Отец за руку привел ее в шатер к Богданке. Сам не вошел, остался ждать у входа. Видно, между паном Ежи и Богданкой уже все было сказано. Тушинский царик сидел на подобии трона, но царский скипетр держал Михаил Молчанов, изрядно хмельной и развязный, и поигрывал этим скипетром, словно саблей.

Первым начал говорить Богданка. Он как будто робел перед Мариной, поэтому голос его звучал заискивающе, почти робко.

– Пани Марина Юрьевна, великая царица, волей твоего мужа покойного мы собрались здесь, дабы пойти на Москву и низложить преступного князя Шуйского!

– Волей мужа моего? Когда же царь Димитр успел повелеть вам это?

– Да в тот день, когда убили его в Кремле! – вмешался в разговор Михаил Молчанов. – Он тогда тебя искать бросился, царица, да напрасно. Не было тебя на женской половине! Одни шляхтянки твои там от страха верещали!

– Что ж вы их не защитили, рыцари? – язвительно спросила Марина.

– Защитишь тут! – огрызнулся Молчанов, которому, как видно, самому было очень неловко от этой мысли. – Шуйский сколь разбойников и рати с собой привел, разве тут совладаешь?! Да и приказ мы имели, нам государь Димитрий Иванович велел подземным ходом уходить, скипетр свой царский в руку мне вложил! Знал государь покойный, пригодится он нам, послужит еще освобождению Руси! Ты-то где обреталась, почему в покоях своих не сидела?

– Я Димитра искать побежала. Да разминулись мы с ним, не помог Господь…

– Видно, не быстро-то бегаешь, царица! – с усмешкой сказал Молчанов и смерил Марину дерзким взглядом, в котором не было ни тени почтительности. Так смотрят не подданные, а господа положения. Здесь, в Тушинском лагере, слишком многие чувствовали себя хозяевами – кроме новоявленного царя.

– Не дерзи мне, пан Михал! – одернула его Марина. – Я – московская царица и твоя госпожа!

– Да я и не спорю, сердце ты наше! Только докажи это не мне, пани Марина! Всему лагерю нашему докажи! – поднажал на нее Молчанов.

– Пани Марина, у нас нет иного пути… – продолжил Богданка. – Ваш покойный супруг сам велел мне принять его имя…

– Как – сам? – не поверила Марина.

– Государь велел нам уходить подземным ходом, сказал, что догонит нас вместе с вами… – рассказывал Богдан. – Мы пытались уговорить его уйти, но он не желал оставлять вас на произвол судьбы… Он принял смерть ради вас, ради ваших прекрасных очей, ради того, чтобы вы жили и оставались царицей московской…

– Ради меня? – Голос Марины задрожал, на глаза навернулись слезы. – Не может быть… Я не могла быть причиной его гибели, Господь мне свидетель!

– Димитрий Иванович много раз говорил мне, что его хотят убить, – продолжал бывший секретарь. – А накануне того черного дня сказал: «Ежели меня бояре убьют, прими на себя мое имя и будь при царице Марии Юрьевне. Помоги ей отомстить!»

– Так неужто ты не исполнишь его завет, царица? – спросил Молчанов.

Марина молчала. Она готова была исполнить последнюю волю Димитра, но не так, не таким способом, не с помощью мерзкой лжи.

– Не поверю я никогда, что Димитр мне завещал перед всем народом притворяться и тебя, слуга, его именем называть! – воскликнула пани Марианна.

– Государь меня готовил себе на смену… – объяснил секретарь. – Ежели беда черная случится… Случилась она, недоглядели мы. Димитрий Иванович велел напомнить тебе, как аглицкий лекарь Горсей спас его в Угличе. Он рассказывал тебе, царица, про мальчика Ивана Истомина. А мне присовокупил: «В Угличе заместо меня Ваню убили. А ныне, может, и мой черед пришел. Ты, Богданка, второй Ваня Истомин, как тень ты подле меня. Тебе, коли беда случится, жить и царствовать… Но царицу Марию Юрьевну не обижай, пусть живет в своей воле, но царицей остается…»

– В своей воле? – переспросила Марина. – Это как же?

– А так, царица, – снова вмешался Молчанов, – что ложа ты с новым мужем можешь и не делить покамест. Только царем его перед всеми признай, Димитрием Ивановичем, чудом спасенным, назови. На грудь ему пади, пореви, что ли… Мне тебя ли, бабу, реветь учить? А к блудожительству принуждать он тебя не будет…

– А если наследник вам понадобится, что тогда? – с издевкой спросила Марина.

