Положив трубку, Таня тут же бросилась в ванную и, сунувшись к зеркалу, начала разглядывать со всех сторон не отошедшее еще от слезного румянца лицо. Потом подумала про себя — вот же дура… Лица-то по телефону все равно не видно! Да и какая этому Павлу разница, какое у нее вообще лицо… Да и вовсе не по этому интересу она в ванную примчалась, а затем только, чтобы умыться-причесаться — надо ж фотографироваться идти все-таки…

Паспорт он ей и впрямь к среде выправил. Заехал вечером, вручил красивую бордовую книжицу. Новенькую, с пылу с жару. Таня даже спасибо сказать забыла — так сердце от гордости вдруг зашлось… У нее, у Тани Селиверстовой, паспорт заграничный теперь есть! Как у настоящей, у городской…

— …А завтра за билетом поедем. Эй, Татьяна, вы меня слышите? Оторвитесь от созерцания на минуту… — вывел ее из прострации насмешливый голос Павла Беляева. А может, ей показалось, что насмешливый.

Таня подняла глаза, улыбнулась виновато — простите, мол…

Он стоял перед ней в прихожей, смотрел грустно и внимательно. И совсем не был похож сегодня на мужика из телевизора. Усталый какой-то был, припыленный будто. И воротник рубашки вон не совсем свежий, Таня это сразу своим стерильно-медицинским глазом сумела углядеть…

— Павел, чаю хотите? Бабушка пирог с яблоками испекла…

— Спасибо, Таня. Очень хочу, но не буду. Некогда. И так уже опоздал везде.

— Жаль…

— До завтра, Таня. Утром стойте у подъезда, я ровно в девять буду как штык…

Последнюю фразу он проговорил уже по ту сторону двери, торопливо спускаясь по лестнице. И опять Таня растерянно смотрела ему вслед, вдыхая горьковатый запах дорогого одеколона. Она знала, что этот запах дорогой — такой же аромат волной шел, бывало, от главного врача Аркадия Исаковича. А он у них человек небедный, толк в одеколонах понимает. И еще что-то оставил после себя в ее маленькой прихожей главный редактор «Бизнес-ведомостей» Павел Беляев, отчего вдруг сердце зашлось острой грустью, неосознанной, непонятной…

Нет, Таня Селиверстова была очень честным человеком и даже самой себе умудрялась никогда не лгать. Может, это происходило от ощущения некоей своей жизненной малоценности, а может, от деревенской природной стеснительности, но только место свое в обществе Таня давно уже ясно и четко определила. И понимала прекрасно, что не имеет права на такую вот неведомо-прекрасную да романтическую грусть. То есть само по себе право, конечно же, могло здесь очень даже присутствовать, но, как в том анекдоте говорится — съесть-то она съест, да кто ж ей даст… Грусть, она же тоже адекватной должна быть. Смешно же, в самом деле! Она, Таня Селиверстова, возьмет сейчас и начнет грустью проистекать вслед этому мужику из телевизора… Ясно же как день божий, что он, Павел Беляев, для нее категорически недосягаем, что он вообще сюда, к ней в дом, будто с другой планеты залетел. Совершенно случайно. Да оно так и есть, и в самом деле случайно. Вот поможет ей завтра билет купить, и не увидит она его уже никогда. Так что прочь, прочь глупая грусть из сердца, не нужна ты в нем вовсе, и без тебя хорошо. Она, Таня Селиверстова, и без того счастливая! И все у нее есть, и зачем она ей нужна, грусть эта?

Ранним утром, подрагивая на холодном мартовском ветру, она стояла около подъезда своего дома, улыбаясь всем въезжающим в арку машинам — а вдруг это за ней Павел едет? Была она с детства немного подслеповата, и привычка эта — всем улыбаться — притащилась за ней в город еще из той, из деревенской, жизни. Она в своем Селиверстово, когда по дороге шла, всем подряд улыбалась. Лиц-то не разобрать, вдруг пройдет знакомый какой, а она на него — ноль внимания… А деревенского человека этим обидеть — раз плюнуть. А раз улыбаешься — уже здороваешься, значит. Вот и Павел улыбнулся ей навстречу, когда въехал во двор, она как-то сразу это разглядела, будто зрение на секунду прорезалось. И снова вчерашняя грусть ворохнулась внутри, но она ее тут же и придавила сердито — сиди, мол, не ворочайся хотя бы, раз совсем не ушла…

