Хлестнул коня плетью, помчался вперед. За ним – Ванька Воейков с молодецким гиком, Васька Валуев с ухарским посвистом, знаменщик Прошка Полухвостов со значком, а на значке – святой Маврикий на коне белом да в латах златых, точь-в-точь таков, как Федька его ночью видел! Рванула вскачь сотня, только брызги из-под копыт (на Москве завсегда, когда не снег, то лужи)! А вокруг уже бежал, многолюдствовал, поднимался по набату посадский люд. Ярыжные[75] да десятские в тулумбасы[76] колотили, собирая со своих улиц, со слобод сермяжную рать, да орали на все голоса, кто во что горазд:

– Вставай, православные! На вора-самозванца Гришку Отрепьева!

– В Кремль, люди московские! Там ляхи богопомазанного царя Димитрия жизни лишают!

– Братцы, бей смертью латинов да лютеров! Баб ихних на потеху, добро на распыл!

– К оружию, народ! А куда да на кого – не спрашивай! Беги, дурак, куда все бегут!

Посадский люд валом валил на улицы, да все оружные – у ремесленных да торговых людишек завсегда припрятано, чем от лихих людей оборониться! И нынче бежали – кто с секирой, кто с широким копьем-рогатиной, а иные – с луками или с огненным боем. Гомон стоял такой, как на базарный день, однако в общем крике все отчетливее слышался единый призыв: «Бей ляхов! На смерть латинам!» Бабы, как водится, голосили и висли у своих кормильцев на ногах: «Не пущу!» Их гнали прочь пинками да матерщиной: «Пусти, ведьма, зашибу!»

Попадались, однако, и другие ватаги – с дрекольем, с дубьем, рожи лютые, волосы да бороды в колтунах, сами в рванине, а за плечами уже мешки с ворованным барахлом. Кое у кого болтались за опоясками самодельные кистени – верный признак разбойных людишек. Шли они все больше переулками, перекликаясь злодейским посвистом, и рвался им по пятам чей-то жалкий и заполошный крик: «Ой, православные, ограбили меня! Ой, убивают!»

Федька придержал было сотню да за саблю взялся: изрубить-разогнать бы воров, чтоб честной люд не обижали, – дело недолгое, на войну все равно не опоздаешь! Да в ту пору нагнал его дьяк Осипов, что не больно-то ловок в седле был и поотстал.

– Остынь, сотник! – молвил строго. – Сам свет Василий Иванович Шуйский колодникам да острожным сидельцам нынче волю даровал и велел им ослушников своих без пощады бить! Али ты приказ князь-боярина порушишь?

Не порушил Федька боярской воли, только задумался крепко. А ехидный Ванька Воейков, пуще того, шепнул ему украдкой:

– Экое у нас нынче войско великое – шпыни[77] да голь!

На Якиманке, как и сулил дьяк, встретили сотню сынов боярских[78], также дворового князей Шуйских полка. Тоже больше по названию «сотню» – их далеко и до пятидесяти не дотягивало. Были они мрачны и похмельны: как видно, с вечера не Святых Тайн, а хмельных медов да браги солидно причастились. И тоже – все больше молодежь, кто повзрослей да поумнее – по имениям своим сидел, под ляшские сабли лезть не спешил. Только сотник их был уж немолод, седина в бороде серебрилась. Съехались они с Федькой, поздоровкались по новому обычаю – за руку, как у немцев да у ляхов водилось (добрый обычай, его впору и оставить). Поговорили с минуту, больше недосуг было. И так поняли: смогут в добром согласии один подле другого биться, плечом друг друга подпереть. Хорошего вояку сразу видать по повадке! Дальше обе сотни вместе пошли, до самой Красной площади. Вскачь уже не гнали, трусили мелкой рысью. Должно быть, сыны боярские вчерашний хмель растрясти боялись!

Народ повсюду рогатки через улицы ладил, а где и возами дорогу запружал. Приходилось лаяться матерно, плетьми да саблями грозить, чтоб разгородили. «Не взыщи, начальный человек! – оправдывались посадские головы. – Это мы от вершников ляшских бережемся, дабы конны в Кремль на подмогу своим не пошли!» Сие по уму было, что и сказать…

А дальше все не так пошло, криво как-то, гадко, страшно. Не как ждал Федька с молодцами его, а как завсегда на войне бывает! Славы не было, лишь смятение великое и смертоубийство – тупое, звериное, жестокое. Не сыграли в Кремле тревогу серебряными голосами ляшские трубы, не хлестнул со стен свинцовый град, не распахнулись Успенские ворота, выпуская на сечу сомкнутые ряды латной конницы польской. Чего бы им было распахиваться, коли и так были настежь раскрыты, при них – ни воротников, ни стрельцов, народ толпою туда-сюда ходил, словно не знал, где приткнуться, что свершать. Облупленные стены Кремля жалко щерились пустыми бойницами, только воронье с зубцов мудро поглядывало на безумства людей. Вороны на Москве людишек не страшатся: людишки-то больше друг на друга силки ставят!

