Мария, которой удивительно идет ее кремовое платье и жемчуга, держит под руку обоих мужчин и восклицает:

– О, но вы не станете этого делать!

– Им нельзя позволить выйти из повиновения! – заявляет Генрих. Он склоняет голову ко мне. – Спроси королеву Шотландии, она знает об этом не понаслышке. Она тебе скажет, что людей необходимо ставить на место всеми доступными тебе способами. Но как только они отваживаются на открытое неповиновение, правитель просто обязан его подавить. Ведь так? Подавить!

Я не могу с этим спорить, хотя Екатерина и Мария ждут от меня помощи, чтобы вместе утихомирить Генриха.

– Когда они поднимаются против тебя, ты обязан их подавить, – просто отвечаю я. – Как вы думаете, почему я сейчас не на своем троне? Лишь только из-за их безрассудного бунта.

– Но это же было из-за… – начинает Мария, и я единственная замечаю, как ее муж щипает ее за руку, чтобы заставить замолчать. Чарльз Брэндон, лучший друг Генриха, собутыльник и партнер по турнирам и охотам, танцам и карточным играм, сумевший так долго сохранять свое место возле правителя только благодаря своему самому главному достоинству: он никогда не спорил со своим другом и повелителем. Что бы Генрих ни сказал, Чарльз будет с ним согласен. Он как игрушка на шарнирах, которую Арчибальд не так давно подарил маленькому Якову, она только и делает, что кивает головой. Брэндон не может позволить себе не соглашаться со своим господином, потому что шарнир позволяет движение только в одну сторону: только в сторону согласия.

– Я выступлю им навстречу, – настаивает Генрих. Он поворачивается к начальнику королевской стражи: – Отправьте за герцогом Норфолк и его сыном.

– Милорд, – начинает Екатерина.

Генрих прислушивался к ней с первых дней брака. Но тогда он еще с ней спал, был одурманен ею и уверен в том, что у них будет сын и наследник. Однако теперь, после всех постигших их потерь, он сомневается в том, насколько хорошо ее знает. Он сомневается в том, что ее устами говорит Господь. Он сомневается в том, что может хоть чему-либо у нее научиться. Поэтому он просто отходит от нее развязной походкой и бросает взгляд в сторону Бесси Блаунт, чтобы убедиться в том, что она заметила его храбрость. Потом он просто останавливает Екатерину фразой:

– Мы выезжаем немедленно.

Брэндон прекрасно знал, что никто никуда не поедет в ближайшее время, поэтому даже не потрудился вооружиться. Отряд выезжает лишь на следующее утро. Вот тогда Брэндон велит запрячь своего коня в лучшую сбрую и едет рядом с королем. Пока они прогулочным шагом продвигаются по дороге, Говарды, отец и сын, ведут вооруженную до зубов охрану по городу, вычищая улицы от ротозеев. Подмастерья, среди которых есть и взрослые, и почти дети, как раз протрезвели и очень устали, и отчаянно желают оказаться как можно ближе к дому. Они начинают оттекать в свои районы и только в этот момент слышат стук копыт о каменные мостовые. Завернув за угол, они видят герцога Норфолк с опущенным забралом во главе его личной небольшой армии. И эти солдаты с мрачными и суровыми лицами стали давить их конями, как будто эти люди были теми самыми ненавистными шотландцами под Флодденом.

Юнцы падали под копыта боевых коней, как комья земли под плуг. Норфолк назначает себя и судьей, и палачом. Дюжины бунтарей погибают на месте, сорок юнцов повешены, выпотрошены и четвертованы просто за то, что были медлительны, и одному Богу известно, сколько человек – две сотни, три или четыре – сопровождены во все городские тюрьмы, чтобы там дожидаться массового суда и казни, которая будет устроена, как раз когда в город въедет Генрих и с полдюжины лордов.

Придворные дамы следуют за своими благородными мужчинами, и вскоре назначается дата суда над всеми провинившимися, без оглядок на их возраст, намерения или степень провинности. В подавляющем большинстве это юнцы, на первом году обучения, совсем недавно покинувшие родные дома и села и недолго пробывшие в городе. Они пришли в восторг и возбуждение от прослушанной проповеди, настроившей их против французов, напились первомайского эля и получили выходной. Их хозяева со смехом напутствовали идти и жечь дома своих соперников, и некому было посоветовать оставаться дома, никто не предупредил о том, чем это может закончиться. Откуда им было все это знать? Кто мог подумать, что армия может восстать против детей в столичном городе? Это простые мальчишки, осваивающие ремесло пивоваров, седельных кожевенников, мясников и кузнецов. У кого-то из них пальцы измазаны чернилами, у кого-то обожжены свечным воском. Кого-то постоянно били хозяева, большинство из них привыкли к голоду. Но ничто не имеет значения. Генрих слишком велик, чтобы беспокоиться о каких-то юнцах или думать о сироте. Их будут судить всех вместе, под одну гребенку, и Томас Уолси, чей отец тоже в свое время проходил суровую школу подмастерьев, открывает в Вестминстере заседание суда пламенной речью, в которой обвиняет их всех в нарушении мира и спокойствия, и напоминает им, что наказанием за этот проступок станет смерть.

