Филиппа Грегори - Три сестры, три королевы

Дым постепенно рассеивается. У меня все еще дико звенит в ушах, когда высоко над собой, на полпути со склона холма, я замечаю фигуру всадника на черном коне. Это Ард. Я бы узнала его в полной темноте и в адовом пламени. Он смотрит прямо на меня, а я смотрю на него, и мне кажется, что время внезапно остановилось. Я не вижу больше ничего, кроме этой фигуры и его темных глаз, которые некогда смотрели на меня с такой страстью и смотрят на меня до сих пор. Он замер без движения, лишь конь чуть переминается на месте, удерживаемый твердой рукой. Он смотрит на меня так, словно хочет заговорить, словно хочет спуститься с холма, заявив на меня свои права, как он уже это делал. Но я не опускаю глаза, как положено скромной женщине, и не вспыхиваю, как влюбленная дурочка. Не отводя от него глаз, я громко командую, так, чтобы он тоже слышал:

– Орудия, целься. Во всадника.

И они целятся и замирают, ожидая приказа. Мой муж, мой враг, приподнимает шляпу в знак приветствия, и я почти вижу его улыбку, и медленно разворачивает своего коня. Он не торопясь спускается с холма, потом по улице Королей и прочь из виду.

Мы ждем, уверенные в том, что Ард отошел для того, чтобы перегруппироваться, или уже распорядился, чтобы стену взяли с другой стороны. Мы ждем, с натянутыми как струны нервами, выставив охранника возле каждой двери, не снимая стрел с тетивы, не туша фитилей. Потом наконец до нас доносится колокольный звон с церкви Святого Жиля, бьющие четыре часа, затем раздается высокий звук, повторяющийся снова и снова. Наступил мир. Все закончилось.

– Что происходит? – спрашиваю я у начальника стражи. – Отправьте кого-нибудь, пусть узнает.

Но не успевает он ответить, как я замечаю всадника, с бешеной скоростью несущегося к нам от крепости по крутому склону холма. Я замечаю у него на плече тартан цветов Стюартов. Это Генри Стюарт, только этот сумасшедший юноша способен так нестись вниз с холма по мощеной улице. Он останавливает коня перед пушками и спрыгивает с него.

– Вы не пострадали? – спрашивает он после поклона мне.

Я качаю головой.

– Разрешите доложить, клан Дугласов с Арчибальдом Ангусом во главе вышел из города, ворота снова закрыты, – говорит он.

– Они ушли?

– Пока да. Идемте со мной. Давайте перевезем вас и короля в замок, в безопасность.

Капитан отдает приказ конюшим, и кто-то бросается за Яковом. Мы весь день ждали этого момента, и лошади были давно готовы.

Мы поднимаемся вверх на холм легким галопом. Подъемный мост опущен, решетка поднята: замок ждет нас, и мы врываемся под защиту его стен. Ворота с грохотом закрываются за нами, и мы слышим скрип цепей поднимаемого моста.

Генри Стюарт поворачивается ко мне:

– Вы спасены. Хвала небесам, вы спасены! Вы спасены. – Его голос срывается от сдерживаемых эмоций. Он приподнимает меня, чтобы спустить с седла, и обвивает руками, словно мы любовники. Это происходит так естественно, словно так и должно быть, словно он и должен прижимать меня к себе, а я – положить голову ему на плечо.

– Хвала небесам, любовь моя! Вы спасены.

Он любит меня. Кажется, я знала об этом с самого начала, когда заметила его среди компаньонов Якова, на три головы возвышающегося над всеми остальными, когда обратила на него внимание, когда подбрасывала платок для Якова, а он поддерживал моего сына. А потом, помогая мальчику снять доспехи, он забрал себе мой платок с вышитой в уголке розой и оставил его у себя. Теперь, больше года спустя, он показал мне, что платок все еще у него.

Он все знал уже тогда, с того момента. Мне же он только нравился, он заставлял меня смеяться, и я была рада его заботе обо мне и ощущению покоя и защищенности, когда он был рядом со мной. Я даже не думала о любви. Меня так изломали повторяющиеся измены Арчибальда, что я забыла о том, что могу любить.

Я немедленно отступаю из его объятий. Мы должны быть осторожными, я не могу позволить ни одного дурного слова в свою сторону, пока в Риме рассматривают мое прошение о разводе, пока мой брат открыто предается прелюбодеяниям, а моя невестка отстаивает незыблемость брака, будто это единственный способ спасти свою душу.

– Не надо, – быстро говорю я.

