Вряд ли я вправе просить тебя сделать что-то или быть таким или другим, могу разве что умолять тебя о прощении. Да, та женщина в пабе сказала, что Майя не покончила с собой, но откуда ей знать? Это навсегда останется со мной. Я хотела, чтобы она просто исчезла. Я была дурой. Это послужило уроком, я стала лучше. Просто надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь посмотреть на меня так, как смотрел всегда, – как на самую чудесную девушку на свете. Но не стану тебя осуждать, если этого не случится.

Люблю тебя, папа. Пожалуйста, вернись домой.

Твоя Кэт.

Дорогой отец,

я еще не дописал свое письмо. Скоро я тебе его отдам.

С любовью,

Отис.

Дорогой папочка,

я хочу, чтобы ты снова был счастливым. Чтобы постригся. Чтобы встречался с мамой. Чтобы прогнал Пола Уилсона. Чтобы опять делал со мной уроки. Чтобы опять спал в спальне у мамы. Чтобы больше не покупал мне на день рождения коньки, а купил что-нибудь удивительное, а что – сам придумай. Хочу, чтобы у тебя опять был толстый животик. Я хочу жить в нормальной семье, как раньше. Хочу, чтобы ты ел со мной томатный суп с хлебом всегда, а не раз в неделю. Хочу, чтобы по утрам ты был внизу. Хочу всегда рассказывать тебе свои сны, пока совсем не вырасту и не перестану рассказывать папе свои сны.

Я тебя люблю,

Перл.

Дорогой папочка,

я хочу, чтобы ты вернулся домой. И щекотал мне пятки. Пожалуйста.

С любовью,

Бью

47

В этот раз, отправившись на встречу с Эдрианом в увитый плющом пивной дворик людного айлингтонского паба, Кэролайн не надела дешевый дождевик. Она нарядилась в стиле «Пол Уилсон»: в обтягивающее платье с глубоким вырезом. Светлые волосы были завязаны в тугой хвост, один глаз прикрывала бесхитростная челка. Кэролайн подвела глаза, в ушах были серебряные серьги, на ногах – сандалии. Ей можно было дать 28 лет.

При ее появлении Эдриан встал и поприветствовал ее так, как делал всегда: расцеловав в обе щеки. Но сейчас он вложил в это гораздо больше чувства.

– Отлично выглядишь! – похвалил он.

Она не возвратила комплимент. Вместо этого достала из сумочки телефон, включила, проверила, выключила и аккуратно положила на столик перед собой, рядом с солнечными очками.

В углу пивного дворика стоял огромный экран, показывавший Олимпиаду. Эдриан сел к нему спиной, чтобы ни на секунду не отвлекаться. Он налил Кэролайн вина из бутылки, стоявшей на столе, при этом у него подрагивала рука. Во взгляде Кэролайн читалось: «Ничего, понервничай немножко!»

– Как дети?

– Хорошо, – ответила она. – После вчерашней ночи обстановка несколько разрядилась. Отис вообще стал совсем другим.

– А Перл?

– Не знаю, – сказала Кэролайн, водя пальцем по дужке очков. – Молчит. Думаю, она подозревает, что Кэт имеет отношение к письмам. – Она вопросительно взглянула на Эдриана, он кивнул.

– Ты готова? – спросил он. – Рассказать?

Кэролайн нервно махнула рукой.

– Валяй.

И Эдриан все ей выложил: про чат в скайпе, про письма Кэт, про Люка и Майю. После этого, пристально глядя на Кэролайн, он спросил:

– Ну, как ты теперь относишься к Кэт?

Кэролайн передернула плечами.

– Даже не знаю, – начала она. – У меня противоречивые чувства. Но в основном грустные. Мне понятно, к чему она стремилась. Но она – ты уж не сердись – не самая яркая звезда в небе. Не очень зрелая для своего возраста. – Она пожала плечами. – Она поступала, как школьница: жестоко и по-дурацки.

– Знаешь, – сказал Эдриан, – вчера вечером я обсуждал это со Сьюзи, и она кое о чем мне напомнила. Я совсем забыл об этом происшествии. Когда Кэт была подростком, ее на неделю выгнали из школы за издевательство над одноклассницей.

Кэролайн приподняла брови.

