Михаил Кожемякин - Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

Федор сдержанно кивнул, скрывая нетерпение узнать, так ли поведет речь этот подозрительный малый, как наперед думалось ему. Молодой купец, или выдававший себя за купца, продолжал:

– Сказывают, красавица она писаная, такая, что глаз отвесть нельзя! Так ли сие?

Федор снова кивнул.

– Больно уж мне охота на красу сию, погубившую стольких мужей, взглянуть хотя одним глазком! – заторопился молодец. – Знаю, знаю, крепко ты ее блюдешь, надежно. Нету в башню ходу сторонним людишкам. За тобою, господин сотник, безопасна преступница сия! Но какое зло содеется, ежели ты мне по дружбе на красоту ее единым глазком взглянуть дозволишь? А я уж тебя отблагодарю! Ведь золотым-то ключом все двери отпираются…

Тут астраханский гость словно невзначай задел свою мошну локтем, и она отозвалась заманчивым звоном. Повторяя жест своего собеседника, Федор тоже подался вперед, так, что лбы их почти соприкоснулись, и зашептал, скорчив потешную заговорщическую рожу:

– Маринку, значит, видеть желаешь, торговый человек?

– Истинно так, служилый человек!

– И добрую мзду мне за это дашь?

– Добрую дам!

– А полсотни ефимков дашь?

– Дам полсотни.

– А сотню?

– Дам.

– А двести?

– И двести за такую великую услугу дать возможно!

Тут Федька вдруг резко откинулся назад и осадил размечтавшегося молодца холодным жестким взглядом.

– А ныне слушай мое тебе слово, Егор-астраханец! – сказал он твердо, тихо, чтобы не услыхали проныра целовальник да питухи. – Никакой ты не есть торговый человек, не есть и купец!

– Почему? – искренне изумился или, скорее, ловко сыграл удивление молодец. – Весьма обидно мне слышать…

– Погоди обижаться. Деньги у тебя водятся, сие правда. Только стал бы торговый человек без торга полусотнями да сотнями ефимков за погляд ворухи швыряться? Хотел за купца сойти, надо было цену поломить, сказать мне: «И ладно, больно нужна мне Маринка сия, сейчас уйду!» – или вроде того. Сие было первое. Второе слушай. Добро ты и с виноградами, и с персидскими корзинами измыслил. Только никакой купец такой торговли вести не стал бы, сплошной убыток выйдет. Вот коли боярину богатому везти али к государеву столу – тогда добро, окупились бы твои винограды! А здешним пастильным кухарям – зачем? Купят ли, не купят ли – бог знает, да и народишко они небогатый, медяками расплачиваться станут. Так что, Егорушка, не купец ты, как есть никакой не купец!

Астраханец делано рассмеялся. Бросив на Федора мимолетный тревожный и злой взгляд, он вновь изобразил в своих живых карих глазах дружеское расположение:

– А умен же ты, сотник! – воскликнул он с хорошо разыгранным восхищением. – Надежна, стало быть, твоя стража! И правда, не купчишка я, для простоты так назвался. А есть я…

– Казак ты есть, Егорка, самый настоящий казак! – отрезал Федор, решившись бить наповал. – Из войска атамана Заруцкого. Сам, небось, не заметил, как полным величанием атамана сего при мне назвал? Здесь за такое величание в пытошную тягают! «Вором Ванькой» атамана-то твоего велено называть, земля ему пухом… И сабля при тебе казацкая, и вся ухватка твоя казацкая, и чуб даже казацкий не остриг! А еще – немыслимо, чтоб ты, астраханец, ни разу Маринки в глаза не видел. Она в твоем городе, в Астрахани, с атаманом сколь времени прожила… А ты ее ныне освободить из башни задумал, вот что!

…Оттолкнувшись, Федор стремительно откинулся назад и вместе с загромыхавшей скамейкой бросился на пол. Вовремя! Из-под стола раскатисто громыхнул малый пистолет, который мнимый купец прятал под одеждой, и пуля, пробуравив воздух на том месте, где только что был живот сотника, ударилась в кабацкую стойку. Целовальник и питухи в ужасе замолкли, а кабацкая наймитка, разбитная девка с подведенными сурьмой до висков глазами, наоборот, пронзительно завизжала. Но купец Егор завизжал еще громче, по перенятому казаками у татар боевому обычаю, со свистом обнажил саблю и бросился на Федора. Тот едва успел подставить под смертоносную дугу удара деревянную скамью – обнажать оружие недостало времени. Казачок ловко отпрянул и тотчас бросился снова, попытавшись достать сотника пыром. Но Федор уже был готов: ловко повернув в руках превратившуюся в его щит скамейку, он поймал клинок своего противника в развилку между ее ножками и со всей силой зажал – пытаться выбивать саблю из рук казака было бы дохлым делом! В тот же миг, прицелившись, сотник со всей силы двинул Егорку каблуком сапога по колену. Тот взвыл и рухнул на пол, а Федор, перекатившись, навалился всей своей тяжестью сверху, одной рукою ухватил супостата за правое запястье, удерживая руку с оружием, а второй нашел судорожно дергающийся кадык.

