Эдна Фербер - Три Шарлотты

«В этом Чикаго время тянется невероятно скучно. Дела здесь идут очень тихо, нет ни балов, ни вечеров, изредка устраиваются охоты или прогулки верхом… Сегодня, после дождя, невылазная грязь, дополняющая общую картину… Вода здесь отвратительная, и единственное спасение – пить только чай и кофе… Погода стоит очень мягкая, и снега выпало недостаточно, чтобы остановить степные пожары… Если вода в Мичигане будет так прибывать еще год или два, то Чикаго с окрестностями покроется слоем воды, а его обитателям придется искать убежища в другом месте… Все восхищаются моими нью-йоркскими вещами, в особенности моей шикарной бархатной шляпой, которая стоила в Нью-Йорке только три доллара. Она красивее всех, виденных мною здесь. Одна модистка говорит, что в Чикаго надо заплатить за такую восемь долларов, но, по-моему, она преувеличивает. Здешние дамы носят юбки только с одной оборкой – а у меня даже на шерстяном клетчатом платье их три!.. Грязь на улицах такая, что мужчины ходят в сапогах чуть ли не до бедер, а мы, женщины, должны разъезжать на высоких двуколках, часто увязающих по ступицу. Кое-где в грязи торчат доски с надписями: «Здесь дна нет!»… Наша новая обстановка прибыла. Большой ковер с узором из цветов великолепен… На здешнем рынке можно достать мясо всех сортов по четыре цента за фунт, и вообще все решительно, кроме птицы. Но фруктов мало. Вчера я видела виноград, пересыпанный опилками. Его привезли из Испании. У меня слюнки потекли… Каждый день мимо наших окон проходят огромные фургоны, запряженные восьмеркой быков, – это переселенцы с Востока… Я боюсь индейцев, хотя не признаюсь в этом Айзику. Они страшно грязные и совсем не такие благородные, как рассказывается в наших учебниках истории и географии…»

Она родила Айзику двоих детей, произведя их на свет так осторожно и молчаливо, как только возможно при выполнении столь тяжкого физиологического акта. Двух девочек. Я думаю, она сочла бы неприличным родить мальчиков.

Шарлотта была первой из них. Керри запоздала на десять лет. Это была бурная эпоха, полная странных противоречий и невероятных причуд удачи. Целые состояния наживались во время бума 1835 года и терялись в панике 1837. Сегодня Чикаго мог быть вконец разоренной деревушкой, а завтра – зародышем столицы. Бал пожарной команды был целым событием, на котором царила машина № 3 – дар Длинного Уэнтворта, установленный на почетном месте танцевальной залы и украшенный гирляндами цветов и лент. Все завидные женихи города входили в добровольную пожарную бригаду. Имена чикагских пожарных 1838-го или 4 0-го года ныне звучали бы так же, как список владельцев оперных абонементов бенуара и бельэтажа. Городские улицы часто бывали непроходимы, держать прислугу было почти неизвестным обычаем. Бесконечная прерия в двух шагах от города кишела куропатками, перепелами и дикими курочками. Индейцы, грязные, мрачные, задрапированные в одеяла, рыскали по городу. Молодые леди в шерстяных платьях с длинными рукавами и высоким воротом чопорно танцевали на балах. Маленькие девочки ходили в школу в низко вырезанных корсажиках почти без рукавов и плоеных, туго накрахмаленных юбочках, как балерины.

Эти многоярусные накрахмаленные юбочки впервые внесли поэзию в жизнь Шарлотты Трифт. Коренастой, немножко неуклюжей девочке только что исполнилось тринадцать лет. Не слишком покорно внимала она строгому материнскому голосу, вечно приказывавшему выворачивать носки наружу, держаться прямо и не болтать за столом. В тот день она, наверное, позволила себе разговаривать за столом или, может быть, назло завернула носки внутрь, уйдя на почтительное расстояние от дома, – во всяком случае в школу она опаздывала. Ужасное сознание этого поразило Шарлотту, когда она подходила к парому – дряхлой, грубо сколоченной посудине, влекомой через реку при помощи канатов. Это примитивное перевозочное средство уже собиралось отчалить от берега в тот момент, когда Шарлотта, напуганная тем, что опаздывает, увидела его. Слабо вскрикнув, бросилась она вниз по тропинке, подпрыгнула, поскользнулась – и погрузилась в тинистые воды реки Чикаго у самого парома. Но, пожалуй, правильнее будет сказать – не погрузилась, а уютно уселась в воду. Туго накрахмаленные слои юбочки удержали ее на поверхности. Как лепестки лежали юбочки на воде, а ножки в туфельках с лентами крест-накрест, несомненно, скромно опустились носками вниз. Она походила на заколдованную водяную лилию, плывущую по мутной реке. Глаза под резко очерченными темными бровями широко раскрылись от ужаса. Затем, совершенно естественно, она пронзительно закричала, дико забарахталась и стала тонуть. И ушла под воду. Все произошло с невероятной быстротой. Паромщики даже не успели рта раскрыть! Отчаянные вопли Шарлотты вывели их из столбняка. Но не успели их медлительные руки взяться за канат, как черная с белым полоса мелькнула в воздухе, рассекла воду, исчезла в ней и вновь вынырнула с полузадохнувшейся, неистово бившейся Шарлоттой, теперь уж совсем не накрахмаленной и абсолютно не думавшей о носках, плечах и необходимости сдерживать свой голос.