– Да. Не то в двенадцать, не то в тринадцать лет. Как раз теперешний возраст Отиса. В середине четверти к ним пришла новенькая. Она всем понравилась. Мальчишки с нее глаз не сводили, девчонки скрипели зубами. Она стала вторгаться на территорию Кэт. Та сделала вид, что с ней дружит, а сама распространяла про нее гадкие слухи и всех настраивала против нее. Та девочка пожаловалась своей матери, а мать оказалась директрисой другой школы и хорошо знала, как поступать в таких случаях. Кончилось тем, что Кэт выгнали и заставили письменно просить у девочки прощения. Так, во всяком случае, мне все это виделось из твоей постели, за дюжину миль от места событий. – Он насмешливо приподнял бровь. – Я думал: девчонки есть девчонки. Мне не приходило в голову считать ее ужасной.

– А ты считаешь ее ужасной?

– Нет. – Эдриан вздохнул. – Конечно, нет. Я считаю ее одной из жертв огромного грузовика – ее папаши, подвинутого на серийных адюльтерах.

Они с Кэролайн переглянулись.

– Как ты думаешь, она останется жить у тебя? – спросил Эдриан.

– Она не заикалась о переезде. Думаю, пока останется.

– Тебя это не напрягает?

– Нет, нисколько. Ты же знаешь мое отношение к Кэт. Я люблю ее, как родную. К тому же без нее я как без рук. Поэтому… – Кэролайн напряженно, невесело улыбнулась и чокнулась бокалом с Эдрианом. – Выпьем за то, чтобы все улеглось. Чтобы все плохое осталось позади.

Сдержанно чокаясь с ней, Эдриан сухо улыбался.

Кэролайн снова наполнила оба бокала.

– Давай, – сказала она Эдриану. – Эстафетная палочка у тебя. Так выражаются психотерапевты: когда палочка у тебя, все остальные набирают в рот воды.

– Что ж, терпи.

Кэролайн смотрела на Эдриана в ожидании, а он чувствовал в душе какое-то размягчение, потом там надулся пузырь. Сквозь раскаленную лаву чувств пробивалась, как золотая птица феникс, некая мысль. Она набухала, грозя без спросу вылететь наружу, сорваться с его губ. «Ты – любовь всей моей жизни».

Он сглотнул, не доверяя больше самому себе, собственным чувствам. За последние сутки, посвященные самокопанию, у него родилась одна-единственная слепящая мысль: он – презренный болван! Он мысленно воспроизводил куски прожитой жизни, изучал как сторонний наблюдатель чуть ли не каждый ее ключевой эпизод и убеждался, что долго скакал по жизни, не соображая, зачем. Слепо, как мотылек, перелетал от одного пятна золотого света к другому. Когда свет мерк, он упархивал и начинал поиск нового золотого пятна.

Таким образом, многочасовой самоанализ привел Эдриана Вольфа к потрясающему умозаключению: он человек-мотылек.

Но как объяснить это Кэролайн? Он был далек от ответа. Поэтому он вздохнул, улыбнулся ей и выпалил:

– Я мотылек.

Она промолчала, только приподняла бровь и отпила вина.

– Я мотылек, – повторил он. – А нужно быть коровой.

Кэролайн прищурилась, глядя на него поверх бокала с вином.

– Да, коровой. Она не покидает луг, весь день пасется на травке. Не думает о траве у себя под копытами, о ромашках где-то сбоку, о том, что на лугу через дорогу может расти клевер. Жует себе травку и довольна: вкусно! А когда всю съест, ждет, пока вырастет новая. Потому что травка будет всегда. А может, и клевер.

Эдриан видел нетерпение во взгляде Кэролайн. Он терял ее.

Вздохнув, он потянулся к ней через стол.

– Прости за косноязычие. Я пытаюсь объяснить, что ушел от Сьюзи потому, что не мог ждать, пока снова отрастет трава. Увидел тебя – и…

– Я была вся в клевере.

– Да, вроде того.

– Выходит, на моем месте могла оказаться любая?

– У кого из нас эстафетная палочка?

– Наплевать на палочку! Ответь, вместо меня могла подвернуться любая? Главное, чтобы ярче сияла?

– Нет, – сказал Эдриан. – Нет. Ты… – Окошка для откровенности лучше этого было не придумать, но как она ее воспримет? Он набрал в легкие побольше воздуха, показал открытые ладони и выпалил: – Ты была любовью всей моей жизни!

Он следил по выражению ее глаз, как она переваривает это заявление, и пытался предугадать ее ответ. Сначала она как будто удивилась, потом ей стало приятно, а потом она взбеленилась.

– Ну и задница же ты!

– Она самая.

– Нет, серьезно. Ты самая долбаная задница на свете! Любовь всей жизни! – Она закатила глаза. – Если я была любовью всей твой дурацкой, никчемной жизни, зачем было сбегать к Майе? Только не оправдывайся, что тебе было не до ожидания, пока отрастет травка. – Она громко фыркнула и отпила еще вина.

