И вот, после всего, что она сказала, у меня ничего и не получилось. Я чувствовал, что люблю, что хочу укрыть ее от всего. И мне хотелось, чтобы она тоже меня любила, а не говорила мне такие вещи, как какая-то дикая, блин, шлюха. Мне не нравятся девчонки, которые такие финты выдают. Может, она начиталась хуйни-муйни какой-то или в компанию попала, где такие разговоры ведут.

Ну вот, у меня ничего не вышло, и знаете что? Мне кажется, она с самого начала, блин, знала, что так и будет. Уверен, что знала, блин.

Она накидывает халатик, в нем она становится еще прекрасней, и мне на секунду кажется, что и руки у нее на месте. Хотя, если бы у нее были руки на месте, стала бы она тут рассиживаться с таким типом, как я.

– Когда ты собираешься разобраться со Стёрджесом? – спрашивает она.

– Слушай, не могу я этого сделать, просто не могу.

– Если в самом деле любишь меня, то сможешь! Ты сам, блин, сказал, что что угодно сделаешь! – кричит она мне в лицо. Теперь расплакалась. Еб твою, не могу смотреть, как она плачет.

– Так же нельзя. Я даже не знаю этого парня. Это же убийство, черт возьми.

Она смотрит на меня, потом подсаживается ко мне на кровать.

– Дай-ка я расскажу тебе сказку, – говорит она. И выплакивает мне все-все.

Когда она родилась, то ее старик просто слинял. Не смог справиться с тем, что у его ребятенка рук не хватало. Мамашка ее после этого свихнулась и с собой покончила. Так Саманта и выросла в приюте. Правительство и все эти мужики в судах – все встали на сторону тех, кто состряпал лекарство, и ей, да и всем ребятам, кто без рук родился, даже не хотели сначала компенсацию назначить. Но это уже было слишком. Тогда поднялась шумиха в газетах, и им пришлось-таки раскошелиться. А этот ублюдок Стёрджес – вот кто все это учинил, и ему за это даже рыцарское звание дали, вот сука. Он у них всем заправлял, и они все на его защиту встали. Это он сделал такое с моей девочкой, с моей Самантой, а ему за это – рыцарство за заслуги перед отраслью. Где же здесь справедливость хоть какая-то, а, где она? Думать даже об этом не могу…

Ну и я сказал ей, что сделаю, чего она просит.

И после этого мы с Самантой завалились в постель и занялись-таки любовью. Мне было просто здорово, совсем не как с этой Сучкой. У меня все отлично получилось, и как мне офигенно сразу стало. И когда я кончал в нее, то видел перед собой только ее лицо, только ее прекрасное лицо, а не рожу этого траханого миллуоллского пидора.

Огрив, 1984

Слово «террористка» казалось Саманте Вортингтон комичным. А уж «международная террористка» – совершенно безумным. И это – про Саманту Вортингтон, выросшую в приюте под Вулверхэмптоном, единственный в жизни раз ездившую за границу – в Германию. Ну, еще она была один раз в Уэльсе. Всего две поездки, и каждая из них несла в себе опасность быть пойманной. Два момента, когда она чувствовала в себе больше жизни, больше удовлетворения, чем когда-либо, и растущее желание испытать это еще раз.

– Так ничего не получится, – говорил ей Андреас. – Нам нужно лечь на дно на какое-то время. Потом мы снова вынырнем и снова ударим. А пока – нужно ложиться на дно.

В каком-то смысле Саманта воспринимала возможность поимки как крайне вероятную, более того, где-то в глубине души даже видела в этом свою судьбу. Ее история выйдет наружу, и, хоть многие и будут осуждать ее, кто-то все-таки поймет. Начнутся споры и обсуждения, а это-то ей и было нужно. Она знала, что ее будут представлять или как хладнокровную психопатку, «Красную Сэм, международную террористку», или как глупенькую, невинную девочку, одураченную взрослыми негодяями. «Злая ведьма» или «Доверчивый ангел» – по-любому неверный, но неизбежный выбор. Какую из двух ролей имеет смысл разыгрывать? Сколько раз уже эта мысль приходила ей в голову, и она репетировала обе партии в своем воображении.

Саманта знала, что ее правда бесконечно сложнее. Две силы владели ею: одна из них – жажда мести – толкала ее вперед; другая же – любовь, – наоборот, сдерживала. И Саманта понимала, что она ничего не может с этим поделать. Она стала заложницей этих сил, пусть и добровольной. Андреас же излучал какую-то легкость, указывающую на то, что ему, возможно, и удастся все забыть, как только справедливость наконец восторжествует. Но в глубине души Саманта знала, что это маловероятная возможность. Не сам ли он начинал разговоры о том, что пора уже переходить от единичных случаев к проблеме государственного подавления в целом? Конечно, возможность все забыть потом была совсем маленькой, но пока она есть, Саманта останется с Андреасом.

