В самом деле, чего достигли так называемые проповедники свободной любви? Они убили весь аромат поэзии. Поэтическую мечту о любви они превратили в скучный и прозаичный «половой вопрос».

Нет, нет и еще раз нет. Варвара Михайловна с ними не согласна. Правда, Васючок сейчас сильно хмурится. Вероятно, он вспомнил свои глупенькие мысли о насилии над личностью и тому подобный вздор. Он сидит, отвернувшись, и упорно смотрит в окно. И даже бородка у него сейчас измятая, спутанная. (Но она уже сильно седеет по бокам. Еще каких-нибудь пять лет этой каторжной жизни — и наступит тихая, светлая старость, когда успокоится волнение в крови, и все женщины для Васючка будут совершенно так же равны, как эти тротуарные тумбы.)

— Ты на меня сердишься за давешний разговор? — говорит Варвара Михайловна и нежно берет мужа под руку.

Он хочет освободить руку. Она нагибается и целует ее. Это его смягчает. А, мы любим, когда нам целуют руки! Очевидно, он думает в этот момент.

«Но что поделать, если она до такой степени ко мне привязана?»

Действительно, устало усмехнувшись, он говорит:

— Разве я архиерей, что ты целуешь мне руку?

Но все-таки он улыбается. А это самое главное. Не надо только кислых мин. Худой мир всегда лучше доброй ссоры.

— Значит, ты меня простил?

Помолчав, он говорит с равнодушным, скучающим вздохом:

— Разве я могу на тебя, Варюша, долго сердиться? Но все-таки ты неправа, поверь. Ты все боишься, что я тебе изменю, и потому беспрерывно мучишь и меня, и себя. Да вероятно много причиняешь досады и окружающим. Вот хотя бы взять, например, сейчас ту же ни в чем не повинную Дюмулен. Ну, представь, если она в самом деле, с отчаяния что-нибудь сделает над собою?

Он поворачивается и, как ребенок, наивно-торжествующе смотрит на нее. Что она скажет на это?

— Что я скажу? Скажу: туда и дорога. Во всяком случае, не беспокойся, я принимаю всю вину на себя.

Ей ужасно смешно. Потом так же внезапно и беспричинно хочется плакать.

— А ты, Васюнчик, все-таки любишь еще меня, такую дурную?

— Я тебя не считаю за дурную. Тебе только нужно научиться побольше себя сдерживать.

— Научи меня, Васюнчик. Я буду тебя слушаться.

И он уже готов с детской наивностью верить, что это когда-нибудь может так случиться. Васюнчик будет ее учить, а она будет его слушаться! Вот весело придумано.

— Дай я тебя за это поцелую.

Он неохотно подставляет губы. Она предварительно расправляет ему усы и бородку.

— Ну, целуй крепче.

Не правда ли, они теперь окончательно помирились?

Она вытерла платочком проступившие от волнения слезы.

— Знаешь, Васюнчик, как я завидую тем, у которых мужья служат на государственной службе. Они приходят домой в четыре часа, в пятом, и весь вечер остаются дома, возле своей семьи. И, кроме того, служа в казенном учреждении, они постоянно занимаются в одном и том же месте, нередко даже всю жизнь в одной и той же комнате. Совершенно не так, как Васючок, который прямо из больницы отправляется по утренним визитам и рыскает где-то по городу, совершенно один, в неизвестных местах, почти до двух часов дня. А потом вдобавок, ему нужно еще отправляться вечером…

— Остановись здесь! — крикнул Петровский кучеру.

Уже заметно стемнело. Он вышел на тротуар, и в первый раз за всю совместную жизнь с Варюшей особенно болезненно почувствовал, громко защелкнув за собой дверцу кареты, что это — действительно дверь душной тюрьмы, в которой он должен, рано или поздно, мучительно задохнуться…

Варвара Михайловна достала из-за спины новый роман Вербицкой и, придвинувшись осторожно к окну, так, чтобы это не слишком было заметно с улицы, погрузилась в чтение, прерванное со вчерашнего вечера на половине страницы.

XI

Весь этот вечер, переезжая в карете вместе с Варюшей от больного к больному, Петровский старался сосредоточиться на своем положении. Было совершенно ясно, что на этот, по крайней мере, раз Варюша грубо и откровенно злоупотребляла словами о вечной любви и счастье. Это был арест и сыск, самый обыкновенный, даже циничный.