Эдриан потратил прошлой ночью много времени на анализ дней и недель своего романа с Майей. Он вглядывался в них, изучал, как экспонаты в прозрачной витрине, заходил с разных углов. И, наконец, высмотрел главное: тот момент, когда в его глупой башке созрело решение влюбиться в другую.

– Помнишь, – заговорил он, – лето после того, как тебе исполнилось сорок? Я снял для нас номер в парижском отеле.

Кэролайн опять закатила глаза и застонала.

– Господи, только не это! Опять ты за старое?

– Пожалуйста, выслушай. Дело было не в том, что ты не захотела ехать. Не в том, что решила не оставлять Бью. Даже не в том, что ты назвала мой поступок совершенно необдуманным. Теперь я понимаю, что действительно сглупил тогда. Ты кормила ребенка грудью, ужасно устала, миллион раз повторяла, что тебе не до празднования. Но в тот понедельник я прихожу на работу, а там Майя, и она спрашивает: «Ну, как Париж?» Она же знала про мой план, как и все остальные в бюро. Я отвечаю: «Мы не поехали». Она изменилась в лице. Я видел, что ей за меня обидно. Она ничего не сказала, «О!» – и все. И погладила меня по руке. Вот оно, Кэролайн! В тот самый момент она превратилась для меня из умненькой молодой сотрудницы в ответ на все мои горести. Потому что я, задница этакая, решил, что человек, которому так за меня больно, никогда меня не обидит.

– Я-то чем тебя обижала? – удивилась Кэролайн.

– Я боялся, что ты от меня уйдешь.

– Не смеши меня!

– Серьезно. Я боялся именно этого: твоего ухода.

– На каком основании?

– Оснований было много, но главное то, что мы были слишком разными.

– Что?!

– Мы были слишком разными, – повторил он. – Ты была умнее меня, красивее, я уступал тебе как родитель, вообще как человек. Я не смог купить твое обожание внезапным туром в Париж, и у меня иссякли идеи. Я уже не знал, как тебя удержать. Потому и ушел.

Кэролайн жадно смотрела на него.

– Ты хоть понимаешь, что сейчас сморозил самую отъявленную глупость из всего того, что кто-нибудь когда-нибудь говорил на этой планете?

– Я здесь не для того, чтобы убедить тебя в превосходстве моего интеллекта, Кэролайн. Ты спросила, почему я ушел, я пытаюсь объяснить. Согласен, из сегодняшнего дня это смотрится глупо, но тогда в этом был смысл. От Сьюзи я ушел, потому что разлюбил ее, а от тебя – потому что решил, что ты разлюбила меня. Что ты уже выключила свет.

– Мы возвращаемся к мотылькам?

– Да, к мотылькам.

Кэролайн вздохнула и окинула Эдриана холодным взглядом.

– Это страшно мило – все эти мотыльки и коровки на клеверном лугу. Но что может быть важнее детей, Эдриан? Какое может быть оправдание, если говорить о них?

– Никакого. Конечно, никакого. Одно могу сказать: я искренне думал… Нет, это неправильное слово, потому что мыслями это не назовешь… Скажем так: я искренне полагал, что раз у детей есть их дом и их мать, то они не станут скучать по мне. Все равно ведь меня никогда не было с ними рядом.

– Ерунда, ты был рядом все время.

– Но не так, как ты. Примерно так я думал. Главное, что никуда не делись константы: их дом, их школа…

– Жалкие отговорки, Эдриан!

– Знаю, это звучит жалко. В том-то и дело, что ни с чем из того, что ты можешь мне сказать о моем поведении или о моих… моих мотивах в последние несколько лет, я не могу поспорить. Когда я смотрю на себя объективно, без помрачений влюбленности или траура, мне трудно поверить, что я принимал такие решения. Что так поступал. Что мог бросить ребенка.

– Целых пятерых детей, Эдриан!

– Да-да, целых пятерых…

– Ты прочитал письма?

– КОНЕЧНО, прочитал!

– И что?

– Это поразительно!

– Что они написали?

– Ты не читала?

– Конечно, нет.

– Даже письмецо Бью?

– Даже письмецо Бью. – Она взглянула на него. – Там что-то интересное?

– Перл хочет, чтобы я проявлял больше воображения при выборе подарков на ее дни рождения. Люк хочет со мной дружить. Кэт просит ее простить. А Бью – щекотать ему пятки. А еще… – Эдриан с улыбкой вернул взгляд Кэролайн. – Еще он хочет, чтобы я переехал жить домой. Перл тоже.

Вместо ответа Кэролайн поставила себе на колени сумочку и достала оттуда письмо.