А первый поход в банк совсем и не страшным оказался. Зря она так боялась. Никто на нее там не набросился, а совсем даже наоборот — так встретили, будто роднее Тани Селиверстовой для них никого больше на всем свете и нету. Девчонка, красивенькая такая, в белой строгой блузочке, щебетала с ней ласково, все про карточку кредитную толковала… Откуда она знает, надо ей эту карточку заказывать или нет? Зачем она ей? И так денег на билет до этого Парижа столько пришлось с Адиного счета взять, что и называть страшно. А она еще и с карточкой этой пристала как банный лист. Все про удобства какие-то лопочет и лопочет. И Павел молчит, улыбается только хитренько. Она на него смотрит вопросительно, а он молчит. Подсказал бы хоть…

Потом заехали еще в одно место — Таня уж и не помнила, как оно называется. Павел сбегал куда-то с ее новеньким паспортом, плюхнулся после на сиденье, проговорил ей весело:

— А ты везучая, Татьяна Федоровна! Все дела твои идут без сучка без задоринки! Ну все, теперь только билет осталось выкупить… Не боишься лететь-то, а?

— Боюсь. Очень боюсь, — тихо ответила Таня, вскинув на него и впрямь испуганные глаза. — Я бы и не полетела никуда, да только Отю жалко. Полюбила я его. Да и он привык ко мне…

— Да уж, Матвейка любовью не избалован… — задумчиво проговорил Павел и тут же вдруг хлопнул в сердцах ладонями по рулю, и начал вертеться на своем водительском сиденье туда-сюда, выглядывая в окошки. — Черт! Черт! Вот попался, дурак, а?

— А что случилось? — испуганно отстранилась от него Таня.

— Что, что… В пробку попали, вот что… Теперь простоим часа полтора, не меньше…

— Ой, а мне на дежурство надо к двенадцати…

— Так всем надо! Это и понятно, что надо! И за билетом тебе тоже надо! — сердито проговорил Павел, но тут же и рассмеялся тихо: — Прости, слушай. Чего это я на тебя напал, в самом деле?

— Да я не обиделась, что вы…

— Э, нет, Татьяна, так дело не пойдет… — весело развернулся он к ней. — Раз я к тебе на «ты», то и ты давай мне не выкай. Я не старый еще. Сейчас вообще, между прочим, выкать не принято. И вести себя вот так, как ты ведешь, тоже не принято.

— А как? Как я себя веду?

— Да смотришь так, будто я тебе благодетель какой великий! Ты ж все-таки женщина, Тань! Ты вспомни об этом! Ты должна от мужика помощь снисходительно принимать. Так, будто разрешаешь себе помочь, и все. А ты сидишь, съежилась вся виновато…

— Ой, да я не умею… так, чтоб снисходительно…

— А ты учись! Пригодится в жизни. Тем более там, куда ты летишь. Ада — она та еще щучка. Будешь так на нее смотреть — съест и не подавится. Давай-давай, учись! А ну, посмотри на меня снисходительно… — весело скомандовал он, — так-так, голову повыше, взгляд сделай такой… более надменный, что ли…

— Ой, да не умею я, Павел! — засмущавшись окончательно, тихо рассмеялась Таня и, махнув на него рукой, отвернулась к окну. — Вы из-за меня в пробку попали, а я буду на вас смотреть надменно… Только похвалили меня — и вот, пожалуйста. Взяли и сглазили. Никогда нельзя заранее похваляться, пока полностью дело не сделано. Примета плохая…

— А ты что, в приметы веришь?

— А что? Иногда все и сбывается. Вот как сейчас, например.

— А что, если б не сглазил, и пробки бы не было?

— Ну, не знаю… Вы сильно опаздываете, да?

— А ты как думала… Меня, между прочим, люди ждут! Да не из простых, а сильные мира сего. А я тут с тобой сижу, про приметы рассуждаю…

— Ой, как неудобно…

— Да ладно, чего уж там. Смотри-ка, неудобно ей! Вот и развлекай теперь меня, пока в пробке стоим, раз неудобно… Раз учиться не хочешь — развлекай тогда!

— А как? Я и не умею…

— Как, как! Песни пой. Какие ты песни знаешь? Русские небось народные? А частушки с матюками знаешь? Ну, как там у вас? Эх, мать-перемать, елочки зеленые…

— Нет, не буду я петь. Ни песен, ни частушек, — тихо, но твердо произнесла Таня, почуяв в его насмешливом голосе нотки хоть и веселого, но все ж таки обидного для себя ерничанья. Взглянула сердито и грустно, отвернулась к окну, замолчала. Ишь — разошелся. Частушки ему пой. Еще и учить взялся, как ей себя вести надо… Учитель какой выискался. Чего ее учить-то? Какая есть, такая и есть. И не надо ей ничего этого…

— Эй, девушка… Ты чего, обиделась на меня, что ли? — тихо тронул Павел ее за плечо. — Брось, не обижайся. Прости. Это я так, не со зла, психую просто. Ну, не хочешь сама петь, давай я тебе спою… Сейчас, погоди, вспомню чего-нибудь…

— Да не надо… — рассмеявшись, повернулась к нему Таня. — Не надо, я и не обижаюсь вовсе… Вы, Павел, лучше мне про родителей Отиных расскажите. Кто они были?

