Велит подать ей в спальню «дринк», а потом ложится в постель, говорит, что устала и что у нее, мол, сердцебиение, не позвать ли доктора, она так одинока, умрет от разрыва сердца, никто и знать не будет. Каждый вечер я обязан ей звонить. Я, а не Кася, женщин она стесняется. У нее было семь братьев, два сына а теперь нет никого. Если телефон не отвечает, я должен прийти — вдруг она лежит без сознания. Два раза я так попался. Она лежала, но в полном сознании. Я как-то отбился, но в третий раз номер не выйдет, в третий раз мне уже не отбиться.

А для меня все, что не Кася, — табу. Здесь ли она, нет ли, все равно я ее вижу. Иногда иду по улице за какой-нибудь девчонкой, смотрю на ее юбку и думаю: «Юбка ты юбка, тебе бы Касины ноги». И не такая уж Кася красавица. У нас в отряде на Бжозовой была девчонка куда красивее Каси. Когда вокруг горели дома, она, видно, рехнулась, прямо при всех сорвала с себя одежду и голая хотела броситься в огонь. Таких ног, такого тела мне больше никогда не увидеть. Ребята ее держали, она вырывалась, а я думал: зачем мешают? Чем скорей все это для каждого из нас кончится, тем лучше.

А с Касей все по-другому. С ней никогда ничего не кончается, все всегда в первый раз. Грудь и колени у нее великоваты, чуть-чуть, самую малость, но с ней каждый день, каждый час я как будто заново рождаюсь. И когда она здесь — нельзя постареть. Может быть, это потому, что для нее на всем белом свете существуют только двое — это она и я. И больше никого — никто нам не нужен.

Если и бывает на душе скверно, я себе говорю: «Дурак ты дурак, стоит ли злиться, у тебя ведь есть Кася». И помогает? Еще как! У Подружки я умел выуживать деньги. И Брэдли тоже доил — будь здоров. Касиных денег мне не надо. Драконовы деньги давно разошлись. И те, что мы заработали у Франтишека, тоже. Из Подружкиного наследства я не взял ничего, оно у нее от англичанина — я положил всю сумму на ее имя в банк. А Кася — какие у нее деньги?

Она хотела продать сережки и кольцо, подарки Брэдли чтобы мы в августе уехали к морю. Не дам продавать. Сережки и кольцо ей очень идут. Другие такие я ей не скоро куплю.


Екатерина поселилась теперь у меня в «Конюшне». После скандала с Маффет они явились ко мне. Пожалуйста, я очень рад, у меня есть кое-какие резервы — рядом с мастерской две комнаты, милости просим, вынес из одной подрамники, отодвинул ящики, есть диван, спать можно сколько влезет, а я могу подслушивать — рядом, за стеною. Но зачем он это сделал? Маффет еще не старуха, хорошо платит, что ему, жалко было? Известное дело, поляк, son of a bitch[40], гордый. Непродажный. А что Екатерина будет есть на обед — это его не касается. Тело его, видите ли, неприкосновенно!

И Екатерина такая же гордячка. Я обнял ее, поцеловал в шею, а она так трахнула меня по башке, что из глаз искры посыпались. Как все это понять?.. Ну я еще могу понять верующих. Свадьба. Мистика. Боятся Бога, хотя в Библии на каждом шагу прелюбодеяние (во всяком случае — с точки зрения католика). Ну а эти двое, кто они? Муж и жена? Какое там! Обыкновенные прелюбодеи. И вдруг… неприкосновенность? Кому они давали обеты? Не Богу, и не друг другу. По ночам вытворяют черт знает что, а днем — королева и рыцарь.

Смешно. Екатерина… ну ладно, пусть будет Катя, но только не Кася… прибегает ко мне:

— Драгги, мне ужасно неловко… не пустишь ли ты нас к себе переночевать, мы ни минуты не можем больше оставаться у миссис Маффет.

— А что случилось? Михал напился? Разбил машину?

— Да нет, ничего он не разбил. Это она нам хотела разбить жизнь. Поставила Михалу условие: одну ночь в неделю дежурить у нее, а не хочешь, на глаза не показывайся и баста.

— Ах, вот оно что! Такие пироги! Но зачем же вдруг сразу и уходить? Можно было просто не дежурить.

Как она на меня набросится! Ни черта, мол, не понимаешь! Мы ни минуты не можем там оставаться. Михал говорит, что это для него и для меня оскорбление, понимаешь?!

— Вот трепач! Зачем только он тебе все это рассказывает?

Она чуть меня не разорвала.

— Значит, Михал должен вести двойную жизнь? Так по-твоему? — А сама глядит на меня, как адмирал Нельсон со своей колонны глядит на голубя, загадившего цоколь. — Я знаю, все вокруг лгут, я знаю! Но мы не желаем жить, как здесь принято.