– Сообразим что-нибудь. Вон сколько кавалеров вокруг достойных, авось найдешь себе по сердцу, ха-ха! Детишки, чай, без царских отметин на заднице рождаются! – дерзко бросил Молчанов. – А вообще, нам пока не до наследничка, царица, нам бы Москву занять да Шуйскому Ваське башку свернуть… Вот этой рукой удавлю аспида. – Молчанов с остервенением вытянул вперед широкую жилистую ладонь. – Сей рукой, которой и из годуновского пащенка душу выколотил!! Не хочет московский народ под Шуйским быть, у кого хочешь спроси!

– У кого же мне об этом спросить, пан Михал?

– Да хоть у Ваньки Заруцкого, атамана донского, что нам на помощь десять тысяч донцов да запорожцев привел. Он у нас главный по народным нуждам – никак, у Ваньки Болотникова, блаженного, в правых руках ходил, воли черному народишку добывал!

– Так и есть, пани Марина, Заруцкий нужды народные хорошо знает… – подтвердил Богдан.

– А ты вообще заткнись, писарчук! – бесцеремонно цыкнул на него Молчанов. – Только я паненку уламывать начал, только она соглашаться начала, а тут ты встреваешь!

– А если я откажусь на вашем театре играть, вы меня в Польшу отпустите? Нет, по глазам вижу, не отпустите! – с горькой усмешкой сказала Марина.

– Правильно видишь, солнце ты наше! – поддакнул Молчанов со зверской улыбкой. – Не для того мы тебя с отцом твоим от московской стражи отбивали, отряд жолнеров для дела сего гоняли, сюда вас потом везли!

– Лучше бы мы в Польшу уехали! – воскликнула несчастная царица. – Если бы знала я тогда, что не Димитр это спасся, пешком бы домой ушла, на коленях поползла!

– Не позволим мы тебе наше дело рушить! – сурово сказал Молчанов, внезапно посерьезневший и как-то собравшийся внутренне.

– Не позволим! – поддакнул царик.

– Дивно мне, Мария Юрьевна, такие речи от тебя слышать! – продолжал Молчанов. – Коли по-твоему быть, считай, зазря погиб царь Димитрий Иванович, супруг твой, а мне – друг и повелитель! Зазря, значит, он тебя спасать побежал, а не с нами подземным ходом ушел! Не любила ты его, как видно, пани, коли речи такие говоришь!

– Да как ты смеешь! – вскрикнула Марина. – Я любила его!

– Любила его, так полюби и дело его, коему мы вот с этим писарчуком – единые продолжатели!

– Пани Марина, ежели вы наш лагерь покинете, то подлый убийца Шуйский останется на троне, а ваш супруг – неотомщенным! – назидательно сказал Богдан. – А на подмену новую покойного государя Димитрия Ивановича, видно, англичане надоумили.

– Какие англичане? – удивилась Марина.

– Получал он из земли аглицкой весточку… – объяснил Богдан. – То ли от спасителя своего Горсея, то ли от кого еще… Хотел знающих людей из Англии пригласить помочь ему Крым воевать – оружейников да мастеров по крепостям, фортификаторов знатных… И предложили ему умные люди с острову аглицкого себе замену подготовить – на случай беды черной. Вот он многие тайны свои мне и обсказал… Я, царица, многое знаю. Дружить он хотел с Англией, не только с Речью Посполитой. В Европу Россию ввести. А теперь его дело погибнет, ежели ты, царица, с нами идти не решишься!

– Видно, нет мне иного пути… – с тяжелым вздохом сказала Марина. – Что ж, я признаю царя Димитрия Ивановича. Только ложа с ним не разделю и знать вас не желаю, пока вы Шуйского не свергнете. Понятно?!

– Это уж твое дело, царица… – усмехнулся Молчанов. – Мы тебя не обидим. Верно, государик?

– Верно, прекрасная пани, царица души моей! – подтвердил Богданка. – Насильно, как говорится, мил не будешь…

– Пан Михал, – обратилась Марина к Молчанову, – говорят, ты был в Самборе, у моей матушки, пани Ядвиги?

– Верно, царица! Я у нее от Шуйского спасался.

– Здорова ли моя бедная матушка? Благословляет ли меня? От тебя хочу о том услышать, не от батюшки.

– Слава богу, пани Ядвига здорова. О прочем же мне неведомо. Письмо она тебе передала… Вот, возьми…

– Что ж ты его отцу моему не передал? – удивилась Марина.

– А потому, что в отца твоего, проходимца да плута старого, у меня веры нет! – злобно буркнул Молчанов. – Так грамотку от пани Ядвиги брать будешь аль мне ее в огонь кинуть?!

– Да как ты смеешь так отвечать царице московской! – возмутилась Марина.

– Смею, ты здесь царица – да чужая, а я слуга – да свой! – Молчанов снова смерил Марину дерзким взглядом. – Держи вот письмецо, почитай.

– Дай сюда, холоп предерзкий! – Марина вырвала письмо из рук Молчанова и вышла из шатра.

– Не серчай, царица, я хоть предерзкий, да верный! – пробормотал ей вслед Молчанов. – А иные мягко стелют, да спится жестко.

