Вдвоем с Кэтлин мы внесли в комнату поднос с фарфоровыми чашками и со сладостями. По комнате разнесся аромат свежезаваренного чая, мебель ожила, предметы, которые я уже перестала было замечать, вдруг повеселели, ковер стал мягче, картины заговорили. Может быть, оказавшись у семейного очага, я стану просто матерью и мифы забудутся?

Но огонек уюта быстро угас. Гвен, чувствовавшая себя неловко, опрокинула на платье кувшинчик с молоком. Михал с салфеткой в руках кинулся к ней на помощь, но Сюзи оттолкнула его:

— Не трогай мою маму! И, пожалуйста, не женись на мне, уезжай в свою Америку!

Кэтлин отодвинула чашку и поморщилась, словно обожглась горячим чаем. Она с испугом взглянула на Михала. Михал рассмеялся деланным смехом.

— Ты всегда была ужасно упрямой, Сюзи, но я не знал, что ты меня так ненавидишь.

Из разговора выяснилось, что Кэт Уокер писала Гвен о том, что Михал решил уехать в Америку, а она хлопочет о вызове для него. Сюзи болтала ногами, сидя в кресле, и глазела в окно. Кэтлин грызла шоколадку, Михал суетился, у меня пирог застрял в горле. Наконец гости ушли. Тут же завязался разговор.

— Почему ты не сказал, от кого у тебя приглашение?

Кэтлин говорила равнодушно, словно зная наперед, что не услышит ни слова правды. Михал тут же перешел в атаку.

— А не все ли равно, от кого у меня вызов? Чем миссис Уокер хуже какой-нибудь католической, еврейской или масонской мафии? Может, тебе рассказать, как выглядели канцелярские крысы, которые ставили печати на бумажках? — Михал уже не мог остановиться. — Зачем к этому возвращаться? Разве мы в Лондоне не проговорили две ночи? Ты же первая сказала, надо что-то изменить. Брэдли наверняка изменился, он не будет навязываться. Он просто хочет, чтобы рядом был кто-то молодой, хочет помощи, хочет…

Он не кончил. Она сидела неподвижно, с темными тенями под глазами, отчужденная, далекая, он вдруг беспомощно взмахнул рукой, словно пытаясь найти замену словам, которых не хватало. Подошел к ней и осторожно коснулся ее плеча.

— Кася, королева моя, улыбнись.

Они по-прежнему вели себя так, будто меня не было в комнате. А мне казалось, что я по ошибке попала в операционную и теперь присутствую при операции. Я боялась шевельнуться, боялась за жизнь больной, но не совсем понимала, в чем суть операции. Между тем Кэтлин, словно от потери крови, с каждой минутой становилась все бледнее. Михал потряс ее за плечо.

— Кася, отзовись. — Обнял ее. — Кася, ты ведь сама хотела… Это ненадолго. Одно твое слово — и я приеду.

Встал на колени, обнял ей ноги, поцеловал край платья.

— Скажи, ты хочешь, чтоб я остался?

Она отвела его руки. Встала. Подошла к окну, откинула назад голову — словно мраморную из-за тяжелого узла волос, прежде легких и пушистых, — уставилась на залив. Не оборачиваясь, сказала:

— Если ты будешь несчастлив, я к тебе приеду…

Мне вспомнился их первый вечер у меня дома, когда в воздухе, словно запах розового масла, была разлита симфония Франка. Я вспомнила взгляды, устремленные куда-то внутрь, в глубину души, где свершалось это великое таинство. У меня тогда сжалось сердце, я подумала: им уже некуда идти, не касаясь друг друга, они достигли вершин. Повеет ветерок — и все кончится. Она сядет в автобус и уедет в Труро, он проедет с ней одну остановку, вернется домой, попросит молока.

Все вышло совсем по-другому. После июньской ночи, музыки Франка была общая постель, Труро, Лондон… Теперь они возвращаются к исходной точке. Полно. Возвращаются ли? Вернулся ли хоть один из этих скитальцев домой? Разве что на минутку, чтобы сравнить свой теперешний рост со старой зарубкой на косяке, сделанной давным-давно, когда дома в последний раз отмечался его день рождения.

Кэтлин стояла у окна, повернувшись к нам спиной. Она смотрела вдаль, где-то там за горами и долами в Суссексе был дом ее родителей. В их новом доме она побывала всего один раз, чтобы сообщить, что подыскала в Корнуолле «отличное место». Свиданья были заменены письмами. О существовании Михала она вообще не поставила их в известность. Лондонский период был также отнесен за счет Брэдли, подтверждением этому служили роскошные праздничные подарки. Я подошла и поцеловала ее в щеку.