Павел ответил не сразу. Долго смотрел на нее, словно примеривался, нужно ли этой деревенской простушке знать тонкие обстоятельства чужой, никакого, в сущности, к ней не имеющей отношения жизни, и вправе ли он вообще что-то об этой жизни ей рассказывать. Хотя ничего такого потаенно-сокрытого, если со стороны посмотреть, в этой жизни и не было…

— Мы с Матвейкиным отцом, с Костей, друзьями были, со школы еще, — нехотя произнес он. — И потом семьями дружили. Хорошо дружили, по-настоящему. Договоренность у нас такая была — общими делами не связываться. Ни бизнесом, ни просьбами какими. Может, оттого и протянулась эта дружба на много лет. Собирались, болтали о том о сем, водку пили… А о делах — ни слова. Свято соблюдали это табу…

— Как грустно вы это сейчас сказали… — подняла на Павла глаза Таня. — Так, будто жалеете об этом. Ну, что соблюдали…

— Да. Жалею. Жалею, конечно. А ты перестань мне выкать, попросил же! Терпеть не могу, когда выкают! Ты меня еще товарищем назови! Развыкалась тут!

— Хорошо, извините… Ой! Извини… А почему? Почему жалеешь-то?

— Да потому… Я ж видел, что он в последнее время сам не свой. Загнанный какой-то, будто опасается чего. Без охраны и шагу не ступал. И спросить нельзя было. А что делать, раз табу? Раз сам не говорит, значит, дело не в личном да душевном…

— А о личном да душевном, значит, можно было говорить?

— Ну, это сколько угодно! Мы, бывало, так с ним иногда за жизнь пьянствовали, что философский трактат можно было наутро писать!

— Ну, понятно…

— Чего тебе понятно? Чего вообще тебе может быть понятно? Он, знаешь, такой был, Костька… Его все боялись кругом, а внутри он слабым был, как нежный цветок орхидея… Весь из противоречий. Да ладно, чего я тебе рассказываю…

— А Отю… То есть Матвея, конечно, он любил?

— Любил. Он всегда сына хотел. Даже жену поменял, чтоб сына ему родила. А потом, знаешь, будто галочку на этом деле поставил…

— В смысле?

— Ну, как бы тебе объяснить… Вроде как дело сделано, и слава богу. Он и ребенка-то не видел почти. Все они с Анькой нянек ему дорогущих нанимали. Одна только по-английски с ним лопочет, другая дипломами да званиями хвастается… На хрена такому маленькому этот английский да звания? Ему ж родители нужны, живые, теплые… Непонятно даже, как он и в машине той вместе с ними очутился. Глупое какое-то стечение обстоятельств… Слушай, а ты не помнишь, из какой двери Мотька вывалился? Из передней или из задней?

— Из задней, по-моему…

— Значит, это его Анька вытолкнула. А может, они все втроем на заднем сиденье были — и Костик, и Анька, и Мотя… Может, их везли куда…

— Кто вез?

— Откуда я знаю? Теперь уж, я думаю, об этом и не узнает никто…

Павел вздохнул и замолчал, грустно уставившись в лобовое стекло. И Таня молчала. А потом они одинаково вздрогнули от нетерпеливого автомобильного гудка, отчаянно извергнутого из старенькой, пристроившейся за машиной Павла «шестерки». Павел встрепенулся, быстро проехал вперед — слава богу, пробка начала потихоньку поступательное движение. Вот и долгожданная свобода, вот и конец грустному разговору…

С покупкой билета управились быстро. Вернее, быстро управился Павел, Таня осталась ждать его в машине. Взяв в руки продолговатую голубую книжицу, она посмотрела на него удивленно:

— Это что, билет такой?

— Ну да…

— И что, по нему меня в самолет пустят?

— Пустят, пустят, не бойся. Когда спросят разрешение на выезд из страны ребенка, покажешь вот это, там все есть. Поняла?

— Да, поняла… — неуверенно протянула Таня, беря из его рук тоненькую пластиковую папочку.

— В аэропорт сама доберешься, такси закажешь. Мне тебя отвозить некогда. Да, и сдачу возьми!

— Ой, тут много…

— Почему много? Десять тысяч рублей…

— А… Когда лететь-то?

— Вот, смотри, тут все написано. Видишь? — ткнул он ей нетерпеливо пальцем в нужную строчку. Вот дата, вот время…

— Ой, так это что же… Через три дня уже?!