Они уехали — и я облегченно вздохнул. Ванда постепенно стала занимать слишком много места в моей жизни. К тому же я сделал открытие, что ее простота не так уж проста. В тысяча девятьсот сорок втором году в Лондон через Испанию пробился один известный варшавский адвокат, большой деляга, который все про всех знал, и любая история делала его богаче на несколько долларов. От него я узнал, что Гашинский стал чуть ли не национальным героем, погиб от руки немцев, а Михал ушел в партизаны. Я уговорил гостя держать эту новость при себе; и сам я тоже долго скрывал ее от Притти. Я хотел сначала проверить слухи по тайным каналам польского правительства в Лондоне и только тогда, с документами в руках, сообщить Ванде, что путь к заключению формального брака с Бёрнхэмом ддя нее открыт. Такие документы мне удалось раздобыть.

Помню этот декабрьский послеобеденный час. Я нарочно приехал к Ванде в такое время, когда Фредди еще сидел в своей конторе, и встретил Ванду на пороге дома. Мы вместе с ней вышли пройтись по парку и там на какой-то аллейке, где угасали хризантемы, я сказал ей: «Ванда, Петр Гашинский полгода назад умер. Твой сын жив и здоров. Ты свободна».

Я был готов к тому, что она прольет одну-две слезы, к этакой лирической грусти. Но того, что произошло, я никак не ожидал. Ванда побледнела, выронила из рук сумочку, схватилась за виски и с возгласом «Петр, Петр!», словно он был где-то поблизости и она хотела его догнать, побежала, не разбирая дороги. Я едва остановил ее, зубы у нее стучали, она, закрыв глаза, все время повторяла: «Петр, Петр!»

На другой день я рассказал обо всем Бёрнхэму. Он решил, что нужно оставить Ванду в покое, пока не пройдет шок. Через неделю он сделал ей предложение. Регистрация брака без посторонних — я один в качестве свидетеля. Ванда отказала. А еще несколько дней спустя Фредди не застал ее дома. Мать думала, что Притти у себя. Фредди, встревоженный, позвонил мне. У нас у обоих были скверные предчувствия, но я быстрее напал на ее след.

В то время Ванда дружила с некой художницей — румынкой. Я помчался в ее мастерскую, если так можно было назвать эту трущобу в Челси, двери изнутри не были заперты. На возвышении стояла Ванда — очень прямая, без шляпы — и глядела в окно, на лондонские крыши. Светлые волосы ее блестели. Онане услышала моих шагов. Я сразу же заметил в поднятой правой руке револьвер. Подкрался и больно сжал ей кисть руки; она вскрикнула, револьвер упал на пол. Я не предполагал, что глаза ее могут быть такими черными.

Она обернулась и ударила меня по лицу.

Брак не состоялся, но тем не менее Притти и Бёрнхэм не расстались. Он боготворил ее с еще большей страстностью, а она спустя какое-то время весьма сухо попросила у меня прощения. Потом, до их отъезда, мы встречались редко.

Бедному Фредди не довелось вдоволь насладиться Корнуоллом. Он умер внезапно, в тысяча девятьсот сорок пятом году, в тот день, когда было заключено перемирие. Умер от аневризма аорты. «Внезапно» — потому что не в больнице, а у себя дома, сидя в кресле. Но я думаю, что это многолетняя тоска сжала кольцом его аорту. В тот день в Пенсалосе люди танцевали на улицах. В барах пили за Сталина, Рузвельта и Черчилля. О Польше уже давно никто не говорил. Несомненно, Фредди тоже был романтиком. Но только романтизм его не был крикливым и поэтому не вызывал у меня раздражения.

Притти мне рассказывала, что в этот день он велел ей опустить шторы, поставить на стол шампанское. Они обедали при свечах, и Фредди пил за польских летчиков, за Монте-Кассино, Эль-Аламейн, Арнхем, за Варшаву, за все и всяческие битвы, в которых отличились поляки. Потом ему стало плохо, он перешел в кресло, а еще через час умер, держа в руках газету, в которой не было ни единой строчки о поляках — «вдохновении народов». Нелепый конец для дипломата и историка.

А Ванда снова меня озадачила. Сказала, что всю ночь просидит возле покойника, и настояла на своем. Мне кажется, что у нее где-то внутри запрятан аппаратик для замедления реакций. Она начинает видеть людей только тогда, когда их больше уже нет. Похороны и все дела, связанные с наследством, естественно, мне пришлось взять на себя.