Богданка молчал. Неудобно и как-то криво сидел он на своем импровизированном троне, и Молчанов охранял его, как тюремщик, а не как слуга.

У шатра Марину ждал пан Ежи. Переминался с ноги на ногу, весь дрожал от нетерпения.

– Что, Марыся, договорилась ты с ними? – спросил отец. – Будешь царицей московской?

– Буду, батюшка… Что мне еще остается… Вы ведь нас уже сговорили… Но знайте, не ради вас я иду на эту ложь, ради Димитра!

Пан Ежи ничего не ответил: чувства дочери сейчас не слишком его интересовали. Он подсчитывал в уме, сколько спросить с тушинского царика и Михала Молчанова в звонкой монете за согласие его дочери признать «чудом спасшегося царя Димитрия Ивановича». В Смоленске-то пока прочно сидел московский воевода с сильным войском… Главное – снова не прогадать! Займет ли тушинский царик московский трон, это одному Господу известно. А золото – вещь надежная, и получить его надо уже сейчас. А не хватит у царя нового денег, так пусть скипетр закладывает или у казаков донских займет…

Пока пан Ежи был погружен в свои расчеты, Марина рассматривала Тушинский лагерь – свою новую столицу. Табор этот, конечно, не выдерживал никакого сравнения ни с Краковом, ни с Москвой, ни даже с Ярославлем – местом их недавнего заточения. Шатры и палатки чередовались с вырытыми еще зимой землянками, где воины жили, как звери в своих норах. Деревянных домов было немного, да и эти немногие выглядели жалко. Пахло падалью и гнилью, псы доедали внутренности убитых животных, и то и дело навстречу попадались пьяные. Пили здесь, по-видимому, много – больше, чем на пирах в Речи Посполитой, больше, чем когда-либо случалось видеть Марине…

Дерзкие шляхтичи, казаки, наемники, московиты, напоминавшие более разбойников, чем войско, смотрели на нее, ухмыляясь. Здесь никто не почитал «царя» – Богданку Сутупова, и, конечно, никто не будет почитать царицу. За нее станут поднимать огромные кружки с вином и пивом и обсуждать, добрая ли женка досталась их царику… И какой-нибудь шляхтич, покручивая усы, непременно скажет, что царик – не воин ни на поле, ни в супружеской постели. А его собутыльники начнут кричать наперебой, что нужно «утешить» несчастную царицу и смешают ее имя с грязью…

Где найти заступника, благородного рыцаря, который поддержит ее на этом скользком пути? Светлейший гетман Ян Сапега? Он уже не раз помогал ей, но слишком осторожно, с разбором, он прежде всего блюдет собственные интересы. Отец, вероятно, скоро уедет обратно в Польшу, да и брат Станислав потянется вслед за ним… Ее оставят здесь одну, под хлипкой защитой полупьяного Богданки, и Михаил Молчанов, как и другие, станет раздевать ее глазами… Какая она, Марина, царица московская?! Так, одно имя, звук, слабый отзвук, необходимый для того, чтобы навести ужас на спрятавшегося за стенами Москвы трусливого Шуйского…

Боже мой, Господи, Матерь Божья, на что она, Марина, согласилась ради памяти Димитра и желания отомстить вероломному Шуйскому? Никому она не отомстит и только себя погубит… Но все равно – нужно быть сильной и смелой, иначе ее слабость быстро почувствуют другие. Придется самой себя защищать. Ах, как бы подошел сейчас польский гусарский костюм, который так любил носить покойный Димитр!

Совсем рядом раздался топот конских копыт – и Марина на мгновение отвлеклась от своих скорбных мыслей и подняла глаза на всадника. На добром вороном коне сидел молодой статный красавец, по одежде казак, а чертами лица – малоросс. Буйная шевелюра, надо лбом завитый длинный чуб… Правильные черты лица, сочные, как вишни, губы под красиво завитыми густыми усами. Карие глаза смотрят лихо и весело, но у губ жесткая складка. Значит, нрава он крутого. На лице заметны несколько шрамов, один – на подбородке – совсем свежий… Многое в жизни повидал и испытал. Никого не боится, но, наверное, редко проявляет жалость. Человек из стали, но, быть может, еще способен преданно любить…

Незнакомец сдержал коня, спешился и отвесил Марине и пану Ежи довольно учтивый поклон. На нем был богатый, но покрытый пылью кунтуш с откидными рукавами, перехваченный в поясе широким кушаком, из-за которого виднелись отделанные серебром рукоятки пистолетов и кинжала, широченные замшевые шаровары, мягкие польские сапоги. На голове – лихо заломленная на затылок косматая шапка с длинным шелковым шлыком, украшенным кистью. На бедре – сабля, простая и добрая, нужная своему хозяину для боя, а не для щегольства.