Михаил Кожемякин - Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

– Э, постой, постой, ты, слышь! – Власьев бесцеремонно дернул кардинала за рукав рясы. – А Ксюшка Годунова? Мне доподлинно неведомо, обручался с ней государь, с Ксюшкой, аль нет, только живет он с ней, как с венчанной женой!

Пан Ежи побагровел так, будто с ним вот-вот приключится удар, а после схватился за саблю.

– Зарублю, московский пес, черный вестник! – зашипел он.

Посол Власьев перекрестился и, загрезив о великой участи мученика, подумал было, не плюнуть ли еще для верности на пол в латинском капище. Но после решил, что это уже будет слишком вопиющее нарушение государева приказа вести себя в Кракове почтительно. И ограничился уже сказанным – захотят зарубить, и так зарубят. Но пан Ежи, как видно, передумал разрушать церемонию и сабли не вынул. Зато обратил свой гнев в слова.

– Какая Ксюшка? – возмутился пан Ежи. – Шляхетский гонор не может выносить такого бесчестия! Проклятый московит бесчестит мою дочь своим беспутством! И если бы пана посла не защищал статус, я бы заставил пожалеть этого московита о том, что он стал послом!

– Не обручалась! – отчетливо произнес за Власьева кардинал и этим спас положение.

Марина гневно взглянула на посла, но тот не моргнув глазом перенес обиду ляшки. «Глаза бы мои на нее не глядели, на польку некрещеную!» – думал Власьев.

Великолепный стол в доме воеводы Сандомирского, за которым Марина сидела подле короля, несколько сгладил всеобщую неловкость. Люди из свиты Власьева внесли дары от оставшегося в Москве жениха и царицы-матери, инокини Марфы: богатый образ Святой Троицы, перо из рубинов, гиацинтовую чашу, золотой корабль, осыпанный драгоценными камнями, золотого быка, пеликана и павлина, роскошные часы с флейтами и трубами, три пуда жемчуга, 640 редких соболей, кипы бархата, парчи, штофа, атласа… Марина смеялась как ребенок, разглядывая эти дары любви, а пан Ежи примеривался к соболям и жемчугам. Король Сигизмунд потребовал свою долю – и Мнишеки не посмели ему отказать. Станислав Мнишек, староста Саноцкий, брат панны Марины, получил в подарок от русского царя саблю и меч, оправленные в золото, а еще – золотой кубок и нож.

Марина пригласила было за стол Власьева, но тот стал отказываться, не хотел садиться рядом с царской невестой и польским королем.

– У нас на Руси, – объяснял Власьев непонятливым ляхам, – слуги государевы с царскими особами за один стол не садятся, а смиренно сидят поодаль. А ежели государь или государыня захотят слугу пожаловать, то посылают ему со своего стола блюдо какое али питье…

– Пришлите пану послу вина, Ваше Величество! И телятины… Или дичи… – предложила Марина.

– Винище лукавое на Святой Руси пить великим грехом почитается! – недовольно ответил посол, осушив тем не менее кубок с запретным напитком. – А телятину, как и всякое прочее мясо-юнятину, тем паче есть нельзя. Юнятина – сиречь мясо агнца, а в агнце закланном мы почитаем Христа. К тому ж у вас, ляхов, на пирах скоморохи играют, а у нас пищу положено вкушать в благоговейном молчании, дабы ангелы вкушающим предстояли…

– Что ж нам – отпустить музыкантов по домам? – с усмешкой переспросил Сигизмунд. – Сие никак нельзя сделать, ибо наши дамы заскучают.

– А уж бабам сидеть за одним столом с мужиками – так то и вовсе срам! А что до скоморохов, то мне все едино – хоть по домам их отпускать, а то и вовсе повесить! У нас на Москве чай с петлей не церемонятся! – сказал Власьев и для наглядности провел пальцем по шее, а после выкатил глаза и высунул язык, изображая удавленника.

– Ой, страшно-то как! – воскликнула Бася Мнишек.

– Страшные обычаи! – вполголоса сказала княгиня Урсула Вишневецкая своему брату, Станиславу Мнишеку. – Куда же едет наша Марыся?

– Не бойся, Урсула, отцу виднее… – ответил пан Николай, любовавшийся в эту минуту царскими подарками. Особенно ему нравилась оправленная в золото сабля. Такие сабли бывают только у королей и магнатов! Впрочем, он, Николай Мнишек, теперь шурин русского царя, а значит – почти король! И участвовать в походе против московитов, подвергая себя ненужной опасности, не пришлось – один средний братец Станислав, предерзостный малой, представлял Мнишеков в войске Димитра, но этому смутьяну подальше от дома самое место.

– Пойду-ка я лучше… – решил Власьев. – И люди мои по домам отправятся…

– Домой вам, пан посол, идти никак нельзя… – попытался успокоить посла король. – Ибо сие мы сочтем оскорблением панны невесты! Ваш государь, верно, велел вам чтить будущую государыню!