Он тут же меня отпускает и отпрыгивает в сторону со смятением на лице.

– Простите, – молит он. – Это все от облегчения, что я наконец увидел вас. Это был тот еще денек.

– Прощаю, – страстно шепчу ему я.

Мне вспоминается долгая угроза во взгляде Арда, едкий пороховой дым, клубящийся между мной и моим мужем. И меня внезапно охватывает пронзительное желание жить, как всегда бывает после того, как сталкиваешься со смертью лицом к лицу. Все-таки любовь и ненависть рождаются из одного корня – страсти.

– Господи, я тебя прощаю. Приходи ко мне сегодня ночью.

Никто не может знать о том, что Генри Стюарт влюблен в меня. Ну хорошо, Дэвид Линдси знает, потому что он знает все. Мои фрейлины знают, потому что видели, как он смотрит на меня, ему всего двадцать восемь, и он не умеет скрывать свои желания. Джеймс Гамильтон, граф Арран, знает, потому что он видел, как Генри сжимал меня в объятиях, когда мы добрались до крепости. Но не знает никто из тех, кто мог бы донести об этом в Англию. Они и не должны знать, что у меня есть достойный мужчина, который любит меня, и больше я не одинока в своей борьбе против всего мира.

Я наслаждаюсь его вниманием, оно действует на меня, как целительный бальзам на ожог. Любовь такого человека, как Арчибальд Дуглас, оставляет на сердце долго не заживающие раны, заставляет познать отверженность и почувствовать пренебрежение. Я же хочу поскорее исцелиться и забыть о том, что знала его. Я хочу найти покой в обожании, которым окружает меня Генри Стюарт. Я хочу спать рядом с ним долгими и холодными шотландскими ночами и больше никогда не вспоминать об Арде.

Генри дарит мне ощущение покоя, что очень важно для меня, потому что сейчас у меня появилось много врагов и я лишилась союзников. Арчибальд отступает в Танталлон, откуда засыпает моего брата, Генриха, целым градом жалоб на меня. Он утверждает, что пытался примириться со мной, но я стала безумно опасной, и что личные посланники Генриха подтвердят, что я направила на него оружие. Генрих же и его рупор, кардинал Уолси, рекомендуют Арчибальду не прекращать попытки. Они хотят, чтобы Арчибальд выдавил французское влияние из Шотландии, и говорят, что он должен меня обуздать, принудив к примирению, если это будет необходимо. Гадкие мысли, вложенные в не менее мерзкий совет. Они не хотят слушать меня и не станут меня поддерживать.

Из Лондона нет никаких вестей весь рождественский сезон, и даже после я получаю лишь пару милых даров и записку от Марии. Она рассказывает о самом чудесном праздновании Рождества… наряды и танцы, маскарады и подарки… и в самом конце письма она поясняет, как случилось, что двор, возглавляемый стареющей королевой, был охвачен таким весельем.

«У Марии Кэрри появилась соперница! Ее родная сестра, Анна Болейн! В самом деле! Она была моей милой фрейлиной во Франции, и тогда показалась мне весьма очаровательной, смышленой и остроумной. Но я никогда бы не обращалась с ней с той добротой, если бы узнала, как именно она применит мои уроки! Мне очень жаль об этом говорить, но она вместе со своей сестрой сводит весь двор с ума нескончаемой вереницей развлечений. И Генрих вконец потерял голову от этой парочки. Он очень холоден к Екатерине, которая не может угодить ему, что бы она ни делала, и отстранился от меня. Сестрицы Болейн были королевами двора все Рождество, они придумывали всяческие развлечения и игры, в которых всех выигрывала Анна. Рядом с ней ее сестра, которую все так любят, кажется скучной и недалекой. Рядом с ней и я кажусь невыразительной, так представь себе, как тогда выглядит наша бедная Екатерина! Она умопомрачительна. Одному Богу известно, чем это кончится, но Анна – не очередная милая мордашка, ей мало одного внимания».

Ни слова обо мне. Как будто я не командовала обороной Холируда и не целила пушку на улицу Королей, не противилась собственному мужу, не смотрела ему в глаза до тех пор, пока он не принял поражение. Никто не знает, что я оставила его, как не знают и о том, что я – не брошенная жена, а хозяйка собственной судьбы. Я – излюбленная тема для пересудов во всем мире, кроме Лондона, где все заняты тем, что у Генриха появилась новая фаворитка, и тем, как он делает несчастной свою жену. Лондон интересуется только самим Лондоном, и этот факт, без сомнения, доставляет массу неудобств Арчибальду, которого никто не слышит, как и мне самой, потому что без их поддержки я не могу удержать поддержку лордов, членов совета. Я могу бороться за права моего сына и его безопасность, отчаянно взывая к Лондону о помощи, но английский двор будет по-прежнему занят томным взглядом карих глаз Анны Болейн и легкими улыбками Генриха. Хвала небесам, что, получив это письмо, я могу положить голову на плечо Генри Стюарта и утешиться тем, что меня кто-то любит. В Лондоне меня могли забыть, но теперь у меня есть человек, который меня любит.

Однако от Арчибальда не так-то просто скрыться. Английский посол добивается того, чтобы клан Дугласов получил доступ в Эдинбург, а лорды, находящиеся на английской пенсии, допущены в совет. Взамен на это они обещают поддержать меня как регента, и мы соглашаемся на сохранение мира между Англией и Шотландией и помолвке Якова с его кузиной принцессой Марией.

– Вы принесете мир и союз с Англией, – обещает мне архидьякон Магнус. – И послужите обоим королевствам, и они оба будут вам за это благодарны.

Я прихожу в ужас от мысли о том, что снова окажусь рядом с Арчибальдом. Мне кажется, что он может меня околдовать и я опять стану беспомощной рядом с ним. Я понимаю, что это глупо, но все равно чувствую себя мышью, рядом с которой появляется змея. Я понимаю, что смерть приближается с каждым шагом, но сбежать уже не могу.

– Я вовсе не хочу идти рядом с Арчибальдом в процессии, – тихо говорю я Генри Стюарту и Джеймсу Гамильтону, графу Аррану. Но у меня язык не повернется признаться этим двум мужчинам в том, что меня охватывает дрожь от одной мысли о приближении к Арчибальду.

– Ему должно быть стыдно даже просто появиться рядом с вами! – горячо вторит Генри. – Почему мы не можем запретить ему приближаться?

– Когда вы видели его последний раз? – спрашивает Гамильтон.

Я качаю головой, вспоминая фигуру на черном коне и клубящийся вокруг нее дым.

– Не знаю. Мне трудно вспомнить.

– Процессия будет в любом случае, – говорит Джеймс Гамильтон. – Вам не обязательно держаться за руки, но вам придется пройти вместе.

Генри коротко произносит что-то недоброе и отходит от камина в моей комнате к окну, где стоит и смотрит на вьюгу.

– Как они могут требовать от вас такого? – спрашивает он, все еще глядя в окно. – Как может брат требовать подобное от своей невинной сестры?

– Главное, что это придется сделать, – напоминает Гамильтон, начиная откровенно беспокоиться. – Вы должны показать всем лордам, что в совете все едины и что совет – это целостность. Люди должны это видеть. Но это будет неприятно и ему тоже: ему придется преклонить перед вами колени и принести вам присягу.

– Да я бы плюнул ему в лицо! – горячится Генри. Потом он поворачивается ко мне с неожиданным отчаянием во взгляде. – Вы же не станете этого делать? Вы не вернетесь к нему?

– Нет! Никогда! И ему не позволено меня целовать, – говорю я, запаниковав. – И держать меня за руки.

– Ему придется принести присягу, – терпеливо повторяет Гамильтон. – Он не может причинить вам зла. Мы все будем рядом с вами. Он встанет перед вами на колени и протянет к вам сложенные руки, и вы возьмете его руки в свои. А потом он поклонится и поцелует вашу руку. И все.

– Все?! – взрывается Генри. – Да все подумают, что они снова стали мужем и женой!

– Не подумают, – говорю я, находя отвагу в своем отчаянии. – Он принесет мне присягу, а значит, я победила. Тридцать шагов. Нам надо пройти около тридцати шагов. Не думай, что это будет что-то значить, не думай, что это будет означать, что я не люблю тебя, и не думай, что это значит, что я снова принимаю его как мужа. Потому что я клянусь тебе, что не сделаю этого. Но мне придется пройти рядом с ним и придется взять его за руку, и мы просто будем вдовствующей королевой и графом Ангус, которые ведут лордов на заседание совета.

– Это невыносимо! – Он ведет себя как маленький ребенок.

– Ты должен это вынести, ради меня, – спокойно говорю я. – Потому что я должна вынести это ради моего сына, Якова.

И тут же его взгляд смягчается.

– Для Якова, – повторяет он. – Я должен сделать это ради него.

– Это только ради публичного принесения присяги, – напоминает нам обоим Джеймс Гамильтон.

Я изо всех сил стараюсь не дрожать.