Ну и через час они уже были у меня со своими пожитками и глупостями, со своей «нездешней» любовью.

Он стал искать место. Без диплома, без профессии. Эдакий лоб! Может рассчитывать только на польские военные власти и на британский Хоум-офис[41]. Ему бы пойти к друзьям по оружию, к черту, к дьяволу, обратиться, наконец, за помощью к своему лондонскому правительству или хотя бы к Франтишеку. Но не тут-то было. Не хочет унижаться. Франтишек его, видите ли, унизил, а я теперь должен отдуваться. Ну что ж, пожалуйста, дал ему адрес бюро по найму, пусть ищет работу. Но почему же за все должна расплачиваться Кэтлин?

Она говорит:

— Драгги, я буду у тебя за кухарку.

На что мне кухарка? Я дома не обедаю. А если нужна закуска под виски, открываю банку страсбургского паштета, намазываю на хлеб, заедаю огурчиком. А когда у меня бывают сборища, беру ужин из ресторана, я могу себе это позволить.

— Катя. — говорю я, — не стоит. Если не хочешь мне позировать, запишу тебя на курсы, будешь демонстрировать моды. Заработаешь — вернешь, мне не к спеху.

— Не могу, Драгги. Михал возвращается усталый и любит, чтобы я была дома.

Сидит на ящиках, штопает ему носки, ставит на штаны заплатки и счастлива. Как-то вечером захожу к ним за полотном — у них праздник! На столе бутылка вина, она в золотистой пижаме, он в засаленном комбинезоне. Михал нашел работу.

— Какую? — спрашиваю.

Она не дает мне слова вымолвить.

— Нанялся шофером. Условия хорошие. Дали аванс.

— Сегодня работал?

— Да.

— В таком одеянии? Небось не «роллс-ройс» водишь?

— Нет, грузовик.

Больше я ничего от него не добился. Говорю ему:

— Здорово смешно вы вместе выглядите. Она будто с обложки «Вога», а ты как мусорщик.

Он в ярости:

— Мне твои наблюдения не нужны.

Она потянулась, словно кошка:

— Извини, пожалуйста, Драгги, но мне хотелось бы остаться наедине с мусорщиком.

В какой-то из дней я был по делам в Баттерси, там у Темзы, неподалеку от газового завода, большие мусорные свалки. Я частенько туда заглядываю. Смотрю на вещи, которые когда-то были нужны, у них тогда было тело, гладкая кожа, на них приятно было смотреть, брать в руки, пустить в дело. Теперь они никому не нужны. Некоторые развалились на части, у других изуродованы конечности, у третьих обнажены внутренности, облезла кожа, они все в ржавчине и лишаях, медленно умирают и никак не могут умереть. Привыкли жить под крышей, а теперь их сечет дождь. Люди когда-то их любили, хвастались ими. «Смотри, что я сегодня купил, потратил целое состояние, не мог устоять, всегда мечтал о такой лампе, о таком кресле». Мусорная яма плачет и смеется — с мещанским притворством покончено, осталась голая суть. Истинная суть вещей, не та что навязана им человеком. Железо снова становится железом, а волос волосом, природа берет свое.

Я теперь подолгу глазею на Катю, потом рисую. Еще несколько этюдов, и можно устраивать выставку. Вот она передо мной в золотистой пижаме, с лицом продолговатым, как у большой ящерицы, а я вижу ее на свалке, куда она попадет, когда уже не будет больше служить своему бандиту. Позолота слезет, глаза вытекут, тело разложится, и вся она превратится в радугу, состоящую из миллиона частиц, все они смердят, и все не в небе, а на земле. Собственно говоря, я пошел на свалку, чтобы еще раз проверить палитру для радуги — неплохая получается абстракция, — и вдруг вижу, какой-то тип подъезжает на грузовике, опускает крышку и выгружает еще одну партию мусора. Что-то мне в его походке, в движениях показалось знакомым, подхожу ближе — он стоит боком, меня не видит. Да это же Михал… Я отвернулся, бочком-бочком и скорей ходу. Значит, он и на самом деле мусорщик? На моей любимой свалке.

Искусство важней всего, и граф Люня остается по-прежнему вне конкуренции, но, прежде чем Екатерина в самом деле разложится, хорошо бы разложить ее в постели. У нее никогда не было корсета, но панцирь имеется. Люня сначала глядел на нее свысока, по-барски, потом сбавил тон. Она предпочитает разговаривать с ним, а не со мной, рассказывают друг дружке анекдоты, шутят. Франтишек прогнал своих слуг, а теперь не может успокоиться, звонит по телефону, уславливается о встрече, всякую канитель разводит: скажи ей то, ему это; мать беспокоится, почему он не пишет, замучилась с его собакой. Кася должна вернуться в больницу, Михал поступить в политехнический, на какие шиши они живут? Только из жалости я ему не сказал, где работает теперь его любимчик. Франек старше меня лет на десять, а хочет сделать из меня эдакого патриарха. Сам он не в силах разговаривать с ними — боится отрицательных эмоций, но дал слово его матери, что я с ними поговорю, наставлю на путь истинный. С какой стати? Сквозь панцирь все трудней разглядеть содержание.