– Велел… – уныло повторил посол.

– Тогда садитесь поодаль и вкушайте те блюда, кои разрешены по вашей вере… А после будем танцевать…

– Плясать? – гаркнул посол. – Не могу я плясать под скоморошьи волынки и дудки, а тем паче касаться в пляске Ее Высочества, невесты обрученной!

– Да он варвар! – шепнул пан Ежи князю Константину Вишневецкому.

– Что ж, пусть сидит голодным… – с усмешкой ответил князь. – И не танцует с нами.

– У всякого своя вера и свои обычаи, – мягко заметил тайный схизматик князь Адам Вишневецкий.

– Вы, князь Адам, сочувствуете московским схизматикам, это всем известно… – недовольно буркнул пан Ежи.

– Думаю, у нас найдется немало благородных шляхтичей, готовых повести в танце панну Мнишек! – любезно сказал Сигизмунд.

– Нельзя касаться обрученной царской невесты! Сие есть поругание сана священного! – возмутился Власьев.

– Вы здесь, пан посол, в гостях… – вмешалась в разговор Марина. – А я слыхала от жениха моего старую русскую поговорку. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.

– Так кабы у вас монастырь был… – осмелел Власьев, который к тому времени успел, вопреки греху винопития, осушить несколько изрядных чаш. – Вертеп у вас разбойный, и рожи у вас богомерзкие, голые! Одни усища торчат, чисто у тараканов! А у баб – фу, срамота! – титьки наружу!

– Что? Что? – заорал пан Ежи, немного понимавший по-русски. – Сейчас я самому пану послу сделаю голую морду! Вот как подпалю бородищу этой свечой!

– А ну попробуй! – с угрозой заметил Власьев, который к тому времени успел вдобавок к «богомерзкому винищу» осушить огромную чашу меда. – Сейчас как надену тебе эту чарку на башку пустую, а для звона сверху костью берцовой стукну!

Шляхтичи с одобрением посмотрели на московского гостя. Этот московит, решили они, храбрый и благородный кавалер. Вот как он защищает традиции своей отчизны!

Вскоре кавалеры выстроились в очередь пить и брататься с московитом, один пан Ежи, красный от возмущения, отворачивался с пренебрежением и цедил сквозь зубы: «Шляхетский гонор не может выносить такого поношения!»

Дьяк же Власьев налил себе доброго французского вина, а потом и ляшского меда. Хмель быстро ударил послу в голову: он раскраснелся и затянул застольную русскую песню, которую лихо подхватила его не менее пьяная свита. Московиты успели, несмотря на все запреты, крепко приложиться к ляшским напиткам.

Сигизмунд и его семейство пили за здоровье русского царя и царицы, подразумевая не матушку Димитрия, инокиню Марфу, а обрученную невесту. Московиты не отставали от поляков, вот только плясать все равно отказались.

Король Сигизмунд и королевич Владислав по очереди танцевали с Мариной. Обрученная невеста сияла от счастья. Радость Марины омрачал лишь посол, так и не приложившийся к ее руке.

«Странные люди эти московиты… – думала панна Марианна. – Как я привыкну к ним?»

Но шведская королевна Анна, дочь Сигизмунда, ободряюще взглянула на Марину, когда проходила мимо нее в танце, и, улучив момент, прошептала: «Не бойтесь, панна, я живу среди еретиков-лютеран! И ничего – привыкла…» Марина благодарно улыбнулась в ответ и поплыла в танце – мимо поляков, мимо московитов, мимо всего мира… «Вшистко едно! Все равно я – королева!»

Теперь вместо подаренных Димитром прекрасных жемчужин у Марины остались только слезы. Значит, верно говорят, что жемчуг – к слезам. Зачем она только украшала волосы жемчужными нитями?! Сколько было жемчужин, столько и пролила слез! Нет, больше! Намного больше!

Снова заскрежетала тяжелая дверь. Кто-то отпер засов – должно быть, сейчас войдет вчерашний стрелец и позовет ее на допрос. Опять будут спрашивать про золотую и серебряную казну. Пустые вопросы! Даже если бы она знала, где Ян Заруцкий зарыл свое добро, то все равно бы не сказала. Знала только, что это было недалеко от Коломны – часть казны зарыли, когда казачий отряд Заруцкого покидал город. Но ей Ян ничего не показывал – держал в стороне.

Наверное, другую часть казны Ян спрятал недалеко от Астрахани. Быть может, тайна Заруцкого известна казачку Егорке, ее последнему защитнику, но его Марина не видела с Медвежьего острова. Дай бог, чтобы Егорка остался жив! Все ее друзья умирают – пусть хоть он выживет! Господи, сейчас день или ночь, и какой день? Она уже давно, с Медвежьего острова, потеряла счет дням и ночам. В башне всегда темно – и днем и ночью. И какая, собственно, разница?! Все равно узнице больше никогда не увидеть солнца!

