Так бы и летала Таня Селиверстова в своем счастье, если б события грядущие в этот полет не вмешались. Видно, опять не понравилось Богу ее блаженное состояние, решил он ей новое испытание ниспослать. Не испытание даже, а искушение настоящее. Хоть и известно всем, что искушает нас вовсе не Господь, не его это вроде дело… Но как еще можно назвать тот ночной звонок в дверь, от которого всколыхнулось и зашлось дробью Танино сердце? Отчего-то знала она, кто там, за дверью, стоит и на кнопку звонка изо всей силушки давит… Еще до двери не дойдя — уже знала. Сердцем чуяла. Можно и в глазок было не заглядывать…

За дверью и впрямь стоял Павел Беляев, правильно ее сердце увидело. Схватил за руку, вытащил в подъезд, встряхнул за плечи. Долго смотрел ей в глаза, из темноты на свет лестничной лампочки сощуренные. Был он не сильно, но все-таки пьян — Таня это сразу учуяла, и не по запаху даже, а по отчаянному блеску в глазах. Такой был в них блеск странный, будто человек думал-сомневался, да и решился на что-то вдруг, и тяпнул сто грамм для храбрости, чтоб и не сомневаться больше ни минуты. Хотя ста граммами Павел Беляев явно не обошелся…

— Тань, выходи за меня замуж! — брякнул он громко и решительно. Даже и не брякнул — рыкнул скорее. — Будем одной семьей жить… И Гришку ты будешь любить. И он тебя любит…

— А ты? — тихо спросила Таня и улыбнулась довольно глуповато, и тут же отвела взгляд от его глаз в сторону.

— Что — я? — быстро переспросил Павел, отпуская ее плечи.

— А ты сам — любишь?

— Хм… А что, для тебя это так важно, да? Она что, только ответная, выходит, сердечная привязанность твоя? Непременно к ней и моя любовь еще прилагаться должна?

— Да, должна вообще-то. Любовь, она ко всему прилагается, Павел. Без любви нигде и никак, понимаешь ли. Так что зря ты сюда пришел…

— Погоди, я не понял… Или, может, ты не поняла чего? Я тебе замуж предлагаю выйти, чтоб вместе всем жить и чтоб Гришка счастливым был… И с тобой, и с бабушкой твоей…

— Да все я поняла, Павел. Спасибо тебе, конечно, за добрые твои порывы. А только замуж я за тебя не пойду. Давай я лучше Гришу к себе возьму…

— Зачем?

— Ну… Усыновлю его… Воспитаю… А ты свободен будешь, и Жанна твоя к тебе вернется. Ты же любишь ее очень, Жанну свою, правда?

Он долго смотрел на нее, не мигая и не отрывая взгляда, ходил желваками на пьяном лице, потом развернулся резко и пошел вниз по лестнице, и не оглянулся даже, и «прощай» не сказал… Хлопнул громко железной дверью подъезда так, что содрогнулась слегка хлипкая хрущевская лестница, и Таня тоже содрогнулась, прижала кулаки к губам, заплакала по-бабьи с тихим воем. Выглянула из-за дверей перепуганная бабка Пелагея, простоволосая, потянула ее за подол халата обратно в прихожую. Закрыв дверь, подтолкнула сухонькой рукой в сторону комнаты, ворча на ходу:

— Ну чего теперь кричать-то, раз выгнала… Мужик к ей всем сердцем двинулся, а она — гляди-ко, гордая какая нашлась…

— Да как же, как же, бабушка… — сквозь горькие сухие рыдания проговорила сдавленно Таня, бросаясь головой в подушку. — Он же… он же просто так… из-за Гриши… а меня… меня и не любит вовсе…

— А ты откудова знаешь, что не любит? Ишь шустрая нашлась, за другого судить! Глазами он, может, и не любит ишшо, а зато сердцем тянется. Расчуял тебя, видно, сердцем-то, вот и мается, вот и непонятно ему ничего, и сам не знает, кого теперь глазами любить, а кого и не надо бы…

— Нет, бабушка, не любит. Ты посмотри на него! Ты что… Кто он и кто я? И рядом нельзя поставить…

— Глупая ты, Танька, ой глупая еще… По-твоему, для любви надобно, чтоб мужик да баба одинаковые с лица были, что ль? Если он шибко умный да красивый, так и любить только такую же должен?

