— Эй, вы чего это? Все ж уже позади…

— Вы… Вы не понимаете, Иван… — вдруг тихо-надрывно произнесла Соня и заплакала того горше, размазывая дрожащими пальцами слезы по щекам. Слезы были горячие, обильные и странно сладкие. Наверное, они были оттуда, из безымянного промежутка, которому нет названия? Где барахтаешься и никак не можешь из него в нормальную жизнь выпасть?

— Что я не понимаю? У вас еще что-то случилось, да? Вас еще кто-нибудь обидел? — присел он над ней на корточки.

— Да никто меня не обидел! Просто… Просто я не могу больше так жить… — горячо заговорила Соня. — Не могу, и все! Я не знаю, как мне жить дальше! Я не могу, не могу…

— А почему не можете-то? Кто вам мешает?

— Да никто мне не мешает! И я никому не мешаю! Просто… Я не умею жить среди людей, понимаете? Вернее — среди таких людей… Ну почему, почему они все… такие?

— Хм… — покачал головой Иван. — Не понял. Какие — такие?

— Злые, жестокие, вечно на ком-то самоутверждающиеся, друг друга ненавидящие… Никто кругом не любит друг друга! Вот за что они со мной так, объясните? Я их пустила, я им слова не сказала, а они меня — за шиворот…

— Это вы о ком сейчас? Об этих жуликах, что ли?

— Да если бы и о них…

— Так а чего о них говорить-то? — пожал плечами Иван. — Нормальные, в общем, ребята… Находчивые, и не без криминальных способностей. Можно сказать, рядовые-типичные. Сейчас много таких развелось…

— Вот именно — типичные! И все кругом — такие же… Я просто боюсь жить среди людей! Мне кажется, я никогда не смогу среди них жить! Я не научусь…

— Ну-у-у… — вдруг ласково-насмешливо протянул Иван, чуть тронув Соню за плечо. — А куда ж вы денетесь, Соня? Это вы зря так говорите. Люди, они люди и есть. Они всякие бывают… Иль вы хотите, чтобы мы все счастливыми птицами в небе летали, осеняя друг друга крылами? Человек, мол, рожден для счастья? Как птица для полета?

— Не смейтесь! Не смейтесь надо мной! — вдруг сквозь слезы выкрикнула Соня и икнула сердито. — И вообще… Помогли — и спасибо вам. Идите домой, спасибо. Я вас тоже боюсь…

— Меня?! — искренне изумился Иван, ткнув себе в грудь острием отвертки. — А я-то вам что плохого сделал?

— Да ничего! Просто я всех, всех боюсь! Всех людей, понимаете? Я ни с кем разговаривать не умею, общаться не умею! Правда, иногда мне кажется, что умею, но меня тут же называют как-нибудь обидно…

— Это как?

— Ну, циклоидом, например! Я пытаюсь рассказать правду о себе, душу раскрываю, а меня — циклоидом…

— А что это — циклоид? Это диагноз, что ли?

— Ну, вроде того. Когда человек из депрессивного состояния в непонятную эйфорию переходит. И наоборот. От одиночества. От недостатка общения. А я ж не виновата, что я людей боюсь! Я их с детства боюсь… Я жизнью только книжной живу, а нормальной, человеческой, не умею…

Она вздохнула со всхлипом, глянула Ивану в лицо и тут же устыдилась своей невесть откуда взявшейся откровенности. Да еще и перед незнакомым человеком. Видно было, что и ему эта ее откровенность оказалась не по зубам. Вон как смотрит — сосредоточенно и озадаченно. Не знает, что и сказать, наверное.

— Вы извините меня, Иван… Не слушайте. Это у меня так стресс выходит, наверное. Мало ли, что люди в таком состоянии болтают? Извините… Вы идите, Иван. Мне собираться надо, у меня поезд… — мышкой взглянула на него Соня и начала медленно подниматься, скользя спиной по стене.

— Хорошо. Я сейчас уйду. Конечно же, — кивнул он задумчиво. — Я все понимаю. Стресс, конечно же. Сейчас я, только замок доделаю. Я уже закончил почти.

Резко поднявшись, Иван молча ушел в прихожую. Постояв минуту у стены, Соня поплелась за ним, проговорила виновато ему в спину:

— Вы не обижайтесь на меня, Иван… Сама не знаю, что на меня нашло. Получается, вы меня спасли, а я вам истерику закатила вместо благодарности…

— Ничего. Бывает, — равнодушно пробурчал он, продолжая возиться с замком. — Ну вот, похоже, и все. Уже готово. Принимайте работу, хозяйка…

Он захлопнул дверь, потом снова открыл ее, повернув рычажок замка. Уже стоя в проеме, похлопал себя по карманам куртки, потом приказал Соне коротко:

— Принесите мне листок бумаги и ручку!