— Ох и грустно будет тебе без него, Подружка.

И только тут я поняла, что его нью-йоркское отсутствие будет для меня куда чувствительнее лондонского…

Тем временем подал голос Михал:

— Мама, а помнишь, отец привез мне из Америки замшевые ботинки и ковбойскую шляпу? Помнишь, он тогда был в восторге от Рузвельта? Тогда я думал, Нью-Йорк — это где-то на Луне. А теперь? Раз уж нельзя быть с Кэтлин, лучше податься в Штаты. Как считаешь?

Я промолчала. В эту минуту он, мужчина, сын своего отца, вызывал у меня неприязнь. Я прекрасно помню то время, когда Петр вернулся из Америки, кажется, это был тридцать третий год. Он был направлен с политической миссией в тамошнюю Полонию. А вернее всего, он для поднятия настроения сам выдумал себе эту миссию. Но и за морями «польские стихии» были равнодушны к его парадоксам. Тогда для поддержки тонуса он вернулся в Варшаву, нагруженный товарами высшего сорта, и вскоре все столы и стулья в нашей квартире были завалены подарками. Покупая, Петр не задумывался над тем, кому что нужно. Этого у него и в мыслях не было. Покупал, потому что мог, раздавал, потому что любил, когда его любят. Из моря кружев и шелка я с трудом выудила кое-что пригодное для старых дородных тетушек и горничных. К тому же идеи американских технократов нелегко приживались на польской почве. Один Михал был в восторге. Он выклянчил себе замшевые полуботинки, которые были ему порядком велики, а уроки готовил в ковбойской шляпе.

Видно, теперь он дорос до Америки. Слов Кэтлин — «если ты будешь несчастлив, я к тебе приеду» — он как бы не расслышал. Он не собирался быть несчастливым.

Я стояла рядом с Кэтлин и смотрела на туманную голубизну залива, уходившего через скалистые ворота в океан. Где и когда я так уже впядывалась в бездорожье? Ну конечно, на гуцульском крыльце в сентябре тысяча девятьсот тридцать девятого года. Тогда Михал остался с отцом, а я уехала. Теперь он собирался в дорогу, а я оставалась. С кем? С женщиной, которую мой сын решил бросить. «Мы будем скучать вместе», — шепнула я.

И оглянупась на Михала. В сумерках светился огонек, Михал сел в кресло Фредди и закурил сигарету. Он был один. А нас двое. И опять равновесие оказалось нарушенным. Ведь по идее я должна была быть с ним, а не с ней.

Следующие три дня не принесли никаких событий. Понемногу от улыбки к улыбке, от молчания к молчанию возникала всеобщая холодность и неловкость. Михал согласился взять на дорогу деньги, которых не взял когда-то на ученье. От этого у него ухудшилось настроение. Весь день он курил или свистел, притворяясь, что читает. Кэтлин не отходила от меня, пытаясь что-то делать по дому. Иногда я случайно ловила их взгляды. У Михала страсть мешалась с горечью, у нее преобладала грусть. Они не показывались на улице вместе и почти не разговаривали друг с другом. Как они проводят ночь, я не знала, прислушиваться было неловко. Все мы ждали известий от Брэдли.

О своем решении он сообщил на четвертый день, в среду, но не телефонным звонком, а по почте. Профессор писал:


«Дорогой Михал, мне не кажется, что наш разговор в настоящее время так уж необходим. Я вполне одобряю твое намерение поехать в Штаты. Чтобы облегчить Кэтлин возвращение домой, я встречу ее в воскресенье на машине в Пар, куда я попросил бы тебя приехать в пять часов вечера на «моррисе». Там им займется Эрнест, а ты сможешь вернуться домой поездом.

Прошу передать слова моей самой искренней признательности миссис Бёрнхэм.

Желаю успеха в Америке.

Джеймс Брэдли».


Михал, задыхаясь, читал письмо вслух, с недоверием и вместе с тем с чувством облегчения. В конверт был вложен отдельный листок для Кэтлин. Она взяла его у Михала и вышла на террасу.

Вечером в кухне Кэтлин дала мне его прочесть.


«Дорогая Кэтлин, — писал профессор, — я думаю, что ты на верном пути. Не бойся того, что скажут люди. Разумеется, главной их мишенью буду я, но, к счастью, я не слишком чувствителен к чужому мнению. В противном случае я не мог бы ни заниматься наукой, ни просто уважать себя как здравомыслящую личность. Будь мужественной, дорогая. Для меня истинную ценность имеет только одно, что ты возвращаешься.

Жду с нетерпением.