Его поражало отсутствие хотя бы малейшего душевного такта. Если она не больна, тогда она самая обыкновенная, пошлая мещанка. Если же это так, то…

Он старался возобновить в памяти все обстоятельства их первого сближения.

Это был его первый приезд в имение ее родителей. Только что вырвавшись из больницы, счастливый и довольный, что кроме душного города, в котором уже пахло на бульварах липовым цветом, кроме белых палат, больничных халатов, амбулатории и операционной, есть настоящая живая природа, и в ней настоящие, живые люди, которые не только не хворают, но и живут на самом деле, настоящею, полною, яркою, захватывающею, пьянящею жизнью, — он поехал с товарищем Курагиным в какое-то имение, каких-то в то время полузнакомых Четвериковых, Бог знает, в какой-то Тамбовской губернии. С Четвериковыми его познакомил Курагин однажды на концерте в Благородном собрании, и при этом всегда вспоминался один и тот же забавный случай: Петровский, собственно, собрался навестить старушку мать, живущую в Сыромятниках, но, выйдя из парадного крыльца, зацепил краем пальто за водосточную трубу и разорвал его. Пришлось вернуться назад домой и переодеваться. Когда он после этого проходил по Газетному переулку, ему попался навстречу Курагин и сказал, что у него есть лишний билет на концерт Гофмана, во втором ряду. Так как билет ничего не стоил и можно было сидеть близко к пианисту, Петровский соблазнился и пошел в концерт. Так-то он и был случайно представлен семье Четвериковых и увидел в первый раз Варюшу. Она была высокая, полная и веселая и, в общем, ему понравилась. Но он не обратил тогда на нее серьезного внимания. Он разглядел ее несколько подробнее только впоследствии, когда по приглашению был вместе с Курагиным у них на вечере… Ни самого вечера, ни разговоров, ни даже того, кто был на вечере, он сейчас не помнил. И даже не помнил, почему соблазнился предложением Четвериковых приехать на два дня к ним в имение погостить. Вероятно, просто потому, что цвели липы на Тверском бульваре и явилось желание пошкольничать, вдруг зачем-то поехать в Тамбовскую губернию, покататься на лодке в обществе полной, высокой и добродушно-веселой девушки, что-нибудь в этом роде. Никак не более. Но вышло иначе.

И вот с этого момента он уже помнил все очень отчетливо. Приехали они под вечер и, остановив тарантас с колокольчиком у каменных ворот с двумя круглыми шарами на башенках, отправились пешком, весело неся в руках маленькие чемоданчики, мимо ряда густых, сейчас пестрых лип к низкому и широкому барскому дому с огромной террасой. Перед тем только что прошел дождь, и с лип капали отдельные крупные капли. Дождь был не сильный, и потому когда они ступали по дорожкам, то отсыревшая земля приставала им тоненькими плитками к подошвам. Под верхним тонким мокрым слоем грунт был совершенно сух. И еще запомнилось ему, что когда они подходили к дому, то все время им навстречу лилась особенно чисто и свежо звенящая («точно вымытая», — подумал он) мелодия фортепиано. Потом он помнил, что нисколько не удивился, когда по широким ступенькам с террасы вдруг сбежала Варюша и почему-то прямо бросилась именно к нему, а не к Курагину. Не удивился и Курагин, и, кажется, и сама Варюша считала это, тоже неизвестно почему, в безусловном порядке вещей. И почему-то не удивлялись и Четвериковы, родители Варюши, что он за столом во время обеда уселся именно рядом с ней, а Курагин сел напротив. Не удивился также никто и тому странному обстоятельству, что потом, когда все отправились гулять большим, шумным обществом и гуляли почти до утренней зари в парке, по лесной дороге и возле реки, он отделился с Варюшей от прочих, и они вернулись домой одни с ноющими от усталости ногами, разбитые, но вместе счастливые, потому что он целовал ее в темной аллее парка, где было страшно сыро и стыдно, и стволы сосен и елей, очень старых и безобразных, пахли особенно приятною и раздражающей весеннею прелой гнилью.