Тем временем Екатерина расхаживает у меня в «Конюшне», будто ладья по шахматной доске, и способна любому сделать мат. Люди спрашивают: «Кто они?» «Может быть, ваши вкусы изменились?», «Может быть вы предпочитаете теперь mènage á trois[42]?» — «Это очень бедные люди», — отвечаю я. «А как же сережки? — спрашивают — Неужели фальшивые?» Да, да, все фальшиво, и натурализм, и постимпрессионизм, и кубизм и абстракционизм, а всего фальшивее моя ситуация.

Катя читает объявления, бегает в поисках квартиры. Результатов никаких. По вечерам я не могу попасть в ванную, Михал, исполнив свои обязанности мусорщика, все время полощется в воде. Потом они запираются у себя или куда-нибудь уходят. Но что можно делать в Лондоне ночью, когда у тебя нет ни гроша? Как-то я подсунул ей «Ивнинг стандарт», обвел карандашом объявление.

— Вот! — говорю. — Это звучит солидно. Неплохое место, цена доступная.

Катя вдруг словно бы увяла. Волосы падают на глаза, губы дрожат.

— Драгги, похоже, что любая цена для нас недоступна.

— Что за чушь? Почему?

— А потому что сразу спрашивают: «Вы одна или с мужем?» — а я отвечаю: «Не одна и не с мужем».

— Ну и что из этого? В Англии никому не заглядывают в паспорт.

— Но цена сразу же становится недоступной.

— С чего ты это взяла?

— Потому что при смене местожительства displaced person[43] обязано отмечаться, и тут-то все и выходит наружу. Франтишек обо мне в полицию не докладывал. Миссис Маффет тоже мной не интересовалась, а ты вообще наплевал на это. А теперь мне самой приходится хлопотать.

— Брось его, пусть живет один, оставайся у меня.

Она отвела со лба волосы, посмотрела на меня спокойно, но только от ее взгляда у меня все внутри перевернулось.

— Драгги, — говорит, — пока Михал жив, я всегда буду с ним и любое место мне подходит.

Я вышел. Через минуту вернулся, а она сидит на том же месте, глаза опустила, не плачет и ничего не делает.

— Катя, darling, зачем же так убиваться, надо что-то делать. Я знаю, какая у Михала работенка.

Она не удивилась, подняла голову, молчит. Я расхрабрился и продолжаю:

— Ты думаешь, его надолго хватит? Отец его был важной шишкой там у них в стране, мать — Франтишек говорит, мать выглядит как графиня. А сын — мусорщик? Подумай сама.

Она глаз не поднимает.

— Что же мне делать? — спрашивает.

— Поди работать, а его уговори, пусть учится.

Она как сидела, так и сидит.

— В больницу я не вернусь, Драгги, и не думай, ни в больницу, ни к родителям и вообще ни к чему, что было раньше, потому что тогда я была Кэтлин, теперь — Кася, и с прошлым покончено.

— Вот это уже что-то определенное, но кто же говорит с тобой о родителях или про больницу, ведь ты можешь зарабатывать, а это все жалкие гроши. Давай я запишу тебя на эти курсы. Занятия по утрам. Всего несколько часов. Михаил…

Тут она рассердилась.

— Не смей называть его Михаилом… Он Михал или Майкл.

Ужасно смешно она выговаривает Михал, получается нечто вроде Микау.

— Ну, ладно, ладно, не буду. Микау ни о чем не узнает, начнешь зарабатывать, увидишь, как он взбодрится. Живите пока у меня.

Так началась карьера самого модного «лица сезона». Все оказалось так, как я и предвидел. Я отвел Екатерину на курсы для этих райских птичек, которые за один час меняют десять оперений. Мадам, как мне кажется из ста претенденток выбирает одну, но для мисс Лизи (от lizzard — ящерица) — так я представил миссис Брэдли — она сделала исключение по причине «своеобразия ее лица» и подходящих размеров ее талии и всего прочего. Еще до того, как мисс Лиззи кончила курсы, ее приметил один бойкий фотограф. Пригласил в свою студию, провел репетиции, сделал снимки и ринулся завоевывать модные журналы. Через месяц Кася с томным ртом, глазами, мечтательно глядевшими на мир из-под длинной челки, появилась на обложке «Вога» одетая в мешок стоимостью в сто фунтов стерлингов. У Кати стали водиться денежки, она прибегает с работы растрепанная, запыхавшаяся, только бы успеть, только бы вернуться до прихода Михала. А он как возил мусор, так и возит.