— Да, бабушка. Именно так и получается…

— Ну да. Может, оно и получается, конечно, пока петух жареный в задницу не клюнет. А как клюнет, так с лица красивого уж никакой воды и не напьесси. Да не реви, смотреть на тебя тошно! Чего уж теперь реветь-то, раз счастье свое от себя погнала? Ничего, все образуется, Танюха. Даже и сама не поймешь, как все образуется. Может, и хорошо, что ты сейчас-то его прогнала. Пусть идет, пусть думает. Пусть получше разглядит, где конфета, а где обертка блескучая. Ничего, прибежит ишшо…

— Ну какая обертка, бабушка? Что ты несешь-то? Обертка какая-то… — снова залилась горькими слезами Таня. — И вовсе он уже не вернется. Никогда…

— Какая обертка, говоришь? А вот я скажу тебе какая… — тихо поглаживая ее по спине, ласково заговорила бабка. — Вот помнишь, вчерась я в магазин ходила, шибко мне конфеток шоколадных захотелось, как будто прихоть беременная на меня вместо тебя нашла, прости господи. Ну вот, купила я этих самых конфеток — и обертка красивая, и цена дорогущая — так сами в глаза и залезли, заразы такие! А пришла домой, стала чай пить — отрава, а не конфетки оказались! Под красивой оберткой одно дерьмо вязкое, только зазря к зубам прилипло, а вкусу никакого и нету. Не стала я их и есть — в вазочку для красоты положила. Вишь, в буфете стоит вазочка-то? Ты хоть их в рот не потащи, конфеты эти, отравишься ишшо, не дай бог. Пусть уж без дела на виду красуются…

Под тихое ее бормотание Таню сон и сморил, и провалилась она в него крепко — как раз до очередного звонка, уже утреннего, телефонного. Прибежала бегом в прихожую, схватила поскорее трубку, чтоб бабку не разбудить…

Звонила Ада. У Тани аж сердце зашлось от такой неожиданности. Так и стояла, раскрыв рот и переступая босыми ногами, и не могла выдавить из себя ни слова.

— Эй, Татьяна, ты что, ты не слышишь меня? Алё! Ты где там? Эй!

— Да-да, Ада… Я здесь, я слушаю! — прорезался наконец Танин голос на выдохе. — Конечно слушаю! Что-то случилось? Что-то с Отечкой, да?

— Ой, да все в порядке с твоим Отечкой… — почему-то очень довольно рассмеялась Ада. — Даже больше тебе скажу: скоро его сама и увидишь. Не забыла его, нет?

— Нет, конечно! Что вы…

— Ну, тогда до встречи. Завтра уже в родные края мы с внуком и прибудем. Как прилечу, позвоню Павлику, чтоб он тебя привез… Я в Костином доме остановлюсь, он знает.

— Да зачем? Я и сама вас найду! Вы мне только адрес скажите — куда ехать?

— Нет, одна ты не найдешь, это за городом.

— Да я найду! А Павлу не надо звонить. Я сама… Не звоните ему, пожалуйста!

— Да почему? Что-то не пойму я твоей горячности…

— Ну… ему просто некогда очень. Работы много, и вообще…

— А ты откуда знаешь? Вы что с ним, общаетесь?

— Да как вам сказать… Ну, помогла я ему тут маленько — он у нас с бабушкой Гришу оставлял на недельку…

— Гришу — это приемыша своего, так я понимаю?

— Ну да…

— Так, понятно… А вертихвостка его Жанна где? То бишь жена любимая да хваленая?

— А жена от него ушла…

— Ну, так я и думала! Вот же зараза! Я же сразу ему говорила — не иди у нее на поводу! Так и получилось, как я ему все предсказывала. Бросила она его вместе с приемышем, а обратно его сдать у него духу не хватило — это уж Пашку знать надо… А к тебе, значит, Пашка захаживает… Ну-ну… Это хорошо… Это очень даже хорошо… Ты его как — успела уже пригреть? Или ума не хватило?

— Ой, Ада! — рассердилась вдруг на нее Таня. — Это совсем не то, что вы подумали!

— Да какое тебе дело, что я подумала, дорогая? Что хочу, то и думаю. В общем, пусть Пашка тебя везет, там и поговорим. Это хорошо, что он к тебе захаживает. Это очень даже кстати… Все, до встречи, Танюха!

Положив трубку, Таня долго еще пялилась на нее удивленно, потом вздрогнула от осторожного бабкиного вопроса, прозвучавшего у нее за спиной:

— Ктой там, Тань? Эта старая чувырла из Парижу трезвонит, спать не дает? Ух, жалко, я к звонку первая не поспела… Уж я бы с ей поговорила! Так бы поговорила, что все цифры наши телефонные из ее подлой башки бы повылетали! Надо же — звонит ишшо…

— Баб, ну чего ты разбушевалась-то? — засмеялась тихо Таня. — Успокойся давай… Она вон, чувырла эта, завтра Отю сюда привезет…

— Что, прямо сюда? К нам?

