— Бедняжка, — шепчет Локи.

— Он запер меня в темной ризнице, и я, честное слово, вообще не понимала, что он собирается со мной сделать. Я никогда не видела его таким — никогда. Я испугалась до смерти, — моя нижняя губа начинает дрожать. — Казалось, что прошла целая вечность, когда он наконец зашел в ризницу. Он был один. Он успокоился и так жалел о случившемся, но мне было до ужаса страшно. Он просил. Он умолял. Его терзали страшные муки, он рыдал, и всхлипывал, и просил не рассказывать матери. Я поклялась ему, что не расскажу. Я по-прежнему не понимала, что он делал со священником. Вся ситуация вводила в ступор. Теперь-то я понимаю.

— Что ты понимаешь? — мягко спрашивает Локи.

— Понимаю, что он был геем. Он гомосексуалист. Он не любил мою мать. Он женился на ней, потому что чувствовал, что он должен. Мать забеременела, потому что так принято, — отвечаю я. — Но на самом деле он просто боялся. Он должен был остаться с тем, кого любит, а нас отпустить с миром, раз он так ненавидел нас с матерью.

— Не думаю, что он ненавидел вас, — мягко проговаривает Локи.

— А впечатление было такое, будто всей душой ненавидит. После того дня он даже не мог смотреть на меня. Но я ни разу не проговорилась. Мать продолжала рыдать, а он не проронил ни слова в свою защиту. А потом поползли слухи. Я так понимаю, что они продолжили свои отношения, потому что после того, как я их застала вместе, священник задержался в городе еще на несколько месяцев, хотя ни разу со мной не заговаривал. В то воскресенье мама даже показала ему мой синяк, прямо на том месте в церкви, с которого я полетела к стене, а потом осела рядом с отцом. Она улыбалась и извинялась за мой вид, приговаривая, что я такая неуклюжая, что где-то разбилась. А он ни слова не вымолвил. Негодяй, — шиплю я. — Надо же, завести интрижку с женатым человеком.

Локи спокойно взирает на меня, а двоякий смысл моего высказывания явно не проскальзывает мимо его ушей.

— Тут совсем другое, — говорю я. — У него был ребенок. Я! А Алекс не был женат. Я бы никогда…

Я не хочу говорить об Алексе.

— Что случилось потом? — спрашивает он.

— Начали распространяться слухи. Закончилось тем, что счастливая — хоть и тихая — школьница, у которой было несколько друзей, осталась только с одной подругой Полли. Другие дети дразнили и травили меня, а отца поливали грязью. Менталитет маленького городка дал о себе знать, и они были беспощадны. Полли была моей единственной подругой, но даже она заставляла меня чувствовать себя так, будто я ей обязана и должна по гроб жизни. Я прошла через долгие годы душевных мук. Священник уехал, появился другой, и слухи разрослись до необъятных размеров. Насколько я знаю, отец никогда ни в чем не признавался. Но, без тени сомнения, мама знала. Она знала, — выделяю я последнее слово. — И она не разводилась с ним!

Как раз этого я никогда не смогу понять.

— Почему она не подала на развод? Зачем жить во вранье? Зачем заставлять себя страдать? Это был полнейший, несусветный фарс! — меня это ужасно злит. — Думаю, отец хотел развестись. Я слышала однажды, что он что-то такое бормотал, но мать никогда не дала бы ему этого сделать. Как-то раз, прямо перед своим отъездом, я спросила мать, почему она не разведется с ним, если из-за него она чувствует себя такой несчастной? Знаешь, что она сказала? Она ответила: «Мы венчались перед лицом Господа, мы навсегда связаны под его взором». Вот так шутка! — восклицаю я. — Они превратили брак в уродливую карикатуру. Они изначально не должны были жениться, не говоря уже о том, чтобы жить в браке. Они до сих пор не развелись! — возмущаюсь я, чувствуя подступающую истерику. — А он гомосексуалист! Мой отец — гей! О чем, черт возьми, она думала?

— А ты спрашивала ее? — интересуется Локи.

Теперь мои губы действительно угрожающе дрожат. Качаю головой.

— Не могу, — громко шмыгаю носом. — Дело в том, что недавно я думала о том, что могла бы его простить — не то чтобы он когда-либо просил у меня прощения. Он не смотрел мне в глаза, когда я в последний раз была дома, даже теперь он не может смотреть на меня. Я ненавижу поездки домой, — с негодованием рассказываю я. — Любой ценой я избегаю этого, но мама играет на моей совести, чтобы я приехала. Не могу поверить, что на Рождество я вернусь туда. — Я растираю лицо руками.