Черная с белым полоса оказалась Джесси Диком, черное – это были его брюки, белое – его рубашка. Плавал он, как речная крыса. Из всех жителей Чикаго мужского пола, коих миссис Трифт меньше всего хотела бы видеть в роли спасителей ее дочери, этот праздношатающийся, ни на что не годный Дик был наименее желанным. К счастью – или к несчастью – она узнала его имя только пять лет спустя. Да и сама Шарлотта его не знала. Она едва успела бросить отчаянный взгляд на склонившееся над ней мокрое, сосредоточенное лицо, но оно лишь мелькнуло, как в калейдоскопе. Прибуксировав ее к берегу, молодой Дик плюхнул ее на землю, облачился в свой пиджак и удалился, незамеченный и неузнанный в последовавшей сумятице. Совершив сей подвиг, семнадцатилетний герой не нашел ничего интересного и романтического в жалком мокром комке липкой кисеи, перепачканных панталончиках и распустившихся клейких волосах.

Шарлотту, конечно, немедленно уложили в постель с фланелью на груди, с горячей кастрюлей у ног и время от времени пичкали дымящимся бульоном, хотя невольное купание ничуть не отразилось на ее здоровье. Тихо-тихо, как пласт, лежала она под веселеньким ватным одеялом. Две влажные косы разметались по подушке, широко раскрытые глаза задумчиво смотрели перед собой.

– Но кто же это был? – добивалась миссис Трифт, сидя в ногах кровати.

– Не знаю, – отвечала Шарлотта в двадцатый раз.

– А как он выглядел? – вопрошал Айзик Трифт, спешно вызванный из своей конторы неподалеку от места происшествия.

– Н-не знаю, – отвечала Шарлотта.

И это была истинная правда. Только изредка ей снилось его лицо, бледное, сосредоточенное и все же с каким-то лукавым блеском в глазах. От этих сновидений Шарлотта просыпалась, охваченная чудесным трепетом. Но она никому не рассказывала о них. В последующие пять лет Шарлотта всякий раз, когда бывала на вечерах, каталась в санках либо просто гуляла, бессознательно искала в толпе лицо спасшего ее юноши.

И вот, пять лет спустя, Шарлотта шла как-то за покупками по Лек-стрит в шерстяном (не из лучших) платье на широчайшем кринолине. Правда, она надела свою лучшую зеленую бархатную шляпу, отделанную изнутри блондами. Блонды внутри шляпы так идут к лицу! Она направлялась в магазин готового платья мистера Поттера Палмера, где на предыдущей неделе присмотрела себе лиловую накидку и с той поры простилась с душевным спокойствием – она должна почувствовать ее на своих покатых плечах!

В те времена чикагские тротуары являли собой высоко поднятые на шатких сваях, неровные дощатые помосты с бесчисленными щелями и огромными гвоздями, торчавшими во все стороны, видимо, с целью поимки легкомысленных шлейфов. Под описанным сооружением лежала болотно-топкая грязь, и горе тому, кто в нее проваливался!

По этим-то зыбким мосткам и шла Шарлотта, походкой, которой требовала тогдашняя мода, то есть не то семенила мелкими шажками, не то плавно скользила. Все ее помыслы занимала накидка. Коварный гвоздь, увидя это, цапнул ее за колыхавшийся шлейф. Крак! – раздался треск. Шарлотта чуть вскрикнула от досады, сделала шаг назад, оступилась, потеряла равновесие и упала прямо в болото.

