– Кого и как?

– Алимке Татарину скулу своротили, а новому этому, рябому, ребра поломали, кажись… Скверно!

– Оно и видно, что скверно! В правильную осаду нас старый знакомец полковник Бердышев брать решился, не иначе. А мы – на вылазку!!

Федор вскинулся, сам удивляясь, откуда в усталой остывшей душе вдруг по-молодому вспыхнул пламень удали. Не оттого же, что выпало ему защищать странную маленькую женщину в башне? Женщину, о которой он почему-то уже не мог сказать: «Враг и жена врага»!..

– Ванька, оставлю тебе пятнадцать дворян и дюжину холопов, – обратился Федор к своему помощнику. – Все входы-выходы в башню затвори-завали, никого внутрь не допускай и держись сколько сможешь! Перво-наперво Маринку соблюдай! Коли я не вернусь, спустишь ночью с верхотуры на веревке надежного человека, а лучше – двоих вразнобой, пускай бегут на Москву, скажут великому государю: мятеж против него в Коломне, слуг его смертью бьют…

Ванька, изрядно растерянный, схватил сотника за рукав:

– Постой!.. А ты куда?

– А я с остальными – в седло, пока нам рогатками путь не затворили. Даст Бог, не станут стрельцы по своим из пищалей палить! Поеду воеводе приветное слово молвить да с полковником Бердышевым полюбезничать, авось-де разрешится миром. Но прежде хочу к коломенским посадским мужам государеву волю обсказать, на них едино и уповаю…

Письмо, писанное сотенным головой Рожновым вечером того же дня, лета 1615 от Рождества Христова.

«Михаилу Феодоровичу, Божиею милостью государю всея Руси, Великому князю Московскому, Владимирскому, Новгородскому и иных, наивернейший холоп его и сторожевой пес его, сотник Федор сын Рожнов челом бьет.

Царствуй сто лет, великий государь! Будь верен, что приказ твой исполнен, вошел я в Коломну-город, занял Круглую коломенскую башню и воруху Маринку на крепкий караул взял.

Нашел я в Коломне-городе великие неправды и беды, творимые против тебя, великий государь, и людишек твоих. Стрелецкий голова Митька, сын Ананьев Бердышев, что над московскими стрельцами здесь поставлен, волю над всем городом и посадом забрал, воеводе твоему Алексашке сыну Данилову князю Приимкову-Ростовскому, званному Кутюком, и всем коломенским посадским, торговым, служилым и всякого звания людишкам многие лютые обиды учинил. Стрельцов своих едино лебедой да крапивой питает, а жалованья им никакого нет, и с города нет, отчего стрельцы сии корм себе татьбой у коломенских людишек забирают, и за малым дойдет до мятежа.

Он, Митька, разбойные препоны твоему приказу чинил, что пришлось мне Маринкину башню у него силой забирать, и после большое имел сомнение, не дошло бы до смертоубийства, да не попустил Господь. Лаял сей Митька твою волю поносными словами, де ты, великий государь, ему не указ, а указ ему набольший боярин Шереметев, слуга твой. Грамоту твою, из рук моих забрав, разорвать удумал, да я не дал. Удержал он разбойным обычаем трех людишек моих в остроге, насилу отпустил, а двоих прибил.

Едино коломенских мужей споспешанием утвердился я в Коломне-городе, великий государь. Коломенский люд тебе челом бьет, чтобы не было от служилых людей посадским и торговым никакого утеснения, а вины все были разобраны. Встали все коломенские мужи во многолюдстве, иные оружные, и со мною на воеводское подворье пошли управы на стрельчишню искать. Воевода твоему приказу, великий государь, послух. Утвердил мне с дружиной на Маринкиной башне караулом быть, постой на посаде дал, кормления же людишкам и коням не дал, сказавшись, казна-де у него пуста. На Маринку совсем скудно дает, оголодала воруха сия, жила же в чулане, словно мышь. Воровскую женку ту нашел я в великой печали и учинил ей послабление, палату дал новую, добрую, прислугу-девку и яства, какие своим людям.

Челом бью тебе, великий государь, не оставь рабов твоих милостью и защитой, ты бо есть единая нам надежа. Мы с воеводою твоим да с мужами коломенскими стрельчишню поприжали, да отступился разбойник Митька Бердышев, я чаю, ненадолго. Сотен у него, Митьки, пять, а у меня одна, воевода же разумом колеблив и осторожен, право слово Кутюк, своих городовых дворян, да затынщиков, да пушкарей он мне не дал. Благоволи послать, великий государь, служилых людей на подмогу поболее да повели по Разрядному приказу, дабы верстали меня с моими людишками в коломенскую городовую службу, ибо иначе жалованья дать нам неоткуда, а с имений, у кого есть, оброков не получить за дальностью. Повели воеводе своему князю Приимкову-Ростовскому дознание всех неправд стрелецких в Коломне-городе учинить, посадский люд имеет на тебя великое упование. Воруху Маринку помилуй, великий государь, как Господь велел прощать врагов своих, тем всем большое облегчение учинишь. Покуда в Коломне либо в каком ином городе Маринка сия, миру там не бывать.