Я почти склоняюсь к тому, чтобы остаться здесь и встретить Алекса, когда он вернется с медового месяца. Меня пронзает острая боль, когда я вспоминаю, что вчера он женился на Заре.

— Ты говорила, что, возможно, сумела бы его простить, — возвращает меня на землю Локи, и я убираю с лица руки.

— Да. Он совершил так много ошибок. То, как он вел себя, как обращался со мной, что он не простил меня, по всей видимости, за то, что я раскрыла его секрет. Но в конечном счете он полюбил не того человека.

Локи прячет мне за ухо выбившуюся прядь.

— Ты уверена в этом?

Непонимающе смотрю на него.

— Может, он полюбил все-таки того человека. Может, священник и был правильным человеком. Может, они были бы счастливы вместе. Может, он мог бы стать счастливым. Как ты думаешь, ты сумела бы это принять? То, что он гей?

— Конечно, сумела бы. Я понимаю, что он ничего не может с этим поделать. Это не его выбор. Я понимаю все, хотя некоторые люди ограниченного ума, с которыми я выросла рядом, отказывались принимать такое. А вот как раз мысль о том, что отец мог бы быть счастлив, усвоить я не могу. У меня просто не получается представить его счастливым. То, что он целовал священника… Смущало, что он вообще это с кем-то делает. Я ни разу не видела, чтобы он касался губ моей матери. Но тот поцелуй. Я никогда не видела его таким живым. Он казался совершенно другим человеком. Передо мной стоял незнакомец. Вот что пугало.

— Я не могу поверить, что он до сих пор состоит в браке с твоей матерью, — говорит Локи. — Теперь меня не удивляет, почему ты считаешь, что свадьба — это фарс.

— Я понимаю, что не для каждого она на самом деле фарс. Я знаю некоторых людей, которые всю жизнь счастливы вместе в браке, и это замечательно.

Мои слова веселят его. Я произнесла их с оттенком сарказма, хотя никакой подоплеки здесь нет.

— Просто я думаю, что человек должен оставаться с тем, с кем хочет быть рядом. И если ты больше не хочешь быть с ним, так и не будь. Человеку не нужен какой-то кусок бумаги или благословение Господа. Нужно просто любить друг друга. А если вы решаете заводить детей, любите и их.

Шмыгаю носом и смахиваю слезы.

— Уверен, твой отец любит тебя, Брон, — печально произносит Локи.

Грустно смотрю на него в ответ.

— Наверное, я никогда этого не узнаю.

Глава 30

Локи больше не поедет в Европу. Он говорит, что вернется в Лондон при первой возможности, если в ближайшее время я собираюсь там жить, и тогда, может быть, мы поедем в Европу вдвоем. Меня радует эта идея, однако ни Локи, ни я не знаем, когда это случится, поэтому особых надежд не питаю. Он живет со мной у Бриджет, и меня спасает мысль, что я возвращаюсь домой вместе с ним, правда, последнюю неделю на работе приходится нелегко. Мы ухитрились поменять свои билеты и теперь летим в Австралию вдвоем. Он предложил встретить Рождество вместе, но я пока не готова познакомить его со своей семьей. Слишком уж шаткий фундамент у наших отношений, хотя я и не перестаю удивляться и радоваться, что Локи почему-то все еще со мной и уверен в том, что у нас есть будущее. И вот в Сиднее наши пути расходятся, и мы теперь летим в разных направлениях.

Над Аделаидой ярко сияет солнце, когда я приземляюсь. В Сиднее я прохожу иммиграционный контроль, и моя мать теперь ждет меня в местном аэропорту, чтобы встретить, как только я сойду с самолета. Я ее сначала не узнаю. Ее привычные длинные волосы мышиного цвета острижены до плеч, а отдельные пряди осветлены. Кожа сияет. Она постройнела и так и пышет здоровьем. Последний раз при встрече я видела совсем другое: она была бледной, выжатой как лимон, с морщинами, пробороздившими все лицо.

Изумленно гляжу на нее.

— Мам?

— Привет, Бронте. — Она улыбается, вытянув руки по швам в ответ на мои объятия. М-да, в этом плане ничего не изменилось. — Как добралась?

— Хорошо, — отвечаю, не сводя с нее изумленного взгляда. — Ты очень изменилась.

Она сияет улыбкой и до неузнаваемости беззаботно пожимает плечами. Кто эта женщина?