И вновь, во второй раз за последние пять лет, привычка Дика шататься по улицам послужила доброму делу. Он услышал слабый испуганный голосок и увидел, как шар в кринолине скатился в грязь. Кринолин, эта настоящая проволочная ловушка, сделал Шарлотту такой беспомощной, будто она – жук, перевернутый на спину. Длинные ноги Джесси Дика понесли их хозяина на помощь, хотя он и улыбнулся невольно при виде горя девушки. Собственно, он улыбался еще до того, как заметил ее личико в рамке кружев шляпки. Юноша подхватил ее, поставил на ноги – маленькие ножки в суконных сапожках и перепачканных грязью белых чулках – и начал осторожно вытирать ее сильно пострадавшее платье – сначала своим носовым платком, затем потертым рукавом, потом полой пиджака и, наконец, своим… сердцем.

– О, не надо… пожалуйста, не надо… Зачем вы… о, пожалуйста, – лепетала Шарлотта, вся залившись краской.

Она очутилась на опасной грани – между слезами и смехом.

– О, пожалуйста…

Ее ручка старалась оттолкнуть юношу и случайно задела его светлые кудрявые волосы. Он стоял на коленях, ловко и тщательно приводя в порядок платье девушки. Быть может, в этом было что-то интимное и вместе с тем что-то по-детски деликатное, что вызвало ее девичий протест. Шарлотта склонилась к молодому человеку и только теперь впервые взглянула на него.

– Боже, так вы тот мальчик, – ахнула она.

– Какой мальчик?

Немудрено, что он не узнал ее. При их предыдущей трагической встрече пять лет тому назад ее рот был судорожно раскрыт и из него вырывались захлебывающиеся звуки, а черты лица были искажены ужасом.

– Тот мальчик, что вытащил меня из воды. Давным-давно. Я шла в школу по Рэш-стрит. Вы прыгнули за мной. Я так и не узнала, кто это. Но вы тот самый мальчик. То есть… конечно, вы выросли. Но это были вы, правда? Тот, кто меня…

Она умолкла, глядя на него сверху вниз, склонив свое розовое личико. Он все еще стоял на коленях в грязи, продолжая как бы машинально поглаживать ее платье. Как упоминалось выше, он чистил платьице девушки своим сердцем, сжатым в руке…

Так, из тины реки и грязи улицы, расцвел их роман.

Роман короткий и достаточно трагический, Нельзя сказать, что Дики слыли бездельниками или пользовались дурной славой. Они просто были никем. Начать с того, что жили они где-то близ «Хардс-креола». Одно это уже определяло их общественное положение. Под таким названием был известен жалкий поселок к юго-западу от города, населенный всякой голытьбой, – скопище грязи, дворняг, босоногих ребят, оборванных женщин и полуодетых, подпирающих стены мужчин с вонючими трубками в зубах.

Молодой Джесси Дик, выросший в этой среде, отличался от остальных ее обитателей. Он был мечтатель, празднолюбец, причем совершенно беззлобный и потому еще более опасный для мира «порядочных людей». Айзик Трифт и его добродетельная супруга предпочли бы увидеть свою дочь скорее в гробу, чем связанной с одним из молодых Диков. Но они, к счастью, даже и не подозревали о самом существовании «этих ничтожеств». Трифты обитали в двухэтажном (шутка сказать – двухэтажном!) красавце особняке на Уобаш-авеню и имели собственную корову.

Между нынешними Кларк– и Пайн-стрит, на берегу озера, сохранился участок леса. Вдоль его поросших травой тропинок валялись упавшие и сгнившие деревья. Там-то и происходили их свидания – ибо дело дошло до этого. Кроме того, Шарлотта ежедневно каталась на пони, и они иногда встречались на равнине к югу от города. Наверное, к этому периоду и относится карточка Шарлотты с розой в руке, в платье со шлейфом, в цилиндре с пышным пером. Лицо ее лучится на снимке такой радостью, какая появляется только у женщины, которую любят в первый раз.

В первый и последний раз, как оказалось впоследствии. Шарлотта нашла в себе смелость встречаться тайком, несмотря на свою юность, текущую в русле пуританской морали. Однако мысль об открытом бунте, о том, чтобы предстать с Джесси Диком перед лицом чопорной матери и твердого как кремень отца, повергала ее в страх и смятение.

В один прекрасный день Шарлотта сидела в нише окна столовой и занималась рукоделием. Удобное это было место: если немножко изогнуться, можно было попутно наблюдать за прохожими на двух и даже на трех улицах. Миссис Трифт, сидя за обеденным столом, просматривала счета за неделю. Тяжело вздохнув, она захлопнула свою записную книжку и откинулась на спинку стула. Складка озабоченности между бровями никогда не сходила с ее лица, Тяжким бременем были для нее семейные и материнские заботы. Относиться к ним иначе она сочла бы недостойным жены и матери.

– Одно могу сказать, – заявила она, – когда за фунт говядины платишь шесть центов, и притом далеко не за отборный кусок, ужас берет от недельных счетов.