Таковы были и люди сотника Рожнова, его боевая братия – сорок три дворянских да двадцать девять холопских душ. Вообще-то в сотне полагалось только дворянских сабель иметь до ста, да на каждого – по холопу, но больно уж обезлюдела в нескончаемом безумии Смуты земля русская. Усердно прошлась безносая жница с косою по рядам ее ратных людей… Иные же из дворян, кого смерть миновала, сами по имениям своим разошлись, вернуть их на службу ни угрозами, ни посулами не способно было. Холопы же больше в вольные земли бежали, к казакам или к ляхам: хоть военное холопство много свободнее да сытнее пахотного, раб – он всегда раб…

Об этом – о скудном малолюдстве сотни для важности службы такой – судили да рядили, сойдясь вокруг потемневшего от старости стола на постоялом дворе, сотенный голова Федор Рожнов, да полусотник его Ванька Воейков, да второй пятидесятник – Васька Валуев[64]. Были они между собой закадычные друзья-товарищи, одногодки, все из дворянских младших сынов, одиннадцать годков назад поверстанных шестнадцатилетними недорослями в государев полк (по последней «двудесятпятой» статье оклада – по шести рублев в год), когда с литовской границы долетела тревожная весть о переходе на Русь первого самозванца с мятежными нашими да наемными литовскими людишками.

Немало с той поры воды утекло… Впрочем, воды как раз мало! Много хмельного вина, а еще пуще – горячей крови людской. От той прежней дворянской сотни, которой выступили они тогда из Москвы под перезвон колоколов с государевым войском да с большим нарядом[65] – навстречу вору Гришке Отрепьеву, – осталось теперь только их трое, да еще, пожалуй, знаменщик Прошка Полухвостов. Нет, тот уже позже прибился, когда в лагере под Кромами войско все за воеводой Петром Басмановым возмутилось и принялось ложному царю Димитрию крест целовать, а Федька, Ванька да Васька и с ними тридцать товарищей не захотели! Прошка тогда единый из соседней сотни к ним перебежал, значок сотенный с собой принес – лазоревое поле, а по нему на белом коне в золотых латах святой Маврикий, воин-священномученик, скачет… Но Прошка мало с земными товарищами дружился, набожен да задумчив был, больше в облаках витал.

С тех пор не расставались трое служилых друзей, разве кто из них раненым отлеживался, и не было, наверное, во всем Государевом дворянском полку приятелей вернее и ближе, хотя и различней собою. Васька Валуев статью вышел великан, плечами – богатырь, власы и бороду имел буйные, рожу – зверскую, но сердцем – добр и прост. Ванька Воейков, напротив, росту был малого, жилист, шустр, минуты на месте не сидел. Обликом же весьма смазлив, приятен, только зубы нехороши – желтые да острые, как у волка. Успешным слыл Ванька в делах воинских и сердечных, ибо ум имел хитрый и лукавый. Федор Рожнов как бы затесался средним между ними: не богатырь, но и не мозгляк, не красавец, но и не урод. Главной же чертою в нем почитали надежность да разумение, за то в сотниках и держали.

Ныне Федор чертил по заплесневелой столешнице малым испанским клинком с тонким жалом (стилетом сей ножик звался, сотник его на Москве за хорошие деньги купил), набрасывал по памяти расположение башен и ворот Коломны-города. Несколько человек бойцов, кто в Коломне ранее бывал да воевал здесь, за спиной его теснились, по памяти советы давали. Тут же и оруженосец рожновский был, холоп Силка Гладкий, парень сметливый и расторопный, он в Коломне о прошлом месяце побывал. Только ему не до укреплений тогда было: он жену коломенского торгового человека на Москве соблазнил, тайно миловаться к полюбовнице приехал, она его в сенном сарае прятала. Однако много полезного мог Силка порассказать – о чем мыслят коломенские посадские людишки да каково им живется, какие у них беды и обиды. Болтлива была полюбовница его, все городские новости растрещала, пока они запретной страстью тешились.

– Не продохнуть вовсе стало мужам коломенским от стрельчишни московской, кою за Маринкой в догляд прислали, – рассказывал Силка. – То имот[66] отберут, то лавку развалят, то и вовсе пограбят беззаконно или девку снасильничают. А кто противится – бьют нещадно, пятерых али шестерых, сказывали, до смерти убили…

– Ясное дело, от скудности да с голодухи лютует стрельчишня, – пробасил Васька Валуев, который был справедлив. – Их небось вовсе без кормления с Москвы прислали, а воевода деньги с города[67] зажал…

– Они сами воеводу зажали! – непочтительно перебил Валуева Силка, исполненный важности от чувства своей полезности. – Говорят, сидит воевода в своих палатах, шагу ступить боится, а заправляет всем полковник стрелецкий али полуполковник, запамятовал, как его?