Я с горечью думаю, что, скорее всего, они уже это поняли, стоя с веревкой вокруг шеи и держа ее свободный конец в трясущейся руке. Они все должны выйти на улицы и выстроиться в очередь перед эшафотами, которые возведены на каждом городском углу. Мальчишки с завязанной петлей на шее терпеливо ждут своей очереди умирать.

– Мы должны что-то сделать, – тихо говорит мне Екатерина. – Мы не можем допустить, чтобы были казнены сотни детей. Мы должны этому помешать.

Мария стоит бледная, как тень.

– Мы можем просить о помиловании? – Ее живот уже достаточно заметен, но я никогда не видела ее более красивой. Она похожа на бутон с лицом из белых лепестков. Мы стоим втроем, склонили головы: ни дать ни взять три ангела, намеренные обратить акт тирании в жест неслыханной милости.

– Это Генрих велел нам просить о помиловании? – спрашиваю я Екатерину.

Ее быстрые жесты и слишком явное отрицание все ставит на свои места.

– Нет, нет, это должно выглядеть так, будто это наша идея. Он должен осуществлять правосудие, а мы станем молить о милосердии.

– Что нам делать? – спрашивает Мария.

– Я прошу вас присоединиться ко мне в прошении.

– Конечно, мы это сделаем, – отвечаю я, стараясь унять энтузиазм Марии. – Это просто еще один новый танец на королевском маскараде. Так сделаем же красивый выход. Ты знаешь свою роль?

– Разве ты не хочешь их спасти, Мэгги? – Мария явно озадачена. – Ты посмотри, самые младшие из них всего лишь дети. Подумай о своем мальчике! Неужели ты не хочешь, чтобы их помиловали по твоему ходатайству?

– Ну, тогда вперед! Покажи нам, как ты будешь молить своего чудесного брата.

Затем я поворачиваюсь к Екатерине:

– И пусть королева покажет, как молит короля о милости к его народу. Это даже лучше, чем обычное представление или маскарад. Так давайте же устроим турнир прекрасных плакальщиц! Кто из нас будет самой трогательной? Кто сможет сделать это красивее всех?

Мария растеряна и смущена моим язвительным тоном.

– А мне очень жаль этих мальчиков.

– И мне тоже, – отзываюсь я. – И еще мне жаль всех тех, кто окажется у Говардов на пути. Они завоевали себе репутацию не благодаря соблюдению кодекса чести.

Брошенный Екатериной взгляд показал, что моя колкость достигла цели.

– Итак, давайте же воззовем к милосердию.

Младшие из мальчиков парализованы страхом, они не понимают ни слова из того, что им сказано. Толстый лорд-канцлер в развевающихся красных одеждах представляется им непостижимой фигурой. Парадный зал Вестминстерского дворца, украшенный золотыми знаменами, ослепляет их, и они робеют поднять глаза, чтобы хотя бы осмотреться. Многие из них в открытую плачут, кто-то, вытянув шеи, старается увидеть за всеми этими разодетыми вельможами простых людей, молча стоящих в ожидании приговора. Кто-то из них кричит: «Мама!», но его кто-то шлепает, и он замолкает.

– Неужели тебе не хочется, чтобы их освободили? – шепчет мне Мария.

– Я просто не люблю маскарады, – так же тихо отвечаю я.

– Но это происходит на самом деле!

– Нет, это не так.

Томас Уолси спускается с трибунала и направляется к трону Генриха. За спиной короля сияет королевский герб, его голову цвета осени венчает корона, а лицо его источает благородную суровость. Толстяк Уолси опускается на колени перед королем на случайно, но так удобно подвернувшуюся ему подушечку, и я замечаю рядом с ним еще три вышитых золотом подушки, разложенные на полу на равном расстоянии друг от друга и от трона. Несложно догадаться, что они приготовлены для нас. Я жду.