— Нет… Велела в дом какой-то ехать, за городом. Будто бы Павел меня туда завтра отвезти должен будет…

— Ну а я тебе чего говорила, Танюха? Прибежит, прибежит сюда твой Пашка! Не сам, так судьба его заставит! Раз углядел в тебе конфету, теперь уж никуды и не денется, голубчик…

— Ой, бабуль, ну чего говоришь такое, господи! Он должен меня к Аде отвезти, и все. И больше никаких дел…

— Ну да. Ну да. Никаких, конечно. А я разве против? И пусть все идет своим чередом, кто ж тому мешает… А ты давай умывайся иди — тебе на работу пора. А я завтрак какой-никакой спроворю…

Весь день Таня провела как на иголках. Слава богу — операций не случилось, ни срочных, ни плановых. А то хороша б она была — с дрожащими руками. И домой шла — дороги не заметила. И кефиру забыла купить, и творогу, как ее бабка просила… Вспомнила на пороге уже и собралась было развернуться да в магазин бежать, как бабка ее известием огорошила:

— Твой-то недавно звонил…

— Кто это — мой? — распахнула на нее глаза Таня.

— Ну, Пашка твой, кто ж еще. Вежливый такой, чертяка… Все об тебе выспросил — когда дома будешь, в котором часу, как да что…

— А ты? Что ты ему сказала?

— А что я? Я все, как есть… Так и сказала, что завтра, мол, выходной у тебя и ты можешь завсегда к этой чувырле французской поехать. Хошь утром, хошь вечером…

— И что? Что он мне просил передать?

— А то — чтоб завтра дома была как штык да его поджидала. В четыре часа он за тобой приедет. Танюх, а нельзя ли и мне с вами податься, а? Уж шибко я по Отечке скучаю…

— Нет, бабуль, не стоит, наверное. Неудобно как-то. Чего мы всем табором… Да я попрошу у Ады, она отпустит его к нам погостить, я думаю. Вот и увидитесь…

— Ой, так а мне ж Пашка твой завтра Гришука на постой привезет, чего это я с тобой-то навязываюсь! Я и забыла совсем, вот память девичья! Пока вы туды-сюды ездите, я с Гришуком тут понянькаюсь…

— Бабуль! Ты хоть при нем не брякни, что он «мой Пашка»! А то с тебя станется…

— Да не бойся, не брякну. Будет она меня тут ишшо обращению культурному учить, грамотная нашлась. Да и не помрет Пашка твой, если и брякну чего… Иди давай руки мой да за стол садись. Я тебе морковки с яблочком потерла…

Павел приехал за Таней ровно в четыре, как и обещал. Поджидающая у окна бабка, увидев въехавшую во двор машину, вскинулась радостно, посеменила в прихожую, закрутила замки на входной двери — беспокойное хозяйство, одно слово. Таня взглянула на себя в последний раз в зеркало, одернула на плечах новую кремовую блузку — залезла-таки в Адин чемодан с подарками, нарядилась во все новое-модное. Глаз у Ады оказался не глаз — чистой воды алмаз. Все вещи сели на Таню, как на нее пошитые, даже придраться не к чему было. И брюки всякие, и блузки, и платья-костюмы, и даже духи в том чемодане обнаружились. Открыли — такой запах по комнате поплыл, аж душа встрепенулась от радости. «Ровно в деревне на покосе побывала, там первый дух от привядшей травы такой же терпкий да медвяный стоит», — определила для себя французское амбре бабка. А потом еще и для себя подарок в чемодане обнаружила — огромный шерстяной платок цвета темной бутылочной зелени с кистями, теплый и мягкий, как плед. А может, это и был плед? Таня, подумав, все же не стала ее разубеждать — пусть уж лучше платок будет…

А еще в том чемодане Таня обнаружила пакет с косметикой. Скрылась под шумок в ванной, пока бабка перед зеркалом в обновке вертелась, рассмотрела все его содержимое. Потом решилась и на себе кой-чего испробовать. Покрыла веки густо-зелеными тенями, потом провела неумелой дрожащей рукой две черные стрелочки от внутреннего уголка глаза к внешнему — сверху и снизу, основательно тронула ресницы тушью… Ресницы оказались у нее на удивление длинными — вспорхнули над глазами черными мохнатыми шмелями. Потом очередь до пудры дошла, потом до яркой красной помады… А потом бабка Пелагея в ванную заглянула, вскрикнула испуганно, будто черта живого перед собой увидела, замахала заполошно руками:

— Ой, свят, свят, свят… Ты чего это с собой сотворила, Танюха? Ой, прости меня, господи, чуть со страху не померла…

Таня, снова глянув на себя в зеркало, и сама испугалась того, что там увидела. И расхохоталась от души, представив, как она нарисуется в этом вульгарном виде перед Павлом Беляевым. Ужас тихий. Вот она я, кикимора болотная… Нет уж. Не надо ей такой красоты. Своим лицом обойдется, румяно-природным. Может, для кого-то оно и «рожа деревенская», а для нее и такое сойдет. Ничем не приукрашенное. Какое уж есть. Зато свое, собственное, не обманно-чужое… Взглянув на часы, она ойкнула испуганно, принялась шустро смывать с себя всю чужую «красоту». Зачесала волосы в привычную фигу на затылке, влезла в новые брюки да нежную кремовую блузку, и вот уже бабка Пелагея заохала обрадованно, посеменила от окна к двери…