– Мне ведомо, Митька Бердышев у московских стрельцов в Коломне в начальных людях, – сказал Федор. – Мы с ним старые знакомцы, в ополчении князя свет Дмитрия Михайловича Пожарского вместе под Москву подступали. Он сотником тогда был, пару раз в бою бывали вместе, потом выпили, как водится. Отменный сотник был из Бердышева, смелый. Только больно славу и победу он любил, ради того стрельцов своих не жалел, говорил: «Душу свою положу, братию всю положу, а в начальные люди выйду!» Вышел, значит. Вернее, отыскал себе высокую руку, которая его в полковники вывела.

– Набольшего боярина Шереметева то рука, – уверенно заключил Ванька Воейков. – Он у нас всем заправляет! И посылал он Бердышева сего на Коломну не для того, чтобы он хоть малую часть города из руки своей упустил. А Маринкина башня – часть наиважнейшая! Не впустит он нас добром, братцы, чует мое сердце…

– А грамоты великого государя, собственноручные? – спросил кто-то, впрочем, без особой уверенности.

– Подотрется грамотками твоими стрелецкий полковник! – прямо ответил Воейков. – Сам разумей, много ли весит против набольшего боярина Шереметева государь, недоросль несмышленый? Воевода тоже великим государем ставлен был, а ныне зявку закрыл и сидит тишком. Воевода-то не нам, сирым, чета! Такие дела…

Все заметно приуныли. Коломна все больше приобретала очертания того сказочного града Китежа, который видеть – видишь, а войти – не войдешь!

– Добром не впустят – приступом возьмем! – прервал тягостное молчание Васька Валуев и треснул по столу своим тяжелым кулаком (гнилая столешница проломилась).

– А пять сот стрельцов куда денешь, Васька? – прищурился Воейков. – Побьешь всех?

– А хоть бы и побью! – набычился богатырь.

– Не станешь ты своих бить, и никто из нас не станет! – заметил Федор, который все время разговора сидел, поигрывая своим испанским клинком в свете лучины, словно пытался прочесть на его лезвии некие колдовские письмена. – Довольно уже православные православных били, десять лет с лишком… Однако приступ, выходит, единый нам выход! Вернее сказать: единый вход в башню Маринкину!

– Говори, Федя! – навострились дворяне, придвигаясь к своему сотнику. – Как мыслишь свершить сие?

– Увидите, братцы! Подайте-ка чернильный прибор да бумагу, сяду коломенскому воеводе князюшке Приимкову-Ростовскому да его стрелечеству полковнику свет Митьке Бердышеву письмо писать. Следую-де до их светлостей с важным и чрезвычайным державным делом… Намекну, что от самого боярина Шереметева да от великой старицы Марфы Ивановны. Подпустим коломенским сидельцам пыли-то в очи, чтоб они там забегали, засуетились! И буду-де в Коломне завтра прямиком через главные Пятницкие ворота. Запечатаем письмо для почета малой государевой печатью, а отвезти ныне же пошлем двух молодцов видом поудалее, одежкой понаряднее – хоть Юрку Хохлова да Артюшку Платонова. Пускай встречу готовят. А мы с вами, ребяты, завтра с рассветом и впрямь в Коломну пожалуем, да только ходом попроще – через ворота задние, Ивановские. Оттуда, кажись, и до Маринкиной башни поближе будет, а?

Коломна, 1615 год

Снег уже начал таять, потеплело, и немощеные улицы в слободе, раздавленные тележными колесами и растоптанные людьми и лошадьми, превратились в сплошное грязное месиво, щедро приправленное конским навозом и выплескиваемыми из домов помоями. Разбрызгивая зловонную жижу, сотня Федора Рожнова на рысях вошла в Коломну. Посадские люди, поспешно сторонясь перед оружными воинскими людьми (быть может, не из почтения или страха, а попросту, чтоб не окатили грязью из-под копыт), бросали на них любопытные, но недоброжелательные взгляды. Буйные времена Смуты, когда от любого вступавшего в город войска привыкли ждать новых поборов и бесчинств, были слишком свежи в памяти коломенских обывателей.