Екатерина знает, что нам следует делать дальше, они уже давно продумали это с мужем. Возможно, они даже проконсультировались и с хореографом.

Сотни мальчиков одновременно вздыхают, когда видят, как Уолси складывает руки в знак преданности королю. Они понимают, что этот человек сейчас взывает о спасении их жизней к великому королю, который сидит в полном молчании. Кто-то из простых людей начинает шептать: «Пожалуйста!»

Кто-то из матерей плачет, кто-то вдруг взывает: «Тюдор!», словно стремясь напомнить Генриху о прежней верности.

Но лицо Генриха неподвижно, как у статуи.

– Нет, – он качает головой.

По залу проходит ропот. Неужели все эти мальчики должны будут умереть? Все до единого? Даже вон тот малыш, что трет кулаком глаза и чье лицо покрыто потеками от слез?

Екатерина поворачивается к Маргарите Поул, которая стоит позади нее.

– Мой арселе, – шепчет она. И Маргарита Поул, кузина моей матери, которая уже видела подобное раньше, прекрасно понимает, что ей надо делать дальше. Мария тут же повторяет действия Екатерины, как в зеркале, снимая свой арселе.

Я тоже поворачиваюсь к своим фрейлинам.

– Освободите мне голову, – велю я, и через мгновение мы все трое остаемся с непокрытыми головами.

Седеющие волосы Екатерины рассыпаны по ее плечам, и, увидев это, я тоже встряхиваю головой, и мои локоны, на тон светлее, чем у самого Генриха, спадают по моей спине. Мария тоже поднимает руки и распускает копну прекрасных кудрей, которые падают ей до пояса роскошной золотой гривой.

Екатерина выходит вперед, и мы следуем за ней. Лорд-канцлер сгибается еще ниже. Сначала королева, потом я, а следом за нами Мария опускаемся перед Генрихом на колени, сложив руки в жесте мольбы, этакие роскошно одетые нищие.

– Молю вас о милосердии, – говорит королева.

– Молю вас о милосердии, – повторяю я.

– Молю вас о милосердии, – произносит Мария, и в ее голосе слышны слезы. Из всех нас она единственная верит в то, что происходит на этом представлении. Она искренне считает, что Генрих может простить этих несчастных юнцов по нашему прошению.

Я слышу шорох и тихий продолжительный стук, когда все мальчики за нашими спинами опускаются на колени. Позади нас всех толпа преклоняет колени. Генрих смотрит на заполненный зал Вестминстера, на все опущенные головы, слушает мольбы, потом поднимается на ноги, раскидывает руки, как Христос, благословляющий мир, и произносит:

– Милосердие!

И тогда все начинают плакать. Даже я. Подмастерья стягивают со своих шей веревочные петли, и стражники отступают в сторону, позволяя им бежать в толпу, к своим родителям. Люди призывают благословения на своего короля, к его ногам падают кошели, набитые деньгами, приготовленные для того, чтобы подкупить палача, чтобы тот сократил муки повешенного, повиснув на его дергающихся ногах, и чтобы его шея сломалась до того, как его начнут потрошить. Пажи подбирают эти кошельки. Герцог Норфолк, палач Генриха, улыбается, словно радуясь дарованному королем прощению. Все кланяются трону, снимая шапки, и кричат:

– Да хранит Господь короля Генриха!

– Да хранит Господь королеву Екатерину!

Никогда еще Лондон так не любил своего короля, пусть даже в нем течет кровь Плантагенетов. Генрих пощадил мальчишек. Они живы благодаря милости великого короля. Он – антипод Ирода, подарил жизнь целому поколению детей. Люди начинают ликовать, а кто-то затягивает благодарственную молитву.

Екатерина разрумянилась от удовольствия от успеха своего действия. Маргарита Поул позади нее не выпускает из рук украшенный золотом арселе. Она, в отличие от всех остальных, совершенно не доверяет толпе. Генрих широким королевским жестом протягивает руку Екатерине, и она поднимается, чтобы подойти и встать рядом с ним, отвечая на крики теплой улыбкой.

И тут же Мария, ничем не смущенная и уверенная в том, что ее примут, подходит к королю и становится по другую его сторону, и теперь они втроем осеняют улыбками толпу. Этакое трио ангелов, более красивых, более богатых и более влиятельных, чем кто-либо из этих людей может себе представить. Генрих улыбается мне, наслаждаясь тем обожанием, которое они вызывают у толпы.

– Вот как мы правим Англией, – говорит он. – Вот таким должно быть королевское правление.