Пожалуй, награди, великий государь, людишек моих Юрку Хохлова да холопа Тишку Хоря, которые с сим листом к твоей милости посланы, они тебе рабы верные!»

Маринкина башня, 1615 год

Однообразной и напряженной чередой потекли для Федора Рожнова дни башенного сидения, напоминавшие более всего осаду. Московские стрельцы, получив крепкий отпор и познав гнев коломенских жителей, поднявшихся, лишь только пришла в город новая сила в лице дворянской сотни, попритихли, но от Круглой башни не отступились. Стрелецкий полковник Бердышев обложил ее рогатками[73], окружил многочисленной стражей и выжидал только удобного момента, чтобы вновь вернуть себе. Хоть воевода и выделил дворянской сотне постой на посаде, да и коломенские жители готовы были приветить внезапно явившихся в город защитников своим гостеприимством, Федору приходилось постоянно держать большинство своих людей в башне.

Там, в обширном караульном помещении в приземелье, они и спали, и ели, и развлекались как умели, и готовили к бою свое оружие, всегда настороже к неожиданностям. В городе, при конюшнях, оставался только сменный наряд, достаточно сильный, впрочем, чтобы дать отпор, если вздумают напасть на него. Ходить по коломенским улицам, где дворян и холопов пришлой сотни встречали недобрые взгляды и сжатые кулаки стрельцов, сотник Рожнов разрешал только большими ватагами. Даже походы на рынок за провизией для караула и для узницы напоминали скорее вылазки осажденных.

Порою Федору думалось, что главным человеком в городе был не воевода, не стрелецкий голова и тем более не он сам, а Марина. Именно вокруг нее стягивались кольца противостояния, за нее боролись видимые и невидимые соперники. Понять бы только – зачем… Сама узница выглядела совершенно безразличной к происходившему вовне. Она была слишком горда, чтобы удостоить своим вниманием низкую грызню «московитов» за то, кто будет ее тюремщиком. Казалось, она вовсе не заметила, что ее перевели из прежней каморки в более удобное помещение, что спала она теперь в уютной постели и обедала за привычным столом. Эта женщина слишком любила свободу и слишком отчетливо осознавала ее утрату, чтобы утешаться подобными мелочами. Почтительное обращение стражи она воспринимала как должное и отвечала на нее ледяной любезностью, словно госпожа – слугам. Служанка Аленка, наоборот, пользовалась полным доверием и любовью Марины… Такое сердечное отношение к бедной прислужнице удивляло Рожнова: слишком не походило это на высокомерный шляхетский нрав, который приписывали Марине на Москве.

Как-то раз Федор приказал позвать Аленку к себе. Хотелось заглянуть в душу этой необычной прислужнице – быть может, так получится хоть немного приоткрыть железные врата, затворявшие путь к душе самой Марины!

– Скажи мне, девица, отчего ты Маринке так верна? – сурово начал он. – Отвечай правдиво, доносить на тебя не стану. Но мне все знать надобно, потому как все сейчас от меня зависят. И Маринка твоя, и самое ты…

Алена молчала, только глаза ее ожесточенно сверкнули.

– Молчи, коли хочешь, – недобро сказал сотник. – Я за тебя скажу. По моему разумению, родитель твой, а то и вся семья с ворами-самозванцами были и многие от них получили богатства и блага.

– Богатства? Это у меня-то? – зло рассмеялась Аленка. – Вон платье одно, монастырское, посконное, да и то сестры дали. Пастила в кармане припрятана – вот и все мои богатства.

– Ты не кипятись, девица… Это я не для пустого любопытства пытаю. Знаешь ли, что в моей службе главное? Людей уметь видеть. Иначе нипочем они за тобой не пойдут.

– Ишь ты! – издевательски протянула Аленка. – И что же ты во мне разглядел, господин хороший?

– А то же, что и в себе. Верность бескорыстную. Ты за память служишь. А вот родитель твой, чай, с ворами ради имения и прибытка пошел, а после и утек с ними. Знаешь, сколько таких перевидал? Ты глазищами-то не сверкай, смиренница! Ты правду говори!