И наконец, история с Михалом. Снова — неожиданность. Взрыв из неведомых мне глубин. Ванда никогда не говорила о сыне. Я полагал, что появление этого сына на свет Божий было недоразумением и что Ванда не испытывает к нему никаких чувств. И вдруг это сумасшедшее, все исчерканное, сумбурное письмо. Она готова была немедленно ехать за ним в Германию. Я опасался, что от волнения она наделает там глупостей и вообще не сумеет его найти. Я отправился туда один. Было много хлопот, беготни, бумажной волокиты, но в конце концов парня я привез и тотчас же сообщил ей об этом. Я был уверен, что она, как любой человек на ее месте, тут же прилетит в Лондон или напишет, чтобы сын немедленно ехал к ней. Ничего подобного. Она вежливо попросила, чтобы на некоторое время я его задержал. Ванда не любит себя. И поэтому вынуждена носить маску. А когда на миг маска спадет, ей сразу же становится неловко, она готова от всего отречься. Вот тебе и простота! Я, например, люблю себя. Люблю мир. Разумеется, мне и в голову не приходит обожать мир и людей, в том числе и себя, потому что тогда мне пришлось бы все время либо жертвовать собой, либо возненавидеть всех и вся.

После всего, что я знал, мне нетрудно было разгадать Михала. Как и его отец, старший Гашинский, он с большими причудами, склонен к обобщениям и к необдуманным поступкам; при этом практичен на эдакий варшавский манер. От матери он унаследовал сдержанность и упрямство, вроде бы хладнокровен, а на самом деле живет страстями.

Одно только было для меня неожиданным — такая эффектная внешность. Глаза у него отцовские — темные, небольшие, глубоко посаженные, они так и притягивают вас, словно бы одурманивают, и этому дурману невольно поддаешься. Руки у него тоже необычные, небольшие, ловкие, сноровистые и какие-то чувственные. У него травма позвоночника, но лечиться он не хочет, нервы тоже никуда не годятся, а он все равно лезет на рожон. Если вы польстите его самолюбию, он все для вас сделает. И упаси вас Боже хоть в чем-то ему перечить, тогда он пойдет напролом и в неизвестном направлении.

Я могу теперь так бесстрастно разбирать поступки Михала потому, что я его потерял. Теперь он полностью в руках Кэтлин. Когда Притти навязала мне его в первый раз, я был им очарован. Я старался настроить себя против него, боролся и уступал.

Я должен признаться, что Михал мне понравился. Не знаю, откуда это взялось, но в нем есть какая-то чистота. Его тело просто не может вызвать неприятных ассоциаций. Примерно то же можно сказать и о его душе. Михал лжет, крадет и обманывает — я сам много раз был тому свидетелем. Я знаю о том, что он убивал. Но все это не меняет его облика. Потому что происходит помимо него, потому что таков мир, в котором он должен жить, не неся ответственности за его законы.

Я был внимателен к нему, считался с его самолюбием. Я с ним нянчился, баловал. Все надеялся, что он меня оценит. Он воспользовался моей добротой и остался равнодушным. Он, кажется, позабыл даже о том, что именно я познакомил его с Кэтлин. Оба они ведут себя так, словно в один прекрасный день с помощью каких-то чудесных сил одновременно появились на свет и в этом реальном мире ничем и никому не обязаны.

Глава II

Может быть, я и не согласился бы приютить их у себя, если бы мне не захотелось вдруг самому понаблюдать, как вот такая Кэтлин воспринимает такого вот Михала. Когда они, удрав из Труро, поселились в Пенсалосе, Ванда с переговорного пункта (там она чувствовала себя свободнее) рассказала мне о всех событиях, и все же я многого не понял.

Впрочем, то, что они приехали, мне, пожалуй, на руку. С годами я все меньше любил заниматься домом, а Филипп и Юзефина постарели, с ними не всегда удается договориться. Я велел им лишь убрать хлам с мансарды, которую я, боясь пожаров, давно никому не сдавал, теперь она предназначалась для Михала и Кэтлин. Поселив их у себя, я рассчитывал одновременно заполучить и кухарку и садовника-сторожа.

Кэтлин и Михал явились с такими лицами словно бы им достался в наследство миллион. Поднявшись наверх, они разразились восторженными воплями. И едва переступив порог мансарды, не обращая на меня никакого внимания, бросились друг к другу в объятия.

— Наконец-то у нас будет свой дом! Наконец-то нас оставят в покое!

Ни о чем не спрашивая, они тут же стали передвигать мебель и устраиваться по-своему. Тахту передвинули поближе к окну.