Но молодой казак и не думал сдаваться. Растопырив пальцы свободной левой руки в рогатку, он снизу вверх ткнул Федора в лицо, метя по глазам. Заметив опасность, сотник резко мотнул головой. Глаза уберег, но один палец угодил ему в нос, другой – прямиком по губам, а удар у Егорки был крепкий. Боль ослепила, во рту тотчас засолонила кровь… Озверев, сотник со звериным рыком впился зубами в Егоркину руку (аж захрустело – то ли свои зубы, то ли его кости) и яростно замычал на весь кабак: «Вяжи вора! Вяжи вора!» Опомнившись, на подмогу государеву человеку кинулись и целовальник с короткой дубинкой, и питухи с кружками…

Когда холоп Силка, поднятый стрельбой да грохотом с соломы в овине, где он мял мясистую да развратную жену целовальника, ворвался в кабак с саблей наголо, все уже было кончено. Федор с угрюмым видом стоял у стойки, запрокинув голову, и наймитка мокрым рушником унимала бежавшую из его носа юшку. В руках он держал две сабли – свою и пленника. Казачок Егорка с разбитой в кровь головой и заплывшим глазом сидел на полу, и руки его были связаны за спину собственным кушаком. Целовальник и питухи ругали его «злодеем», «государевым изменником» и совсем неписьменно, отвешивая увесистые пинки. Сожалея, что опоздал к потехе, и желая показать сотнику свое рвение, Силка с набегу отвесил бедному казачку такой удар ногой в лицо, что тот опрокинулся навзничь. Но тотчас через силу поднялся, отплевываясь кровью, и бесстрашно прохрипел в лицо своему обидчику:

– Сразу холуя видать… Славное дело – связанного бить!

Силка заматерился и хотел было наброситься на Егорку с побоями, но Федор удержал его.

– Довольно, Силушка-мощь, силу свою над безответным показывать, отойди! – приказал он. – И вы, добрые люди, сдайте назад. Спаси вас Христос, что помогли на государевом деле вора имать! Эй, хозяин, поставь всем хлебного вина, а это тебе – за усердие! А тебе, красавица, – на сережки!

С этими словами он запустил руку в мошну казака, хотя знал, что в ней уже успели побывать вороватые руки кабатчика, и щедро оделил всех своих помощников серебряными ефимками.

– Не скликать ли стрелецкий караул вора вести? – услужливо предложил кабатчик.

– Не надобно. Сами управимся. – Федор сграбастал Егорку за полуоторванный воротник подранного в свалке охабня и резко поставил на ноги. Тот мучительно застонал, ступив на подбитую сотником ногу, и злобно глянул на Рожнова. Сотник подтолкнул его в спину:

– Пошел! Силка, помоги воровскому человеку дверь найти.

Они вывели сильно хромавшего Егорку на улицу.

– Господин сотник, ну как? Между конями его погоним али через седло? – спросил Силка, недобро поглядывая на пленника.

– Никак не погоним, – отрезал Федор. – Ступай, коней приведи, да ни о чем не спрашивай. То мое начальное дело.

Холоп недоуменно пожал плечами и ушел за лошадьми. Постичь замыслы своего сотника он не пытался. С его простого разумения было довольно и того, что, сколько они воевали вместе, начальник неизменно свершал все ко благу.

Оставшись один на один с сильно побитым и напрочь утратившим прежний щегольский вид казачком, Федор пытливо посмотрел на него. Тот отвел взгляд. Запал драки постепенно слетел с парня, и он сейчас живо представлял себе скрипучую костоломную дыбу, раскаленные клещи, толстый кнут и прочие излюбленные орудия московских палачей.

– Как думаешь, что учиню я с тобой? – почти дружески спросил Федор.

– Почем мне знать… – У Егорки вырвался предательский всхлип. – Учинишь, что схочешь… Твоя теперь сила…

Федор взял его за плечи, резко поворотил и, вытащив из-за сапога свой тонкий гишпанский клинок, перерезал путы:

– Не взыщи, казачок, покромсал я твой черес-то[100]. Развязывать недосуг! Ты ступай себе!

Егорка в первый миг уставился на него с изумлением, но прежняя гордость и дерзость быстро вернулись к нему.