Мы убийственно медленно тащимся по городкам, разрастающимся близ Аделаиды, минуя несметное множество одноэтажных магазинчиков готовых блюд, химчисток, благотворительных магазинов и парикмахерских. Мы немного поболтали о работе и моей жизни в Великобритании и в итоге погрузились в относительно уютную тишину. Видимо, я задремала, потому что, открыв глаза, я обнаруживаю, что пригородная зона осталась позади, а за окошком проплывают неброские — серые, зеленые, желтые и коричневые — оттенки австралийского буша. Рядом с дорогой вырастают громадные желто-коричневые холмы, усеянные зелеными соснами и эвкалиптами. Гребни холмов, которые многие годы точат свирепые ветра и проливные дожди, напоминают мне рябь на воде, а когда мы проезжаем мимо глубокого оврага, сквозь мамино окно я замечаю, как вдали сверкает сине-зеленый океан. Я почти забыла, как красиво у меня дома. Устремляю взгляд в синее-синее небо, вижу, как в высоте проплывает огромная стая белых какаду, и не могу сдержать улыбку.

Мы едем дальше по петляющей дороге мимо озер, искрящихся на солнце, пересохших рек, обрамленных высокими многолетними эвкалиптовыми деревьями, ферм, на которых пасутся выхоленные лошади, изнывающие от жары коровы и овцы сероватого цвета, точно покрытые пылью. Среди холмов приютился домик, выстроенный в колониальном стиле, перед которым цветут кусты белой розы. Белые розы всегда будут напоминать мне об отце, который так ими гордился.

Спустя десять минут мать останавливает перед домом свою красную «Киа», и я с ужасом понимаю, что все розовые кусты, которыми отец так дорожил, погибли.

— Что случилось с папиными розами? — хмурясь, спрашиваю ее, также заметив, что газон, некогда пышущий сочной зеленью, пожелтел и засох.

Она отмахивается, пытаясь оправдаться:

— Я не успеваю заниматься садом.

— На работе так много дел? — Она служит на подхвате в библиотеке, расположенной в населенном пункте за пару городков от нас.


Она молча выбирается из машины. Я тоже выхожу. Долго стою и смотрю на маленькое одноэтажное бунгало из желтого кирпича, крытое коричневой черепицей, которое я некогда называла своим домом. Брезентовый навес в бело-синюю полоску натянут на своем обычном месте, затеняя окна. Мне всегда не нравилось, что из-за него в моей спальне становилось темно и хмуро.

Мама отпирает дверь, но держится за ручку и почему-то медлит, не решаясь войти.

— Я решила продать дом, — выпаливает она. — Я хотела сказать тебе, когда ты была в Англии, но с тобой ведь невозможно созвониться.

Обычно я звоню ей в субботу вечером, когда в Австралии наступает воскресное утро и я знаю, что она будет в церкви.

— Я не против, чтобы ты продала дом, — отвечаю вполголоса.

— Правда? — Она явно чувствует облегчение.

— А что? Я не жила здесь тринадцать лет.

— Просто я думала. Ладно, забудь.

Она опускает ручку и открывает дверь. Доносится до боли знакомый запах; я следую за матерью, и он окутывает меня. Я смотрю влево через открытую дверь гостиной: там одна на другой стоят коробки. Она уже начала собирать вещи.

— Я ничего не трогала в твоей комнате, — осторожно замечает она. — Я подумала, может, ты разберешь свои вещи, пока будешь здесь?

Родители никогда ничего не трогали в моей комнате, поэтому она всегда выглядит точно такой, какой я оставила ее, когда мне было семнадцать. По тем редким случаям, когда я решаюсь наведаться домой, я чувствую себя слишком подавленно, чтобы к чему-то здесь прикасаться.

— Мне не нужны никакие вещи. Но мы можем их отдать на благотворительные цели.

Мой ответ озадачивает ее.

— Ты не хочешь ничего сохранить? Даже Монти?

Монти был моей любимой мягкой игрушкой, я росла вместе с ним. Мы прошли через все вместе. Он знает все мои секреты.

— Нет, — отвечаю я резко. — Правда, я слабо себе представляю, чтобы он пришелся кстати в благотворительном магазине, так что его можно просто выбросить. Я все приготовлю.

В мою спальню ведет первая дверь справа. Распахиваю ее и, охватив взглядом обои кричащего розового цвета, робею все сильней и сильней. Кое-где на стенах висят обесцветившиеся постеры из журналов, дешевые полки заполнены аккуратными рядами пестрых детских книжек и библейских историй, а в никуда не годных коричневых шкафах и комоде им под стать наверняка все еще хранятся страшненькие джемперы, которые я носила, когда была подростком. Взгляд падает на аккуратно выглаженное ажурное покрывало и потрепанную собачку, занявшую почетное место у подушки. Я отпускаю свои сумки, и они с глухим стуком падают на потертый ковер. Подхожу к кровати и сажусь на нее.