Но вместо вчерашнего стрельца вошла Алена, монастырская послушница, с каким-то узелком в руках. Давно Марина ее не видела. Наверное, уже несколько дней. Скудное подобие еды приносил кто-то из стрельцов. Да и что это была за еда? Черствая корка, немного гнилой воды… Хоть бы уже умереть скорее!

– Хелена… – тихо позвала Марианна. – Слава богу, это ты! Я молилась пану Иезусу и Деве Марии, чтобы ты пришла.

– Допрашивали вас, Мария Юрьевна? – шепотом спросила Алена. – Человек из Москвы приезжал?

– Нет, не приезжал. Допрашивали слуги пана воеводы.

– Чего хотели, ироды?

– Про казну спрашивали. Да я ничего не знаю. Ян Заруцкий ее зарывал. Не я.

– Остерегайтесь, Мария Юрьевна! Скоро из Москвы от государя человек приедет. Я про то доподлинно знаю.

– Откуда, Хелена?

– Слухи разные ходят. Вот, поешьте, а то совсем исхудали…

Алена протянула узнице какую-то снедь, завернутую в тряпицу.

– Что это, Хелена?

– Лакомство, Мария Юрьевна. Не бойтесь, отведайте. Не отравленное. Хотите, я тоже откушу.

– А хоть бы и отравленное. Мне все равно… Принеси мне отраву, прошу тебя!

– Господи, Мария Юрьевна, страсти-то какие! Отраву! Живите, пока Господь велит…

Марина развернула тряпицу – достала оттуда что-то белое, нежное, похожее на хлебный мякиш. Попробовала. Сладкое, вкусное, давно такого не пробовала.

– Пастила это… – объяснила Алена. – Умельцы коломенские делают. Кушайте пока, а мне прибраться надо. Вот, платье вам принесла – хорошее. Переоденьтесь. А я ваше платье стирать унесу. Совсем ведь пообносились!

Послушница развязала узелок, который принесла с собой, достала оттуда длинное темное платье, сшитое скорее по ляшской, а не по московской моде. Марина прижала платье к лицу – оно, казалось, дышало свободой, утренней свежестью. Боже мой, Господи, неужели на свете есть воля!

Аленка отвернулась, а Марина быстро стянула с себя грязную, потную, пахнувшую борьбой и погоней одежду.

– Не бойтесь, Мария Юрьевна, я его постираю и обратно принесу, – объяснила Алена. – Будете в своем платье ходить, как прежде…

– Ходить? – усмехнулась Марина. – Я же все время сижу в этих стенах. Один раз на крепостной вал вывели – а потом прогулки запретили. Я платок тогда вниз уронила. Случайно. Воины подумали – я хочу весть кому-то подать.

– Подобрали ваш платок, Мария Юрьевна, – усмехнулась Аленка.

– Кто?

– Друг… – быстро, еле слышно прошептала послушница.

– Разве у меня еще есть друзья?

– Имеются.

– Тогда помолитесь за меня! Может, дойдет ваша молитва до Господа!

– Помолимся, Мария Юрьевна! Прощайте покамест…

Через несколько дней Алена появилась снова и принесла узнице ее прежнее платье – чистое, заштопанное. А еще нашептала, что государев человек уже на пути к городу и это, по слухам, вовсе не дьяк, а сотник дворянского полка, из ближнего окружения царя Михаила Федоровича.

– Значит, смерть моя пришла… Убьют меня скоро. Как сына. Как Димитра. Как Яна Заруцкого… – отрешенно сказала Марина.

– Молитесь Богу, Мария Юрьевна… – утешала ее Аленка. – И друзья ваши за вас молиться будут. Даст Бог, еще поживете…

– Зачем мне жить, когда у меня никого нет? Когда моего сына убили?

– А может, и не убили сынка вашего? Ежели живой он? – с надеждой сказала Алена.

– Ты утешить меня хочешь, спасибо… – Слабое подобие улыбки скользнуло по губам узницы. – Только неправда это.

– А ежели – правда? Матушка игуменья и сестры монастырские сказывали, что не мог молодой государь Михаил Федорович приказать дитятю убить! Добрый он да хороший! Простит он вас и мальчика вашего. Отпустит в земли ляшские…

– Ах, Хелена, не знаешь ты, что такое власть… – с горькой усмешкой сказала Марина. – Если хочешь у власти удержаться – надо жестоким быть. Димитр своего врага князя Шуйского пожалел – и убили Димитра. Я многих миловала – и где я ныне? Не пожалел ваш государь моего мальчика! И меня не пожалеет. Повесили Янека в Москве. Я про то доподлинно знаю!