– Родитель мой, упокой, Господи, его душу, коли прибытки да имение добыл бы, нипочем бы не бросил меня по чужим людям мыкаться. Всего и было-то в нем, что сомнение. За столом, при людях, сказал как-то, что на Москве по приказу Васьки Шуйского не самозванца лютой смертью убили, а подлинного государя, Димитрия Ивановича. Вот и все. Донесли на моего батюшку. А дальше – сам должен знать, у Васьки расправа была короткая. В куль да в воду. А что было имения – воевода нынешний, князь Кутюк, поживился. Вот я теперь при монастыре и живу.

Федор внезапно почувствовал себя неловко. Необычно неловко. Нечасто доводилось ему смотреть в такие несчастные и такие злые глаза.

– Эх, бесталанный был твой родитель, Аленка… – примирительно сказал он, отводя взгляд. – Упокой, Господи, его душу молитвами святых угодников и мучеников. Много в те годы разных людей сгноили. Васька Шуйский зверь был. Лютовал со страху, а не с разуму.

– А позволь, сотник, и мне тебя спросить – честь за честь. Только отвечай прямо, как воинскому человеку пристало. Не лукавь и по сторонам мышью не юли! – решилась спросить девушка.

– Экая ты воительница! – облегченно усмехнулся сотник. – Ну, спрашивай, я как на духу отвечу. Ты ж духовного, я чаю, звания? Может, и грехи мне отпустишь…

– Не монахиня я еще. Послушница… – с вызовом ответила Алена. – А грехи пусть Господь отпускает, не в людской это воле. Ты когда царя Димитрия Ивановича на Москве убивали, на чьей стороне был?

– Не знаю я никакого царя Димитрия Ивановича, – отрезал сотник. – А когда самозванца, Отрепьева Гришку, кончали, я у Васьки Шуйского в самом что ни на есть избранном дворовом полку был. При мне из Гришки душа вылетела. Пожалели мы его с ребятами. На поругание сволочи живым не отдали. Из огненного боя стрелили, чтоб умер смертью чистою, честной, воинской. Хоть и вор он был, а молодец, каких мало. Ну, упокой, Господи, его душу.

– Значит, цареубийца ты, сотник… – почти сочувственно сказала Аленка. – Какого государя погубил! Грех на тебе великий.

– Какого я такого государя погубил?! – не на шутку рассердился сотник. – Да он ляхам на Москву дорогу показал! Над верой православной глумился! Ляхи, что с ним пришли, девиц разного звания – боярышень и монашек даже – бесчестили! Воин он был знатный, это да. Но государь – он не воинского звания, а помазанник Божий! А чем Гришка на царство помазывался-то? Медом да винищем? На пирах с незваными гостями?

– Помазан он был честным миром от животворящего Креста Христова Патриархом Всея Руси Игнатием, аль не так? – твердо ответила Алена. – А государь он был добрый да милостивый, многие блага расточал простому люду. Хотел он, чтоб все на Руси жили счастливо, вольно. А не любо на Руси жить – и уходили бы куда глаза глядят. Только боярам, ворам да кровопийцам поперек горла Димитрий Иванович был, что кость. Ваську твоего Шуйского он помиловал, в чести великой держал, а как тот ему отплатил? Изменой да убийством злодейским. С худыми же сватами ты на кровавую свадьбу тогда ходил, сотник!

Федор неожиданно поймал себя на мысли, что с этой бедной послушницей, нищей сиротой, он спорит и пререкается, как с равным и здравым мужем. Словно не он – голова в этой башне, а Аленка эта вместе с Маринкой. Не могла Алена сама дойти до такого разумения, ну никак не могла!

– Это тебя что, Маринка в свою веру обратила? – жестко спросил сотник. – Не с Маринкиного голоса ли поешь, черница?

– Смотри за собой, сотник! – лукаво сказала Алена. – Как бы и тебе с ее голоса не запеть! Многие на Руси с ее голоса пели!

– Слышь, Аленка, – отшутился Федор, – я, вообще-то, только когда пьяный пою. Либо когда со всеми, в строю, на походе. А так – не певец я! Шла бы ты лучше на поварню приглядела, али за дровами, али по какой другой бабской надобности! А то переспоришь сотника, и выйду я перед своими молодцами совсем в смешном виде!

– Все-то вы, мужики, баб боитесь! – сказала ему напоследок Аленка. – А иногда и мужику перед бабой проспорить не грешно! И у нас своя правда есть! Вот, Мария Юрьевна говорила, что в латинских землях рыцари перед красными девицами вовсе на коленях ползают!

Федор окончательно решил обратить разговор в шутку, быстро обернулся по сторонам и лукаво подмигнул упрямой чернице.