– Отпускаешь, значит?! Добренький, значит?! Помни, я царицу Марину Юрьевну все одно у тебя уведу али помру! От воли своей не отступлюсь…

– Дурак, если не отступишься! – оборвал его Федор. – Сам ничего не свершай, сиди тихо и раны зализывай. Я к тебе после приду. Тайно… Тогда у нас с тобою о Маринке разговор будет.

– Казну отдай, которую забрал! – огрызнулся казачок. – Не твоя!

– И не твоя, – криво усмехнулся сотник. – Я чаю, ты заначку Заруцкого под городом али где еще отрыл? С чего бы еще тебе так вырядиться… Оттуда снова и возьмешь, а эти деньги мне для дела пригодятся. Я их у тебя с боя взял, по-честному.

– Хрен бы ты меня одолел, если б сиволапые толпой не навалились! – захорохорился Егорка совершенно по-мальчишески. Рожнов посмотрел на него потеплевшими глазами: этот отчаянный молодец нравился ему все больше. Хлопнул Егорку по плечу по-приятельски:

– Одолел бы я тебя, казачок Егорка, можешь не сомневаться! Не потому, что я сильнее, а потому, что опытнее, жизнь лучше знаю и все ее прихваты подлые! Так что ты поберегись, на рожон не лезь, и на Рожнова тоже! Я, может быть, о схожем с тобою мыслю.

– Не обманешь… – протянул Егорка, задумчиво всматриваясь в лицо недавнего врага. Он не спрашивал, он утверждал. Как видно, этот молодой боец тоже разбирался в людях, и куда лучше, чем думал Федор. Он подал Егорке руку, и тот, не замедлив, крепко пожал ее, как было заведено у вольных людей.

– Давай, шкандыбай отсюда живее, Егорка! Стрельцов бы на драку не принесло… Да, за углом знахарка, бабка Карбышиха живет, тут ее всяк знает. Заверни, пущай ногу твою посмотрит. На вот, расплатишься. И саблю свою держи. Ловко ты ею машешь, только одной ловкости мало. Ум нужен, дружок. Ну да это дело наживное! Пока что мне доверься – я за двоих подумаю…

В одну из теплых весенних ночей Марине стало тяжело дышать. Как будто кто-то затягивал удавку на шее – медленно, но верно. Она проснулась, вскочила, закашлялась, ощупала горло. Удавки не было. Алена спала тут же, в оружейной, она бы услышала шаги убийц! Нет, никто не приходил. Федор не позволил бы им войти. А если Федор уже получил приказ из Москвы? Если он сейчас сидит над царской грамоткой и тяжело решает, выполнять или нет царскую волю?

Может, что есть силы постучать в дверь, позвать Федора, сказать ему: «Я готова… Помоги мне уйти из этой несчастной жизни. Помоги мне воссоединиться с теми, кого я любила! Убей меня, как приказал царь! Ну, пожалуйста!» Но если Янечек, мальчик родненький, еще жив, если это его шляхтич Белинский взял в сыновья, тогда и она, Марина, должна жить! Непременно должна! И все-таки, почему так трудно дышать? Наверное, Федор уже получил приказ. Сейчас он выбирает между ней и царем Михаилом. Не нужно мешать его выбору! Пусть сам…

Любящие люди слишком часто бывают ясновидцами. Марина действительно угадала. В ту же ночь сотник Рожнов получил государеву грамоту, самую наиважнейшую, запечатанную сразу и большой государевой и воротной печатями. Не конный гонец привез ее, мчась от заставы к заставе, меняя коней, сутками не сходя с седла. Не верный царев стольник доставил ее чинно, с почетом, под охраной стремянных стрельцов или сынов боярских. Неприметный чернец в надвинутом по самые глаза клобуке, мягко ступая в лыковых лапотках, неслышно скользнул мимо дремавших на кремлевском подворье сторожевых стрельцов, пробежал вдоль стены, хоронясь от света смоляных факелов. Он молвил условленное словцо зевавшему у входа в башню дворянскому караулу и был пропущен к сотнику.

Федор быстро поднялся и принял молчаливого монаха, уже не ожидая ничего хорошего. Тот только поклонился и передал сотнику скромный мешочек из потертой кожи, содержавший волю державного отрока, принявшего от Святой, Соборной и Апостольской Церкви помазание на царство.

– Ведаешь ли, что в сем листе? – грозно насупив брови, спросил Федор странного посланца, хотя и так знал: ничего хорошего. Инок только сделал перед своими устами некий запрещающий знак восковым перстом, означавший, очевидно, что доступ в столь глубокие тайны для него закрыт.

– Отчего ты, отец, доставил сию грамотку, а не государев человек? – испытующе посмотрел на монаха Федор. Тот опустил очи долу, смиренно или, скорее, скрытно избежав взгляда.

– Произволением Божьим пути святой церкви нашей короче дорог мирских, – едва слышно молвил он. – Выпусти меня, господин, я свершил свое послушание.