Впрочем, иная бойкая молодица, несшая на крутом плече коромысло с деревянными ведрами или, наоборот, бездельно лузгавшая семечки у ворот, поглядывала на удалых молодцов совсем иначе – лукаво и вызывающе. И горячее сердечко под дешевым домотканым летником сладостно ныло, а в светлокосую головку под цветным платом так и вползали змеей подколодной мысли страстные, греховные! Вдруг и ей суждено утешиться от постылых домашних хлопот, от скучного венчанного мужа жаркими поцелуями на сенном сарае, забиться белой горлицей в руках мощных, ласковых? Авось да подарит ей мил дружок с сабелькой у пояса, в лихо заломленной на ухо шапке сережки серебряные с камушками-яхонтами, ширинку заморского шелка, чтоб по бокам с каймою да с кистями!..

Дворяне и военные холопы, оборачиваясь в седлах, щедро рассыпали местным красавицам красноречивые посулы – соколиные взгляды из-под сдвинутых дугою бровей, широкие улыбки, а порою и смачные, ядреные прибаутки. Не ведая, что ждет их за надвигавшимися, выраставшими в глазах краснокирпичными стенами, молодцы спешили хватать у жизни мимолетные радости: кто ведает, не в остатний ли раз?! Федор хорошо знал свою боевую братию: распутничать, пьянствовать да зубоскалить они будут даже на пороге адского пекла, но стоит им шагнуть за роковую черту битвы – и всякий из них положит душу за други своя, не предаст крестного целования, нипочем не нарушит присяги великому государю! Кто был не таков – ушел сам, отсеялся, как плевелы, ветром гонимые, в кровавую годину Смуты. На то они – ближний Государев дворянский полк, телесная стража особы царя, помазанного на государство Московское.

…Ивановская надворотная башня выросла из-за убогих, покосившихся крыш слободки мощным четырехгранником своих подернутых мхом стен. Федор Рожнов и большинство его людей помнили Коломну по походу с первым ополчением[68] злосчастного Прокопия Ляпунова, а иные – еще со времен стояния Ивашки Болотникова, но, путаясь среди тесных улочек наново построившегося после осад и пожаров посада, отыскали дорогу к воротам не враз.

Федор призывно вскинул правую руку – ногайская витая плетка повисла на мизинном пальце, его молодцы натянули поводья… И вдруг – хрясть!!! – в воротах упала деревянная решетка, намертво преградив сотне путь. Толпившийся перед воротами разночинный люд ахнул от неожиданности и встревоженно загалдел: уж не воровские ли люди снова пожаловали в их многострадальный город, или это караульные стрельцы при воротах снова опились дурного пива и спьяну отпустили в башне круглый ворот, грозя зашибить насмерть пару-тройку душ православных?

Федор услышал, как за спиной отчаянно и потерянно заматерился Ванька Воейков, а еще, как звонко щелкнул взведенный кем-то в первом десятке курок, затем – второй и третий…

– Огненного боя[69] не трожь, остолопы! – негромко, но внушительно прикрикнул он, слегка поворотив голову. – Идем как шли… За мною!

Среди расступавшейся, как пашня перед железным лемехом, толпы дворянская сотня подъехала к воротам. Позади почерневшей от времени решетки маячили долгополые кафтаны линяло-клюквенного цвета, тускло посверкивали полумесяцами длинные лезвия бердышей. Федор резко щелкнул в воздухе плеткой, и послушный звуку конь скакнул в полукруглый зев ворот и захрапел, едва не наваливаясь на решетку грудью. Стрельцы невольно отшатнулись, выказывая ободряющую робость.

– Эй вы, за малым люд крещеный решеткою не перешибли! А ну живо поднимай!! – придав своему и без того зычному «начальному» голосу самое повелительное звучание, зарокотал Федор. – Государева дворянского полка сотенный голова со товарищи идет к князь-воеводе Кутюку Приимков-Ростовскому с державным наказом. Аль не признали, огородники-квасники?!

Пожилой плотный стрелец, в котором по истрепанным кистям на петлицах опознавался начальный человек, неторопливо подошел к решетке и с достоинством поклонился.

– Не держи гнева, сотник, – степенно начал он. – Тебя от Пятницких ворот ожидать было велено, там тебе и встреча от князь-воеводы с господином полковником, и хлеб-соль! Мы от воровских людей и всякого зла изрядно бережемся, опять же воруха Маринка у нас в узилище… Я и подумал – а вдруг воры?

– Кур тоже подумал, да в ощип попал, дурная твоя борода! – Федор нарочно рванул поводья так, что взгоряченный конь вздыбился и громыхнул передними коваными копытами о дерево решетки: полетела трухлявая щепа, караульный начальник невольно отпрянул, да поскользнулся на навозе и шумно плюхнулся широким задом в грязную лужу. По обе стороны ворот раздался дружный издевательский хохот зевак.