Соня ринулась в комнату, торопливо начала тянуть на себя ящики огромного то ли шкафа, то ли буфета Анны Илларионовны. Обнаружив в одном из них старенькую записную книжку с просунутой в кармашек ручкой, вырвала чистый листочек, вернулась в прихожую.

— Вот, я записываю вам все свои телефоны… — присев перед низкой тумбочкой, деловито проговорил Иван. — Когда у вас еще что-нибудь случится — звоните. Хорошо? Не стесняйтесь. И не плачьте, Соня! Никакой вы не циклоид. Нормальная симпатичная девушка…

Уходя, он улыбнулся ей на прощание. То есть это Соня поняла, что он ей улыбнулся. На самом деле она не видела — на лестничной клетке темно было. А в прихожей лампочка слабая, едва-едва светит. Но она отчего-то поняла, что улыбнулся…

Тихо развернувшись, она медленно побрела на кухню, зажгла газ, поставила чайник на плиту. Подняв глаза на старые кухонные ходики, вздрогнула. Два часа ночи уже! А у нее поезд в четыре тридцать! Даже и спать не стоит ложиться… Только чаю попить, сумку собрать, и в путь…

Уже в прихожей, надевая кроссовки, она бросила взгляд на оставленную Иваном на тумбочке бумажку. Сложив ее вчетверо, Соня бережно просунула бумажку в потайной кармашек джинсовой куртки, прихлопнула сверху рукой. А вдруг и впрямь еще с ней что случится? А с такой бумажкой ей теперь будет спокойнее, намного спокойнее…

В поезде, застелив постель, она тут же отвернулась к стене и заснула, изредка всхлипывая и вздрагивая всем телом. Попутчики переглядывались меж собой, пожимали плечами насмешливо — странная соседка им попалась, нервнобольная какая-то…

* * *

Тамара подняла голову вверх, с тоской посмотрела на окна своей квартиры. Отсюда, из скверика, они были ужас какими родными — теплыми, желтыми, в кипени белых с золотой ниточкой новых занавесок. Хорошо там, дома… А здесь, в скверике, мокро, и холодно, и темно, и даже на скамейку в беседке присесть нельзя — вся она пропиталась недавним дождем, кажется, даже взбухла от сырости. Сейчас еще и соседи-собачники начнут выползать, выводить на вечернюю прогулку своих питомцев, сразу вопросы к ней начнутся — чего это она тут стоит, на ветру жмется. Не объяснишь же им, что подниматься в свою квартиру ей попросту боязно? Нет, никогда она в этом не признается, стыдно же…

Нет, оно, конечно, понятно, что стыдиться ей особо и ничего, всяко бывает. Вон, к примеру, если тех же соседей по лестничной клетке взять, так у тех о-го-го какие скандалы каждый вечер бывают! И матом друг на друга ругаются, и посуда звенит, и дверь соседка подвыпившему мужу частенько не открывает, и он орет что есть мочи в подъезде… Семья как семья, в общем. Приличные люди. Это понятно, многие так живут. Да и она тоже хотела нормальной семейной жизнью зажить, кто ее за это осудить смеет? А только… Домой идти все равно боязно. Кто знает, что на этот раз Коле в голову взбредет? Вот вчера он, например, в нее скалкой кинул. Чуть в голову не попал. А сегодня ему что под руку попадется? Керамический здоровенный горшок с цветами? Или молоток для отбивных?

Вздохнув, она поежилась под порывом ветра, еще раз взглянула на свои окна. А ведь он предупреждал ее, тогда еще, в первый их вечер, сам проговорился — пью, мол. А она значения этому не придала. Ну, пьет. А кто сейчас не пьет? И все живут как-то, худно-бедно, но живут. На то он и мужикашка в доме, чтоб выпивать иногда, подумаешь… Но не три же дня подряд, чтоб без просыху…

За те три дня, что прошли с начала их «семейной жизни», она его трезвым не видела. Если не считать, конечно, того первого знакомства, когда он повел ее пиво пить. Причем загульный Колин размах нарастал день ото дня с такой катастрофической быстротой, что только смотри да диву давайся. Вроде был мужикашка обыкновенный, скромный да неказистый, а превратился за три дня в чудовище, бешеное да непотребное. Кто ж мог подумать-то? Он, когда в тот первый вечер домой с остановки шли, вежливо взял ее под локоток — погоди, говорит, дорогая Тамарочка, я в магазин заскочу… Надо же, говорит, отметить наше с тобой вступление в новую жизнь, чтоб честь по чести, чтоб все как у людей… Она и поверила. Только удивилась немножко — слишком уж он из этого магазина выскочил… оттопыренный. Эх, надо было тогда еще бдительность проявить да поинтересоваться — какое такое отмечание человек задумал с тремя бутылками водки? Надо, надо было тогда еще скороспелое это знакомство на корню поломать, а она уши развесила, обрадовалась — мужикашку в дом привела…

