— Мы трое в одну! — кричала немка. — Дайте нам большой зофа.

Прозоровский привез с собою «турчанку», которая в плюшевой ротонде с белым воротником была похожа в передней на артистку, а сбросив ее на руки черноглазой служанке, с пугливым деревенским лицом, сразу начала канканировать по небольшому зальцу с тусклым керосиновым настенным освещением и убогою ситцевою мебелью по стенам.

Катя, в яркой пунцовой кофточке и в обтянутой черной, узкой юбке, стуча высокими каблуками, перебежала через зал к граммофону с большой желтой трубой и начала его заводить.

Граммофон сначала пронзительно зашипел, а потом рявкнул густым басом:

— Господи, спаси благочестивыя и услыши ны.

Все от неожиданности засмеялись. Стаська перестала канконировать и хохотала, согнувшись вдвое.

— Вот напугал! — я думала, что такое? Какой романс?

Граммофон продолжал трубить:

— И во веки веко-ов.

— Нехорошо смеяться! — строго сказала Варя, которую, вместе с Эммой, Бровкин усадил к себе на колени.

— Ясно, как шоколад, — подтвердил он со своей стороны: — Как тебя? Высокие каблуки, перемени пластинку.

Он сделал повелительный жест толстым указательным пальцем.

Хозяйка, плотная, высокая женщина с сильно декольтированною шеей и почти касавшаяся головою низкого потолка, сама внесла, широко расставляя полные, голые локти, ярко вычищенный никелированный самовар, яростно захлебывавшийся и свиставший паром в ее руках. Мелодично звякнула чайная посуда, и вдруг почувствовались тепло и уют.

Иван Андреевич и Тоня уселись на маленьком диванчике у теплой печи, и Тоня протянула ему греть свои холодные руки.

Граммофон прошипел и заиграл трескучий танец.

— Чечетка! Чечетка! — крикнула Стася и, расширив шаровары, завертелась по комнате.

Прозоровский бросил папиросу в угол и начал в такт ей хлопать в ладоши, в то время, как Стася ходила посреди зала и коверкалась под визгливые звуки граммофона.

— Мне здесь не нравится, — вдруг сказала Тоня, сердито сдвинув брови. — Не понимаю, что хорошего. То же, что и у нас. Стоило ехать.

Она резко повернулась спиною к танцующей Стасе.

— Увезите меня отсюда… куда-нибудь далеко.

Иван Андреевич с готовностью встал.

— Но куда?

У него мелькнула мысль увезти ее к себе.

— Поедемте ко мне.

Она удивленно вскинула на него глаза, усмехнулась и, не вставая, отрицательно повертела головой.

— Отчего?

— Так.

— Нет, отчего? Я вас спрашиваю.

Она пристально, точно колеблясь, еще раз посмотрела на него.

— Вы живете в номерах?

— У меня маленькая квартирка.

— Не поеду.

— Почему же?

— Таких, как я, не возят на квартиры.

Она встала и поправила шлейф. Бронзово-шелковая материя, красиво обливавшая ее бока и плечи, зашуршала от натяжения.

— Едемте в поле… далеко… А оттуда отогреваться.

— Куда?

— Будто не знаете… В баню.

Она повернулась, чтобы идти, и обернула к нему злое, вульгарное лицо, совершенно не похожее на то, которое он видел за минуту перед тем.

— Не хотите?

— И я с вами, — крикнул Боржевский. — Только сначала горячих блинов.

Он уже расставил на столе выпивку и закуску.

— Кто не ел блинов Варвары Евстигнеевны, тот ни черта не понимает.

В дверях стояла с высокою стопою блинов, покрытою салфеткой, хозяйка и тщетно старалась продвинуться вперед. Перед нею тяжело отплясывал «чечетку» Бровкин со своими дамами. Все трое старались перещеголять друг друга в безобразных телодвижениях. Боржевский остановил граммофон, и дикий танец кончился.

Запахло блинами и растопленным маслом. Все столпились к столу и начали хватать их прямо пальцами, обжигаясь и дуя на них. Катя положила свой блин на лысину Боржевскому. Тот выругался и весело погрозил ей пальцем.

— Смотри… ужо…

Блин начали вырывать друг у друга и бросать по всем направлениям.

— Глупо. Он в масле.

— Эка важность.

Дамы поссорились. Эмме запачкали маслом плечо, и она плакала, отвернувшись к окну. Но Бровкин ее живо успокоил. Он взял соусник с горячим маслом и обильно полил ей спину и грудь. Иван Андреевич с отвращением смотрел на эту сцену, но все хохотали и аплодировали. Смеялась и Эмма.

— И мне! И мне! — просили Катя, Варя и Стася.

— Больно будет жирно, — бурчал он с угрюмым видом, направляя соусник на Тоню.

— Попробуй только! — сказала та, нарочно надвинувшись на него грудью. Ее зеленоватые глаза превратились в два зловеще блестящие камня.

Он поднимал руку с соусником выше и выше, глядя на Тоню в упор точно таким же остекленевшим, каменным взглядом Иван Андреевич понимал, что сейчас произойдет что-то отвратительное и, быть может, даже ужасное, но не был в состоянии двинуться. Машинально взгляд его упал на Боржевского. Тот смотрел хитро и радостно.

— Заплатит Филиппыч. Лей смело.

Но Бровкин неожиданно поставил соусник на стол.

— Не та марка, — сказал он, подняв брови, и, порывшись в брюках, вытащил серию: — Все равно, получай так.

— Очень надо!

Тоня фыркнула ему в лицо.

— Плюнуть тебе, подлецу, в морду.

Она положила острую, сверкающую вилку, которую до тех пор незаметно держала в руках, на стол.

— А ведь распорола бы она тебе глотку, Филиппыч, — весело потирая руки, сказал Боржевский.

— Ах-х, ах-х!

Высокая немка, белое платье которой сделалось местами прозрачно от пятен, так что сквозь них выступили темные кости корсета, в ужасе заслонила лицо большими мясистыми ладонями.

— Не возьмешь? — угрюмо настаивал Бровкин, касаясь серией Тониного презрительно поднятого плеча.

— Отдай ее этим шкурам.

Он сделал вид, что хочет серию разорвать.

— Ах-х, ах-х!

Эмма показывала, что хочет отвернуться, чтобы не видеть такого потрясающего зрелища.

— Берите, Тоня! Можно ли отказаться!

Но Бровкин не разорвал кредитки, а также равнодушно спрятал ее в карман.

— В другой раз будешь просить, не дам.

Все вздохнули облегченно.

— Видно, теперь уже не те времена, — сказал Боржевский и хихикнул.

— Что?

— Я говорю, Иван Филиппыч, что теперь только дураки рвут деньги.

Бровкин, не удостоив его ответа, опять молча полез в карман, вытащил ту же самую серию и отдал ее Эмме.

— Пятьдесят! — сказал он резко и значительно: — Довольно?

Он улыбнулся ей одними усами и, не взглянув, взялся за коньяк.

Эмма спрятала деньги на груди.

— Хамы! — крикнула Тоня. — Будьте вы прокляты.

Она потащила Ивана Андреевича за собой к двери.

— Я прошу тебя не выражаться! — взвизгнула Эмма.

— Хамы! Хамы! Жалеть вас? Никогда! Хамы! Хамово отродье!

Выкрикивая, она торопливо одевалась в передней.

— Зачем браниться? — сказала флегматичная Катя, появляясь вместе с Боржевским. — Всякий живет, как может.

— А что, Тонька, заколола бы ты его? — спросил ласково Боржевский, обнимая ее сзади за талию.

Она посмотрела, точно хотела что-то сказать, но не ответила.

— Заколола бы! — решил он. — Гайда на тройке вчетвером.

XI

— Я выгнал его, — сказал отец, войдя в комнату Лиды.

Было темно. Она не различала его лица и только слышала трудное дыхание. Ей казалось, что она провалилась куда-то глубоко-глубоко и теперь сидит на дне темного и грязного колодца, называемого жизнью.

Она слышала весь разговор отца с Иваном. То, что он смел предложить ей гражданский брак, показалось ей чудовищным. Она припоминала каждое его отдельное выражение, тон, звук голоса, которым это было сказано:

«Мне кажется, что теперь все зависит от Лидии Петровны».

При одном воспоминании она чувствовала, как жгучая краска заливала ей лицо, шею, плечи и даже спину. Какая неслыханная дерзость!

Она вся дрожала. Ей хотелось выбежать самой и тоже кричать на него, топая ногами:

— Вон, вон!

Но помешала слабость, и, кроме того, все так скоро произошло.

Теперь же, когда отец, войдя, шарил в темноте рукой, чтобы зажечь лампу, она почувствовала себя только несчастной.

Ей вспомнились внезапно слова Ивана, сказанные тихо, подавленно, но с особенным, скрытым, значительным смыслом:

— Вы считаете честным, чтобы я отправился к проституткам и купил у одной из них право на развратную сцену?

Нет, ни за что! Она, лучше, просто ничего не хочет. Разрыв! Самое правильное.

В ушах ее все еще стоял крик отца:

— Подите вон!

И было от этого крика гадко, душно и тошно. Она бросилась лицом в подушку. Подошел отец, и его мягкая рука ласкала ей волосы. Но ее это сейчас раздражало.

В сущности, за что он так оскорбил Ивана? Ведь, если вдуматься хорошенько, он сказал только единственное то честное, что мог сказать. Он всегда искренен и прям. И это не его вина, если он не может предложить ей чего-нибудь другого.

— Оставь, — попросила она отца, стараясь вобрать голову в плечи.

— Я должен был поступить так, как поступил, — сказал он, повысив голос. — Я тебя всегда предупреждал, до чего может довести эта игра.

Лидия почувствовала злобу. Лучше бы он молчал!

Чтобы сдержать поднимающиеся слезы, она крепко прижала подушку к лицу. Ей было страшно открыть глаза и увидеть свет лампы, лицо отца, всю эту знакомую обстановку.

Хотелось бежать за Иваном и молить его о прощении:

— Прости! Милый, добрый, честный, чистый, любимый, прости! О, прости!

— Странно, — сказал отец дрогнувшим голосом и присел рядом с нею на постели.

Он продолжал гладить ее теперь по спине, и говорил:

— Я понимаю, ты должна страдать… Но что же мне оставалось… что? Мне, отцу? Слушать, как моей дочери предлагают поступить в содержанки?

Лидия перевела дыхание и хотела крикнуть:

— Как ты грубо выражаешься!

Но рыдания уже конвульсивно сдавили ее горло и всю грудь, и она могла проговорить только одно слово:

— Как…

Он подумал, что она просит его повторить, и сказал обрадованно:

— Я говорю, что всякий отец выгнал бы такую личность, которая осмелилась бы…

— Молчи! — крикнула она, рыдая. — Ты груб, груб.

И вдруг яростно прибавила:

— Ты оскорбил его… Ты не смел, не смел… За то, что прямо и честно сказал, ты, ты…

Она отбросила подушку и села, закинув руки за голову, вся отдавшись порыву ужаса и страдания.

— Что ты… сделал?

Она видела, как он оторопел и, зная, что несправедлива к нему, продолжала смотреть на него с ненавистью.

— Он мог сделать это как-нибудь иначе, — сказал отец, поднявшись с постели. — Он мог просто дать деликатно понять, что его планы на женитьбу расстроились. Ведь он все-таки не свободен…

— Да, и ты думаешь, что мне было бы легче это услышать?

Она засмеялась, зная, что ведет себя непростительно гнусно, но уже не в силах остановиться.

— Вопрос не в том, моя милая, что легче слышать, а в том, что позволительно и чего непозволительно говорить. Скажите, пожалуйста, какая обуяла откровенность! Спрашивается, кому это надобно знать. Миллионы разводятся, и то, что нужно, умеют сделать втихомолку. А этот… нате вам…

Он грубо рассмеялся.

— Просто предлог.

— Ты, папа, лжешь!

Она была рада, что отец очевидно пристрастен, и ему можно это бросить в лицо.

Но, впрочем, это было неважно. Ясно было только одно, что она должна видеть Ивана… сейчас, немедленно.

— Я пойду, — сказала она, вставая.

Он не спросил: куда? — и смотрел на нее растерянно, страдая, но делал вид, что считает себя правым.

Конечно, он не был виноват ни в чем, а просто у нее дурной характер. Она только не в силах крикнуть ему просто:

— Прости меня. Я несчастна. Ты же понимаешь.

Все равно… Потом… Когда-нибудь…

В передней Лида одевалась так поспешно, как будто от промедления каждой минуты зависела ее жизнь.

Кажется, отец ее спросил о чем-то.

— Я так… пройтись… Куда-нибудь зайду.

Он стоял в дверях, не знающий, сердиться ему или утешать ее.

Ничего, ничего не надо. Только бы скорей… туда. Зачем? Ах, не все ли равно. Так надо.