По всей Красной площади уже вовсю веселье шло: посадский люд да рвань всякая толпою лавки да лари торговые крушили, аж треск стоял. Не для грабежа – по раннему часу в них ни купцов, ни товара не было – так, для удалого разбоя! Подле Иверской Божьей Матери первым делом кабак разнести успели. С веселой бранью, с прибаутками катили на площадь бочки с хлебным вином, разбивали да прямо из бочек и пили – кто из горсти, кто из шапки. Одна бочка вовсе распалась – так с земли пили, из луж, чисто свиньи. Федьке сперва показалось, что на воротах кабака кукла тряпичная болтается, вроде той, какую скоморохи показывают. Потом догадался: человек это, удавленник. Целовальника[79], что ли, вздернули за то, что ляхам горилку продавал… На площади тоже кого-то били, и дубьем, и ногами. Он выл. Весь в кровище да в грязи – не поймешь, поляк ли, свой ли.

– Вон он, вон государь наш князь Василий Иванович! – вскричал вдруг дьяк Осипов, протягивая вперед руку с указующим перстом. Федька поглядел – и правда, стоит близ Лобного места князь Шуйский, верхом. Мерин под ним смирный, не любит князь норовистых коней, однако статный и масти бесценной – тигровой! Сам князь облачился как на брань – кольчуга с зерцалом, наплечники да налокотники в затейливой резьбе, на голове – шелом островерхий. Тот самый доспех, что Федька на нем в счастливой битве при Добрыничах видел, – на удачу, на счастье! А подле – целая толпа вершников, кто в доспехах, при оружии, а кто в ферязи[80] златотканой, в шапке горлатой, бобровой.

– Вот он, корень боярский, Святой Руси надежа, веры православной опора! – умиленно вскричал Тимофей Осипов и даже руки горе воздел, не страшась с коня кувыркнуться. – Вот Голицыны, князья, да Михайло свет Татищев, да другой Михайло – Салтыков…

– Погодь, погодь, дьяк! – спохватился Федька, заметно поостыв при звуке сих гордых имен. – Так они ж первые самозванцу приспешники и наперсники были! Нету ли тут измены?

Но дьяк Осипов уже не слушал его. Высоким, хорошо поставленным голосом восклицая здравицы родовитому боярству, он раздвигал конем буйную толпу и правил прямиком к Лобному месту. Федька зло обернулся на своих людей, которые заметно приуныли и вполголоса вели меж собой те же крамольные разговоры:

– Ну, что застряли, бездельники? Али вечно прожить думаете? Мы Шуйскому крест целовали, будь что будет… А ну за мной, ребята!!

Народ галдел, зыркал исподлобья, недобро, угрожающе, иные норовили и палкой по конским ногам ударить. Пришлось плетьми поработать, пока к Лобному месту пробрались. Сыны боярские, что следом шли, за сабли взялись да раскроили пару горячих голов – народишко и осадил, сдал назад. «Не дело, – подумал Федька. – С ляхами-то еще не схлестнулись, а уже своих бьем…»

Князь Шуйский смерил невеликую конную рать острым стремительным взглядом из-под затененных шеломом кустистых бровей. Снял латную перчатку и желтым костистым пальцем с кривившимся, как звериный коготь, твердым ногтем поманил к себе дьяка Осипова:

– Ты что ж подвел меня, Тимоша? – молвил он почти ласково, но дьяк вдруг посерел лицом и затрясся словно осиновый лист, чего Федька от него никак не ожидал. – Где здесь две сотни? Одной и то нет.

– Прости, князь-батюшка! – залепетал дьяк, оправдываясь. – Две, как есть две! Вот, изволишь видеть очами своими ясными – сотника-то два! Бегут с Москвы, государь мой Василий Иванович, ратные людишки…

– А мы, князь, каждый за двоих биться станем, вот и будет нас двести из ста! – осмелев, выкрикнул Федька, больше для того, чтобы вернуть душе предательски уходивший боевой запал.

Шуйский метнул на него цепкий взгляд, узнал:

– А, это ты… – Имени не вспомнил, засмеялся, щеря некрасивые острые зубы. – Тебе бы только биться, аника-воин! Коли по-моему пойдет, битвы и вовсе не будет! Полячишки-то из Кремля все как есть вышли, сие от верных соглядатаев ведомо. А роту Маржеретову[81] и стрельцов я нынче сам именем царевым на покой отослал! Никого при Гришке-расстрижке нету, окромя Маринки и ее бабья! Так что не страшись, войско, ступай за мной в Кремль. Вы мне расстригу только не упустите да Маринку изловите!