Кэтлин: Наконец-то мы сможем вместе встречать восход и закат солнца.

Михал: Наконец-то я отосплюсь как следует.

Все было «наконец-то». «Наконец-то ты будешь есть то, что я тебе сама приготовлю». «Наконец-то Эрнест не сможет больше мазать ваксой твои замшевые туфельки».

Они открыли чемоданы, и теперь на всех стульях и столах валялась их одежда. Над камином красовалась подвешенная за бант гитара. На пол посыпались книжки, в кофейник Кэтлин сунула два павлиньих пера и веточку мимозы. Михал, развалившись на тахте, настраивал аккордеон. Никаких объяснений, никакого интереса к предстоящим «обязанностям». Я вдруг почувствовал, что случайно попал на спектакль, на который не покупал билета, и вышел. Поздно вечером они сами постучали ко мне и, держась за руки, вежливо, словно хорошо воспитанные дети, спросили, что им завтра нужно делать.

Я не удивлялся и не сердился, потому что кто же может сердиться на дурацкий сон. С утра Михал натирал полы, выколачивал ковры, пылесосил мебель, дежурил у телефона, записывал поручения, сгребал с газонов листья, подметал дорожку перед домом. Кэтлин ходила за покупками, бойко стряпала. Но, впрочем, это все равно не имело смысла, потому что они, побросав дела, со смехом мчались друг за другом по лестнице на мансарду и, хлопнув дверью, надолго исчезали. Я боялся пригласить гостей на обед, потому что не был уверен, что его приготовят. Я чувствовал, что жильцов шокируют ботфорты дворника и изысканные духи кухарки. Чтобы как-то узаконить этот балаган, я представил Михала как моего племянника, поляка, женатого на ирландке. Полякам и ирландцам в Англии многое прощается.

Мисс Линли дает уроки фортепьянной игры в музыкальной школе, у себя дома я бы не вынес бесконечных гамм и этюдов. В один прекрасный день, возвращаясь со службы, я не успел открыть парадную дверь, как навстречу мне из-за вешалки выскочила мисс Линли.

От волнения у нее трясся подбородок.

— Мистер Оконский, — сказала она, — я очень сожалею, но нам придется расстаться. Многие годы, уважая покой этого дома, я отказывалась от выгодных частных уроков. На своем собственном пианино я играю только по воскресеньям, с четырех до пяти. Ваш же племянник играет на самых различных инструментах и в шесть утра, и в десять вечера. При этом он еще и поет. У миссис Смит из-за этого мигрень. Я охотно подчиняюсь законам, которые распространяются на всех, но не потерплю несправедливости.

И тут же со второго этажа из своей комнаты со скорбным видом спустилась юристка миссис Смит.

— Мистер Оконский, — произнесла она нараспев (вообще-то она родом из Манчестера, но всякий раз, когда она считает, что достоинство ее задето, начинает «петь» на оксфордский манер). — Мистер Оконский, я не привыкла к тому, чтобы прислуга расхаживала по дому в голом виде. Это наносит оскорбление хорошему вкусу, не говоря уж о субординации. Я очень опасаюсь, что и мой муж придерживается того же мнения. Da-a-arl-ling, — томным голосом окликнула она своего мужа, банковского служащего, — спустись сюда и выскажи свое мнение.

Как раз в эту минуту на лестнице послышался топот Михал и Кэтлин, принарядившиеся и спешившие куда-то, появились в самый разгар военных действия. Я остановил их.

— Скажи, Михал, это правда, что ты по ночам поешь и играешь? И кто из вас разгуливает по дому нагишом?

Они вопросительно взглянули друг на друга, словно пытаясь понять, о чем речь. Потом дружно расхохотались.

Кэтлин: Дядя (она с поразительной готовностью стала называть меня дядей), разве это была ночь? Раннее утро и ранний вечер. И вообще, сейчас зима. В пять утра темно. В восемь вечера тоже. Если еще не петь и не играть, умрешь с тоски!

Мисс Линли побагровела: Я не позволю себя дурачить! Я глядела на часы: было не восемь, а десять.

Михал с ангельской улыбкой: Мисс Линли, стоит ли из-за каких-то двух часов спорить? Вчера вечером я пел, потому что днем убирал погреб. А вы обратили внимание, что ваше пианино расстроено? Особенно басы. Я это еще в воскресенье заметил, когда вы играли «Грезы» Шумана. Как жаль, пропадает весь эффект.

Мисс Линли, явно озадаченная: О, вы говорите, басы? Да, в самом деле… Вы правы. Придется позвать настройщика.