И все это казалось таким восхитительно-простым и совершенно понятным, что, проснувшись на другое утро, он сам удивлялся себе и вместе продолжал конфузиться. Он пил утренний кофе, не зная, как себя теперь держать с Варюшей, у которой глаза были тоже тревожные и похожи на заплаканные. Каким далеким казался ему в этот момент вчерашний звон дорожного колокольчика и пыльный тряский тарантас, на котором они накануне подъехали к белым каменным столбам усадебных ворот. Между «вчера» и «сегодня» целым огромным миром легла вчерашняя вечерне-утренняя четко-прозрачная июньская заря. И никогда впоследствии не повторилась больше в жизни ни эта изумительная свежесть и сладость первых поцелуев с почти незнакомой девушкой, ни чуткое молчание в предрассветном воздухе, когда они, немного напуганные внезапно прорвавшимся грубым влечением, преодолевая стыдливость и ласкаясь, как два молодых животных, никак не могли расстаться друг с другом.

После утреннего кофе они ушли с Варюшей в березовую рощу и опоздали к завтраку. Над ними уже открыто посмеивались, а Варюша имела все основания смотреть дерзко-вызывающе в глаза смеющимся. На другой день он сделал ей официальное предложение через родителей, потому что накануне вечером стал ее фактическим мужем.

Через две недели они были повенчаны, тут же, в деревенской церкви, что доставило Курагину чрезвычайно много материала для едких сентенций на тему о шаткости человеческих расчетов. В сентябре они вернулись уже с Варюшей в Москву, нагруженные целым транспортом корзин, чемоданов и картонок. Она была на втором месяце беременности, и у них обоих было такое ощущение, точно они женаты лет двадцать.

— Это и есть настоящая любовь, — говорила Варюша.

А он никак не мог выкинуть из головы всего только одной ужасно-глупой и раздражающе-обидной мысли:

— Не разорви он тогда полы пальто о водосточный желоб, он не встретил бы в Газетном переулке Курагина, а, следовательно, не попал бы на концерт в Благородное собрание, и так далее, и так далее…

Разумеется, об этом он никогда не говорил с Варюшей.

XII

Они вернулись домой поздно. Но Петровскому было неприятно идти ложиться спать. Пока он сидел, разрезывая и проглядывая свежие, недавно полученные медицинские издания, Варюша несколько раз вошла к нему в кабинет с распущенными и туго заплетенными косами. Она была нетерпелива и возбуждена, и он знал, что ночью она будет просить у него ласк. В этом отношении Варюша была особенно пунктуальна. У нее был свой интимный календарь. Все его привычки и возможности она изучила в совершенстве. Конечно, он мог хворать и утомляться. Это благоразумно принималось в расчет. Неделя имеет, как известно, определенное число дней. Если бы память изменила ему, он мог быть уверен, что Варюша, как чувствительный манометр, сумеет ему своевременно напомнить, что он не только врач и общественный деятель, но и пламенно любящий супруг.

— Как это скучно, — сказала Варвара Михайловна. — Ты, кажется, не вовремя сел за свои книги.

Книги она называла «его» книгами. Пустая и маленькая подробность!

Он не требовал, чтобы она интересовалась медициной, но ведь она так претендует на слияние их душ. Не мешало бы хотя бы несколько более уважать его умственные занятия.

— За последний месяц я невероятно запустил специальную литературу, — сказал он, избегая смотреть ей в глаза. — Ты поди, ляг… Я скоро приду.

Она была ему сейчас немного неприятна, и он пугался предстоящей ночи.

Он лучше посидит и почитает, а потом, усталый, ляжет в постель, и она поймет, что ему сегодня не до того.

Он начал читать с удовольствием, поигрывая резным ножом. В комнате было тихо. И хотя глаза слипались, но перспектива остаться в ночной тишине одному казалась очаровательною.

Варвара Михайловна подошла и обняла его за шею, прижавшись теплой и полной щекой к его щеке.

— Васючок, я не могу, чтобы ты сейчас читал. Сегодняшний вечер ты должен подарить мне. Не правда ли, ты это сделаешь, если я тебя попрошу?

Он знал, что в таких случаях наиболее благоразумным решением было покорно закрыть книгу. Он так и сделал. Но некоторое время сидел неподвижно, не отвечая на ласки жены.

Уже несколько раз и прежде он начинал думать о том, каким способом ему следовало бы начать бороться с невыносимым Варюшиным эгоизмом. Может быть, ему следовало бы, отложив на время в сторону все свои дела, самым серьезным образом заняться только исключительно Варюшей и своими отношениями с ней? Но для этого надо было сначала все же что-то обдумать и взвесить; а этого-то и не мог никак сделать его вечно занятый мозг.