Твой Джеймс».


Прочитав записку, я смущенно посмотрела на Касю. Она отвела глаза, прикусила губу.

— Поедешь? — Она кивнула. — Если не хочешь, оставайся у меня.

Лицо ее стало непроницаемым, не колеблясь она ответила:

— Хочу.

Я содрогнулась. Все, казалось, шло к благополучной развязке, если бы история не повторялась. Да, в самом деле, пусть с известными сокращениями, с кое-какими различиями и уступками, повторялась старая легенда: король Марк поверил изменникам, пренебрег мнением баронов, одобрил путешествие Тристана за море, вышел навстречу Изольде, а она без всяких колебаний и сомнений бросилась в его распростертые объятия. Божий суд? В двадцатом веке божий суд вершится не на площадях, а в уме и сердце. И на смену раскаленному железу пришел психоанализ. Но и теперь черный парус смерти нередко угрожает разлученным любовникам. Меня не покидало предчувствие катастрофы.

Кэтлин, напротив, была очень оживленной и деятельной. Должно быть, фотограф, у которого она сделала карьеру, пытаясь удержать ее, отдавал ей на вечное пользование наряды, и теперь она гладила их, разбросав по всем креслам — дом превратился в салон мод. Ангорская шерсть вперемешку с итальянским шелком, шотландская клетка — с экзотическими цветами, и тут же рядом со всей этой роскошью зловеще поблескивал потемневший и поношенный «золотой костюм», тот самый, в котором когда-то Кэтлин вместе с Михалом выехала верхом за ворота «замка».

Михал повеселел. Достал из шкафа темные костюмы, которыми прежде пренебрегал, и еще какие-то пестрые одежки. Михал подолгу болтал с Кэтлин, они ссорились, шутили, подолгу сидели на террасе, держась за руки и уверяя друг друга, что разлука будет недолгой, профессор опять пошлет ее за ним, хоть на край света.

Близость разлуки разожгла угасший было огонь: они смотрели друг на друга голодными глазами, мне казалось что я вижу богатую невесту, любующуюся приданым накануне свадьбы. Я все время ждала вопроса про симфонию Франка. Кэтлин объедалась пирожными, которые ей подсовывал Михал.

— Тебе ведь не нужно больше демонстрировать моду для подростков, студия далеко, а я люблю мясо, а не кости, — кричал он, как будто бы шла игра между ним и студией Питера.

Она хлопала в ладоши:

— Правда, правда, теперь я могу и потолстеть. — Потом вдруг становилась серьезной, потягивалась, зевала: — Подружка, я устала.

В субботу под вечер, должно быть предварительно собрав информацию у Гвен, к нам пожаловала Ребекка. День проходил как в дурмане. Кэтлин, словно бы завтра никогда не должно было настать, вместо того чтобы складывать вещи, заводила пластинки и меняла платье за платьем. Ребекка увидела их в тот момент, когда они переводили дух после самбы, Кэтлин — в вечернем платье с блестками, Михал — в дырявом свитере.

— Ну что ж, — сказала она, наведя лорнет на Михала, — сперва Тристан, потом Отелло и наконец Язон… Должно быть, ты, мой друг, собрался в путь за золотым руном?.. Ну что же… Деньги — отличный товар. — Потом она перевела свой лорнет на Кэтлин. — Тебе не кажется, Уонда, — обратилась она ко мне, — что наша Изольда созрела до роли Химены, покинутой Сидом?

Ее декламация на этот раз не произвела должного эффекта. Михал и Кэтлин кисло улыбались, думая о своем. А я молча разливала коньяк.

Появление Лауры Уиндраш вместе с Браун, огромной, растрепанной и еще больше похожей на стог сена, показалось мне хорошо обдуманной диверсией. При виде Михала и Кэтлин они притворно удивились. Впрочем, Браун, кажется, искренне обрадовалась Михалу, хлопнула его по спине:

— Тристан, ты снова здесь! Как я рада! Знаешь, я выиграла в лотерее ошейник твоего пса! Из-за этого мне пришлось купить себе пуделя. Черный. Такой же миляга, как и ты. Зовут его Хватай.

Лаура закатила глаза от возмущения.

— Миляга? Ты хотела сказать: ханжа и бездельник. Этот пес научился притворяться, что без вас жить не может, лишь бы выклянчить кусок бекона, а потом носится по улице и дразнит этим беконом других собак. Сам-то он вовсе есть не хочет.

Михал то ли не понял, то ли не слышал этих слов и оставил их без внимания. Но Кэтлин покраснела и, пробурчав что-то невнятное, выскочила из комнаты. Браун была озадачена.