Андреас, со своей стороны, понимал, что главное в их деле – дисциплина. Дисциплина и осмотрительность. От явных радикалов, помешанных на революции, их обоих отличало то, что они особо не высовывались. Для окружающего мира они были обыкновенными гражданами, далекими от политики. Саманта всего лишь раз позволила себе сорваться.

Несколько ее лондонских друзей участвовали в Комитете поддержки шахтеров и уговорили ее поехать в Огрив. Когда она увидела, как загнанные в угол рабочие мужественно противостоят правительственным силам подавления, она не выдержала. Саманта пробралась в первые ряды, где пикетчики напирали на полицейские кордоны, охранявшие штрейкеров. Она физически ощутила потребность действовать.

Молоденький белорубашечник из столичной полиции, которому обещали денежную компенсацию плюс сверхурочные за верную службу хозяевам из правительства, не мог поверить, что вот эта девчонка без рук только что здорово заехала ему ногой по яйцам. Сквозь навернувшиеся на глаза слезы, задыхаясь от резкой боли, он увидел, как девчонка быстро растворилась в толпе забастовщиков.

Воинственные действия и внезапное исчезновение Саманты были также зафиксированы скрытой камерой, установленной в стоящем неподалеку белом микроавтобусе.

Лондон, 1990

Брюс Стёрджес расслаблялся в шезлонге посреди своего просторного сада на самом берегу Темзы в Ричмонде. Денек выдался жаркий и приятный, и Стёрджес отрешенно смотрел на медленно текущую перед ним реку. С плывущего мимо прогулочного кораблика прозвучал гудок, а люди на палубе замахали Брюсу руками. Стёрджес был без очков и не различал ни кораблика, ни людей на нем, но все равно ответил ленивым жестом на приветствие этого супа из солнечных очков и любезных улыбок, чувствуя себя заодно с ними. Потом, повинуясь непонятному самому себе порыву, достал из кармана клочок бумаги. На нем тонким и слегка корявым почерком было написано следующее:

Мой таинственный друг, пожалуйста, позвони. Джонатан.

Под этими словами был нацарапан номер, а рядом – большая X. Ах ты, жалкий маленький гаденыш. Неужели он и вправду верит, что Брюс Стёрджес, СЭР Брюс Стёрджес, станет компрометировать себя из-за маленького продажного мальчишки с панели? Там и так хватает немытых маленьких пидовок, с лицами, на которых искусно нарисована невинность, то, что так притягивает Брюса. Нет уж, подумал он, на панели, конечно, много лакомых кусочков. Но ему нужен кто-то, на кого можно рассчитывать, что он не проболтается. Брюс скомкал одной рукой клочок бумаги, на секунду наслаждаясь сладким приступом ярости, который сменился мимолетным страхом, и Брюс, разгладив листок, снова убрал его в карман. Брюс Стёрджес не мог заставить себя выбросить записку, вместо этого он снова принялся разглядывать кораблики, медленно проползавшие по беззаботной Темзе.

Мысленно он вернулся к своему прошлому, о котором частенько задумывался, после того как вышел на пенсию. Он всегда думал о прожитом с чувством глубокого удовлетворения. Посвящение в рыцари все еще будоражило его натуру. Ему нравилось быть сэром Брюсом – и не только из-за лучших столиков в ресторанах, гостиничных люксов, директорских почестей и всех остальных привилегий славы, его титул доставлял ему эстетическое удовольствие, звучал чарующе.

– Сэр Брюс, – он тихо произнес снова. Как уже много раз раньше.

И ведь все повторяли, что никто другой не заслужил этот титул так, как он. Брюс Стёрджес медленно, но верно взбирался вверх по служебной лестнице, сначала – сотрудник отдела научных разработок, потом – менеджер и, наконец, член совета директоров «Юнайтед фармаколоджи», гигантской корпорации, производящей лекарства, пищевые продукты и алкоголь. Теназадрин, разумеется, слегка подпортил его карьеру. После той истории головы слетали направо и налево, но для Брюса Стёрджеса это был лишь еще один корпоративный кризис, из которых он так быстро отыскивал выходы-лазейки. Всегда находился кто-то пониже рангом и менее сообразительный, на кого можно было свалить всю вину, а таких на одного Брюса Стёрджеса приходилось довольно много. Его хладнокровие в решении той проблемы лишь повысило его личные акции как ловкого и умелого управленца.

Он оценивал случившуюся трагедию исключительно в фунтах стерлингов, в деньгах, потерянных компанией. Стёрджес не хотел читать газетных статей с «социальной точкой зрения» или смотреть на теназадриновых детей, которых показывали по телевизору. Уродства и недостающие конечности совершенно его не трогали. Хотя однажды проняло и его – во время своего загула в Нью-Йорке, где им овладели соблазны анонимной жизни в огромном городе, проявилась та сторона его сексуальности, которую он пытался подавлять со школьной скамьи. Именно тогда он вдруг почувствовал, что значит быть не таким, как все, и он на время проникся сочувствием, страшно испугавшим его. Слава богу, это продолжалось недолго.

Он вспомнил тот день, когда впервые ощутил на себе последствия истории с теназадрином. Он собирался разыграть партию в крикет со своими двумя сыновьями на Ричмонд-Коммон. Установив ворота, Стёрджес был уже готов к удару, как в его поле зрения попало нечто странное. Он заметил, хоть и в некотором отдалении, маленького ребенка – у того не было ног. Мальчик передвигался на каком-то подобии тележки, как на скейтборде, отталкиваясь от земли руками. В этой сцене было что-то извращенное, даже неприличное. На какую-то секунду Стёрджес ощутил себя доктором Франкенштейном в самые неприятные моменты истории барона.

Не он изобрел препарат, снова и снова повторял он про себя, он всего лишь купил его у фрицев, чтобы перепродать. Да, конечно, там были определенные недомолвки и даже больше – существовал некий отчет, который он скрыл. В отчете утверждалось, что испытания были неполными и что уровень токсичности препарата гораздо выше, чем предполагалось вначале. Как фармацевту, ему, конечно, следовало проявить больше внимания к этому вопросу. Но ведь речь шла о теназадрине, чудо-лекарстве, моментально снимающем боль. В прошлом ничего подобного с такими препаратами не происходило. И кроме того, конкуренты бы не заставили себя долго ждать, тут же появились бы желающие продавать препарат в стране. Они бы не стали мешкать, чего не мог себе позволить и Стёрджес. Он подписал сделку с одним немцем, довольно странным парнем, прямо в аэропорту «Хитроу». Фриц нервничал, бормотал что-то о необходимости дополнительных испытаний и в завершение передал ему упомянутый отчет.

Но в препарат и так уже было вложено слишком много, чтобы отказываться от вывода его на рынок. Много времени, денег, и, самое важное, от успеха предприятия зависело несколько будущих ключевых карьер, в их числе и карьера самого Стёрджеса. Отчету не дали хода, он превратился в пепел в каминном пламени у Стёрджеса дома в Западном Лондоне.

Все это промелькнуло перед мысленным взором Брюса, когда он увидел ребенка, и он впервые ощутил холодящее чувство вины.

– Вы продолжайте, ребята, – выдавил из себя он своим удивленным сыновьям и, покачиваясь, побрел назад к машине, пытаясь взять себя в руки и тяжело дыша, пока жуткое видение не исчезло; тогда он вернулся и доиграл партию.

«Ко всему привыкаешь», – подумалось ему. Типично английская особенность – умение запаковывать вину и боль в отдельные, надежно разграниченные уголки сознания, подобно радиоактивным отходам, похороненным в герметичных капсулах в толще гранитных пород.

Он подумал о старике Барни Драйсдейле, о том Барни, что был вместе с ним с самого начала.

– У меня такое чувство, Барни, будто за мной призраки гоняются, – сказал он как-то.

– Возьми себя в руки, старина. Ну выпустили мы один сомнительный препарат, вот нас и полощут в газетах. Надо стиснуть зубы и держаться. Найдут себе скоро новую модную тему эти борзописцы. Всю жизнь работаем, чтобы людей спасать, двигаем фармацевтику вперед, и всем насрать. В такие моменты мы все должны держаться друг друга. А эти пронырливые журналюги и прочие плаксы-ваксы просто не понимают, что прогресс требует жертв. Не понимают, и все тут!

Они хорошо поговорили в тот раз. У Брюса прямо от сердца отлегло. Барни, конечно, умел успокаивать. Именно он научил Брюса не думать, о чем не нужно, видеть лишь свои достоинства, оставляя чувство вины тем, кому оно нравится. Да-да, именно так и должен поступать настоящий англичанин. Брюс скучал по нему. Но Барни погиб при пожаре уже несколько лет назад, когда загорелся его особняк в Пемброкшире. В поджоге подозревали уэльских национал-экстремистов. «Свиньи», – подумал Стёрджес. Пусть кто-то и называет это возмездием, Брюс в него нисколько не верил. Парню просто катастрофически не повезло.