Федька оторопело обернулся к своим молодцам. Те являли собою картину самых разных переживаний: иные зло и расстроенно плевались, другие же, наоборот, спешили снять шапки и облегченно перекреститься на тусклую позолоту головы Ивана Великого.

– Может, оно и к лучшему! – пробубнил подле Ванька Воейков. – Хитер наш князюшка, чисто лис старый, все наперед усмотрел да устроил… Ежели сам себя не перехитрил, все – крышка самозванцу! А коли облажался – крышка нам…

– Это тебе крышка, Ванька, ты прежде драки обдристался! – презрительно пробасил Васька Валуев и решительным жестом взвесил в мощной ручище свой тяжелый чекан[82]. – А мне – забава! Я хитростей да обманов не разумею. Я вот этим клевцом – по башке супостата!!

Он тронул коня и, подъехав к Федьке вплотную, с неловкой дружеской заботой хлопнул его по плечу (Федька невольно крякнул и покренился в седле):

– Ты, Федя, не робей! Раз мы тебя сотником прокричали, и ты за нас, и мы за тебя! А кто запамятовал али забыл – во!!!

С этими словами он красноречиво показал боевым братьям здоровенный кулак. После, нисколько не чинясь званием и саном, обернулся к князю Василию Шуйскому и рявкнул:

– Чего ждешь, княже? Веди нас на скомороха Гришку! Мне, что ль, тебе дорогу показать?!

В конной толпе бояр послышались одобрительные смешки. Важные надутые Голицыны смеяться не стали, а неодобрительно переглянулись. Но смуглый и чернобородый, словно перс, Михайло Татищев вдруг выхватил из-под ферязи короткий клинок с устрашающим лезвием – прямым, широким, сходящимся к концу в смертельное острие, – должно быть, привезенный им из посланства в грузинские земли, и воскликнул громогласно:

– Веди нас, Василь Иваныч! На погибель самозванцу и ближним его!

Шуйский недовольно передернул латными плечами, будто бы поежился от внезапного холода в это ясное майское утро. Своим изворотливым и лукавым умом он сумел превзойти все препятствия, все преграды на пути к желанной цели, и все же в эту минуту ему было страшно. Вступить с войском и мятежной толпой в древнюю обитель царей московских, куда поколения его предков входили чинно, со страхом Бога и великого государя, опуская очи долу и склоняя чело…

Федька, стоявший совсем близко к вождю московского восстания, явственно слышал, что бормотал себе под нос в эту минуту слабости и сомнения вельможный князь:

– А, чтоб вам повылезло, тати, клятвопреступники, псы шелудивые… Как вору крест целовать – вы первые! А как на вора идти – нет вас, старшой за меньшого хоронится… «Веди, Васька! Вперед, Васька!» У, ироды!! Ничего, спознаете вы Ваську Шуйского! Юшкой у меня умоетесь… Ужо постукаете, постукаете мне челом, змеи подколодные…

Князь вдруг гордо вскинул голову, и его шелом ярко сверкнул в лучах восходящего солнца. Правой рукой он обнажил саблю и высоко вскинул ее над головой заволновавшейся толпы, а левой сорвал с груди золотой наперсный крест и воздел его к небу.

– Отцы и братья! – Его голос загремел, заставляя умолкнуть разбойные крики мятежа. – Постоим же за веру православную! Ударим вместе на злого еретика-самозванца, на поганую Литву! Помоги Господь и Пресвятая Богородица!

Толпа ответила утробным ревом. Он пронесся над морем сермяжных колпаков, куньих и заячьих шапок, овчинных треухов, нечесаных голов и стальных шеломов, ударился о кремлевские стены и вернулся немолчным грозовым раскатом. Людское море плеснуло всей силой под выщербленные своды Спасских ворот. Сотня Федькиных дворян и сотня сынов боярских попытались образовать в этом море нечто вроде остроносой ладьи, стремящейся вперед, внутри которой двигалась кучка бояр и знати.

На паперти перед Успенским собором князь Шуйский остановил коня. Народ толпился позади, судорожно сжимал нехитрое свое оружие, с привычной робостью обнажал головы перед святыней и ждал развязки. Гомон голосов затихал, тем явственней вспыхивали пламенем ярости или дымом страха отдельные выкрики. Посадские люди и холопы, ратники и голь перекатная со страхом озирались на величавые стены кремлевских соборов, на безмолвные и темные окна царских палат, таившие неведомую и тем более страшившую угрозу. Кремль давил мятеж без польских латников, без мушкетеров Маржерета, без сопротивления – одной своей древней и безжалостной мощью, неизбывной злобой кровавых призраков прошлого, реявших меж этих стен.