В первый же вечер он две бутылки сразу и приговорил. Завалился спать в кресле перед телевизором. А она его пледом заботливо накрыла, подушечку под голову подсунула. И мысль в голове дурацкая промелькнула — вот и она, мол, к семейной жизни приобщилась, заживет теперь, как все — с мужиком в доме. И это ничего, что он выпивши. Завтра проснется, а она на него будет ворчать, как все порядочные жены. Сердито и как бы понарошку. А он будет вздыхать, и ходить, и маяться с похмелья. И виновато на нее взглядывать…

Никаких Колиных вздохов и виноватых взглядов она так и не дождалась. Ни к утру, ни к вечеру следующего дня. Все вышло наоборот — Коля проспал до обеда, а продрав глаза, так сердито в ее сторону зыркнул, будто это она перед ним неизвестно за что провинилась. И даже опомниться не дал — тут же оставшуюся третью бутылку приговорил. В один присест, из горлышка, как залихватский гусар из старого кинофильма. И не закусил даже. Глянул мутными глазами, икнул, погрозил ей строго пальцем, потом произнес нечленораздельно:

— Ти-ше. Ти-ше. Не возникай. Просплюсь — человеком буду…

Проспаться, однако, ему никак почему-то не удавалось. И стать обещанным «человеком» тоже. Да и не уследишь же, в самом деле, когда у него этот процесс очеловечивания начнется! Ей же на работу надо! У нее ж работа ответственная, ее старички немощные по своим квартирам дожидаются! Им до ее семейных трудностей вообще дела нету…

А вчера вечером, придя с работы и увидев катающуюся по прихожей пустую бутылку из-под водки, она уже и не выдержала, с порога закричала на него — сколько, вроде того, уже можно-то? Лучше бы уж и не кричала, не звала себе горя на голову. Коля вышел из кухни — весь вздыбленный, глаза дикие, уставился на нее, даже и не узнал будто. А она ему снова — ну чего ж ты, ирод, творишь, обещал же проспаться… Вот тут он скалку с кухни и схватил. А может, уже вышел с этой скалкой — она и не помнит теперь. И попер на нее с этой скалкой, как с шашкой наголо. Еле успела в ванной укрыться — сидела там до самой ночи, пока не услышала, как он в коридорчике свалился…

О, а вон и сосед Лешка со своей овчаркой из подъезда вышел — стало быть, полдевятого уже. Он всегда с ней в полдевятого гулять выходит, чтоб как раз к программе «Время» успеть. Что ж, и ей, наверное, домой пора. И вообще, хватит уже. Надо выставлять этого Колю к чертовой матери… Не надо ей такой семейной жизни. Если опять пьяный — то разговор один будет. Короткий. Скатертью дорожка вам, Коля, и все тут. Не для того она столько лет удовольствий всяческих себя лишала да к семейной жизни готовилась, чтобы теперь долгожданным гедонизмом, как Сонюшка говорит, на холодном ветру наслаждаться!

Решительно расправив плечи и мысленно закатав рукава, Тамара вышла из-за кустов, приветливо поздоровалась с Лешкой. И зашагала к своему подъезду — чего ей бояться, в конце концов? Она у себя дома, а не в гостях где-нибудь, чтоб по кустам прятаться. Открыв своим ключом дверь, поморщилась от шибанувшего в нос запаха стойкого перегара, осторожно заглянула в комнату. Коля спал на диване, пытаясь перекрыть звуками мощного храпа льющийся из телевизора сладкий голосок вихрастого мальчишечки, старательно поющего про то, что, оказывается, в жизни все «невозможное возможно». Бодренько так у мальчишечки все выходило — страсть как красиво! Особенно под Колин храп…

Пройдя на цыпочках в комнату и выключив телевизор, Тамара вышла на кухню, села около заваленного грязной посудой стола, опустила на колени руки. Как его выгнать-то теперь? Будить да силой выталкивать? А вдруг он опять за скалку схватится? Иль еще чего похуже в руки возьмет? Нож, например? О, господи, пронеси…

Задумавшись, она и не заметила, как Коля сам нарисовался в дверях кухни, держась за косяки. Долго смотрел желтым размытым взглядом, медленно вертя головой, будто пристраивая ее заново на плечи. Потом промычал с хрипотцой:

— Зойка, давай быстро в магазин сгоняй… Ну? Одна нога здесь, другая там…

— Какая я тебе Зойка? Ты что? — подняла на него удивленные глаза Тамара.

Коля долго и невнятно смотрел ей в лицо, собирал в складочку рябой лоб, потом вдруг прохрипел грозно: