя, запуталась! — рассмеялась она вдруг легко. — В общем, убирай свои деньги к чертовой матери, понял? Мы с бабкой Пелагеей твоего Гришука за просто так полюбили, а не за деньги! И еще его привози, если приспичит вдруг с отъездом каким. И просто так тоже. Просто в гости…

— Ладно. Спасибо. Спасибо вам, конечно, — неловко затоптался в прихожей Павел Беляев, улыбнулся виновато и неуклюже. И вовсе он в этот момент не походил на мужика из телевизора, как Тане вдруг показалось. Мужик как мужик — скромный, растерянный… — Гришук, прощайся давай да поехали домой, — весело обернулся он к Грише, небрежно запихивая деньги в карман куртки, — я устал, как собака, прямо из аэропорта к вам рванул…

— Не плачь, Пегги… — жалобно задрожал голосом Гриша, обнимая старуху за сухой стан тонкими ручками. — Ну не плачь. Я правда буду приезжать к тебе, часто-часто. И скучать буду…

— Да я не плачу, Григ, — хрипло проговорила бабка Пелагея и всхлипнула, исказив на этом последнем всхлипе красивое, придуманное себе мальчишкой имя практически до неузнаваемости. Не звонкое да нежное Григ у нее получилось, а глухое да грубое — Хрыг… Смешно. Павел и Таня даже прыснули потихонечку, но рассмеяться вслух не решились — проявили обоюдную деликатность.

— Ну все, дамы, пока! Пошли мы, — потянул мальчишку к выходу Павел. — Поздно уже, а нам еще в школу собраться надо. Каникулы-то кончились! Еще раз спасибо вам, всего доброго…

От звука захлопнувшейся двери бабка снова всхлипнула протяжно и тоненько, ушла доплакивать свое горе на кухню. Таня подошла к небольшому зеркалу в прихожей, взглянула на себя настороженно — чего это с ней? В такое смущение сама себя ввела, когда Павлу Беляеву дверь открыла, что прямо куда с добром… И сердце до сих пор неровными толчками колотится, как у малолетки влюбленной. Оно и понятно, конечно, оно и не грех в такого мужика влюбиться, только ей-то это зачем? С таким же успехом, например, можно в кого-нибудь и впрямь из телевизора влюбиться да сидеть таять себе потихоньку перед экраном. В Андрея Малахова, например. Или во Владимира Соловьева. Они же оттуда, из телевизора-то, ни румянца ее свекольного не разглядят, ни глупых восторженных глаз, ни округлостей природных деревенских… Нет, зря она так засмущалась перед ним, перед Павлом Беляевым. Еще подумает чего — смеяться будет. Хотя и не до смеха ему, похоже. Видно, что переживает сильно предательство этой… Жанны своей, будь она неладна. И чего бабе еще от судьбы надобно, вот кто бы объяснил это ей, глупой Тане Селиверстовой? И красота у нее есть, и жизнь интересная да богатая есть, и муж у нее Павел Беляев, да еще и рыжий Гришук с ясными синими глазами к ней в жизнь подарком свалился… Море-океан счастья, и с верхушечкой даже. А она взяла и ушла. Обездолила обоих мужиков. Зачем? Глупая, что ли… А может, и не глупая, может, заелась просто. Большим счастьем, наверное, как и большими деньгами, запросто объесться можно. А сытый до отвала человек про голод забывает. И про то забывает, что в настоящем голоде хлеб да вода — уже и есть счастье…

Таня улыбнулась грустно своему зеркальному отражению, провела рукой по гладко зачесанным кверху волосам. И впрямь, надо хоть челку какую на глаза вырезать, что ли? И косметику, может, купить… Тушь там, помаду… Хотя сейчас-то чего уж об этом думать — раньше надо было! Знала ведь, что Павел Беляев за Гришуком сюда через неделю заявится, могла б и подсуетиться. Вышла встречать его в старом халате — идиотка… А в шкафу, между прочим, целый чемодан с Адиными французскими подарками нераспакованный стоит! Могла б и кудрей себе накрутить, и приодеть чего-нибудь такое, шикарно-заграничное… Жанну хватило ума глупой назвать, а сама-то еще глупее оказалась! Хотя, с другой стороны — чего уж себя корить попусту… Толку от этих кудрей да нарядов все равно никакого — смех только один. Пень лесной как ни наряжай да ни раскрашивай, он все равно пнем и останется…

Махнув рукой, она вздохнула протяжно да улыбнулась сначала грустно, а потом и повеселее — надо идти на кухню, бабку Пелагею в чувство приводить. Сидит, льет слезы на пустом месте… Не в чужие же люди Гришука отправила, а к отцу все-таки! Это бедный Отечка сейчас неизвестно где да с кем, а с Гришуком что ж, с ним все ясно. Гришука сейчас никого и счастливее нету — он с Павлом Беляевым каждый божий день рядом… Ничего, скоро и бабке не до слез будет, такую она ей заботушку подкинет — всхлипнуть лишний раз времени не найдется!

Глава 20

Весна пришла в город в один день будто. С утра зашпарило бойкое апрельское солнце, навело свои порядки, как шустрая невестка-молодуха в дому у замшелой свекровки. В один миг просохли тротуары, и замерли в ожидании земных соков деревья, и потянулись голыми пока ветками к чисто промытому небу. А с утра и дождичек чуть-чуть крапнул, дохнул озоном на город, зимнюю пыль к земле прибил. Таня с работы вечером шла — уже и улиц знакомых не узнавала. Вот же хорошее дело возобновили с прежних времен — апрельский городской субботник проводить! Забавно так — выходят чистенькие дядечки с гладкими ручками, берут метлы да лопаты в руки и убирают с улиц зимний мусор около своих контор. А про дамочек и говорить нечего — тут уж особая песня, шибко страдательная. Стоит, бедная, на шпильках, машет метлой туда-сюда, а на лице отстраненность и сплошное оскорбление черным по белому прописаны: за что вы, мол, со мной, люди добрые, начальники, так жестоко? Зато чистота кругом какая — глаз радуется! Самой же потом и приятнее будет по чистому тротуару каблучками стучать, чего оскорбляться-то! Подумаешь — метлой по асфальту махать. Не лопатой же в коровнике, где навозу по колено…

Вот пройтись бы потихоньку по этой чистой улице, в небо бы поглядеть да на солнце пощуриться! Хорошо бы, конечно, да только некогда. Бабка на работу ей позвонила, сказала, Гришук придет. Выпросился у отца, говорит, в гости на целый вечер. Игру, говорит, новую привезу… А про Павла ничего не сказала. А вдруг он тоже на пироги зайдет? Обещал же в прошлый раз…

Таня улыбнулась своим мыслям и припустила было бегом по тротуару, но вовремя и одумалась. Нельзя ей сейчас бегать-то — растрясет еще, не дай бог, свою драгоценность, наличие которой уже и врач ей подтвердил, и ультразвуковое исследование сомнений никаких не оставило. Будет, будет у нее ребеночек! Господи, сколько счастья кругом — с ума же сойти можно. И весна, и солнце светит, и улица чистая, и Гришук в гости придет, и Павла Беляева она увидит, может быть… Хоть на пять минут, да увидит…

Получилось не пять минут. Получилось этих минут гораздо больше, потому как Павел и впрямь потребовал обещанных раньше пирогов да борща, и за стол с ними сел, и бутылку вина вытащил, и торт с собой привез, и конфеты всякие. А уж как бабкин борщ они с Гришуком наворачивали — точно за ушами пищало. Бабка даже всплакнула опять, на них глядя — без бабы в дому живут, горемычные… А потом Гришук увел ее новую игру показывать, и остались они с Павлом вдвоем за кухонным столом, и опять Таня сидела и смущалась, и боялась на него глаза поднять. А когда подняла — вздрогнула сильно. Потому что смотрел он на нее очень уж внимательно, странно смотрел, изучал будто. И молчал. Грустно очень молчал, безысходно как-то, Таня аж поежилась. И вообще — чего ее изучать так пристально? Не надо ее изучать, она и так вся на виду — какая есть, такая и есть, лучше не станет…

— Тань… А Гришка тебя вспоминает все время. Только про вас с бабушкой и трещит, — произнес он вдруг и тихо улыбнулся, одними губами только. А глаза прежними остались — грустными да ее в упор рассматривающими. — Добрые вы с бабкой, Тань, ему хорошо с вами. В детдоме, когда я его забирал, ко мне училка какая-то подкралась, отвела в сторонку и говорит: вы с ним уж помягче будьте, уж подобрее как-то, он, говорит, мальчишка особенный, тонкий да ранимый, он без тепла погибнуть может… А я ж мужик — какое ему от меня тепло? Я и не умею этого, наверное…

— Ой, ну что ты такое говоришь, Павел! — загорячилась Таня, забыв про свое смущение. — Какая разница — мужчина, женщина… Сердце, оно у всех одинаковое! Горячее и бьется…

— Нет, не у всех. Далеко не у всех. Вот у моей жены, например, оно хоть и бьется, а совсем, совсем холодное. Ушла она от нас, не смогла Гришку принять. Вот такое у нас горе, Тань.

— А я знаю, Павел. Мне Гришук рассказал. Ты уж прости, но так получилось. Ты не ругай его, ладно? А жена твоя еще сорок раз пожалеет о том, что натворила! Это она просто сдуру, наверное. Она поумнеет и вернется. Вот увидишь — обязательно вернется. А как же иначе? Столько лет, в любви прожитых, — они ж никуда не деваются…

— Сдуру, говоришь? Хм… Да уж… Все поступки у вас, у баб, сдуру совершаются. Ты сдуру Матвея Костькиного телом закрывать бросилась, Жанна сдуру ребенка усыновила… Все сдуру. Только «дур» этот у вас разный, противоречивый какой-то. У тебя — один, у нее — другой.

— А знаешь, что я тебе скажу, Павел? Хотя и не мое это дело — советы тебе давать… Ты возьми да прости ее, и все дела… — снова опустив глаза, тихо проговорила Таня. — Она обязательно одумается, вот увидишь. У нее тоже сердце есть, просто ей красота мешает, весь мир кругом застит… Сердце в ней добром да любовью бьется, а через красоту пробиться никак и не может. Но все равно рано или поздно оно иль само пробьется, иль Бог вдруг сам наградит любовью…

— Хм… Интересно рассуждаешь, слушай! — засмеялся Павел тихо. — Да ты у нас вообще философиня, как выяснилось! Любовью, говоришь, наградит? Хм… А я и не знал, что ей награждают. И впрямь — награда… Ни за какие деньги ее не купишь. Красоту купить можно, это сейчас запросто, только деньги плати, а любовь, выходит — фиг вам, и за миллион ни грамма? Может, потому за красотой все сейчас и гоняются, что она товар более доступный? На кого ни посмотри — все хотят быть умными да красивыми…

— Ну, в красоте да уме тоже ничего плохого нет, — робко возразила ему Таня. — Если они даны кому — отчего плохо-то? Лишь бы сердце для любви не застили…

Павел ничего ей не ответил. Только взглянул снова тем, тяжелым своим глазом, насквозь проколол будто. В наступившей тишине слышно было, как шуршит за окном теплый апрельский дождь, как хихикают в комнате дружненько бабка Пелагея с Гришей, завлекаясь новою компьютерной игрушкой — стар да мал, одни забавы… Таня тоже молчала, сидела, опустив голову, слушала густую непролазную эту тишину, все больше обрастающую непонятным напряжением. Потом не выдержала, подняла глаза, спросила робко:

— Чаю еще хочешь? Я подогрею…

— Нет, спасибо. Да нам пора уже, и так засиделись, — поднялся со своего стула Павел. — Пойду благодарить Мудрую Пегги за пироги, и впрямь очень вкусно… Эй, Гришка, закругляйся давай, ехать надо, у нас еще уроки не сделаны! — крикнул он в сторону комнаты, на ходу подмигнув Тане и мотнув головой — пошли, мол, выпроваживай дорогих гостей…

Тане потом надолго этого их визита хватило. Весь май ходила как пьяная, внутри себя песни пела. Да и время весеннее этому способствовало, струилось перед глазами нежной зеленой дымкой да голубело небесным оком — плавай себе в счастье сколько влезет! Ходила, улыбалась всем, как блаженная. Однажды Петров ее в коридоре поймал, схватил за руку, в глаза заглянул:

— Слушай, Танюха… Тут слух прошел, будто бы ты в положении. Правда это иль врут завистники?

— Правда, Дмитрий Алексеевич, ой правда! — весело рассмеялась Таня, блеснув ему в лицо счастьем из глаз. — Только вы не думайте ничего такого, ладно? Не от вас этот ребенок, он от другого…

— Хороший хоть мужик?

— Очень. Очень хороший…

— Да? Ну ладно тогда… Смотри, Танюха, я тебя плохому-то не отдам! Как его хоть зовут-то?

— Павлом…

— Что ж, доброе имя. А ты похорошела — глаз не оторвать! Красавица, чистая красавица…

— Ой, да скажете тоже!

— И скажу. И всегда повторять буду. Красота — она не в кудрях да в краске, она из сердца у бабы идет. Павлом, говоришь, зовут? Ну, дай бог, дай бог, рад за тебя…

Таня и сама себе удивилась, как легко ей далось это вранье. Совместила, что называется, приятное с полезным. И Петрова от совестливых мук избавила, и удовольствие себе поимела. Огромным удовольствием оказалось Павла Беляева в отцы к своему ребенку пристроить! А что? Право на витание в облаках никто еще, слава богу, отменить не в состоянии. Вот и она полетает там немного — кому жалко? Никому от этого и не плохо, а ей так очень даже хорошо…