Анна Голон - Триумф Анжелики

Она знала теперь, что он смотрел на нее другими глазами, глазами мертвого иезуита, и что против этого ей невозможно было сражаться.

Вот он снова пошел.

— Остановитесь! Остановитесь! — зарычала она. — Не приближайтесь!

Она выпрямилась, без ума от ярости, охваченная отчаянием перед фантомом своего друга-рыцаря, который подчинил себя власти другого, который отдал себя, даже не осознав этого, в сети демонической сообщницы иезуита, Амбруазины, воцарившейся на земле Канады. Он продвигался с выражением нежности на лице, тогда как она умоляла его остановиться; она выпрямилась, обезумев от боли и негодования, страшась собственного бессилия и того, что она может уступить. Она видела, как тает ее воля к сопротивлению, понимала, что ее уверенность в необходимости любой ценой защищать Вапассу начинает расшатываться. Но она осознавала, что если уступит, это будет наихудшим, это будет гибелью ее и ее детей, что она отдаст на разграбление все плоды их трудов, что она предаст Жоффрея, который вдалеке борется за них, рассчитывая на нее, что она нанесет ему удар в спину.

«Они» добились бы этого в конце концов. Послужить причиной гибели мужчины «выше других» и убить их любовь? Никогда!

И вот она выпрямилась, она была сурова в своей борьбе против новых невидимых монстров, которыми были ее слова, они должны были парализовать и усыпить, и она вскричала изменившимся голосом, который разнесся далеко над лесом и горами:

— Вы ошибаетесь! Змей не здесь!.. Он там, откуда вы пришли… Он завлек вас в ловушку… Он восторжествовал над вами, господин де Ломенье. И он вас задушит… Он вас задушит!..

Вдруг она поняла, что он может воспользоваться их диалогом, ее возбуждением, чтобы дать время солдатам окружить их, что она стоит во весь рост и может стать жертвой пули. Тогда она спряталась в убежище, прицелилась, прижав ружье к щеке так, что барельеф инкрустации впился в кожу, но она не почувствовала боли, была только ярость. «Мое оружие, не предай меня! У меня есть только ты!»

— Не двигайтесь, рыцарь. Или я стреляю.

Не слыша ее, он продолжал идти, словно не видел Анжелику, или, наоборот, видел лишь ее.

Она выстрелила.

Теперь он лежал, вытянувшись посреди равнины, и, казалось, прошли часы, а она все смотрела на бесчувственное тело, не в силах помочь.

Он был там, убитый ею друг, рыцарь Мальты, так печально оставленный всеми в час смерти, чье тело, измученное профессией воина, долгими часами молитвы, светскими обязанностями, теперь вновь обрело прежнюю изысканность и элегантность.

Наступал вечер, и в сумеречном свете, который выделял контрасты, она различила возле трупа длинную струйку крови.

Она застыла и не чувствовала боли в затекших руках и забыла, что по-прежнему находится под угрозой нападения и смерти.

Рука немого англичанина схватила ее за плечо и вернула к реальности.

Он объяснил: «Больше никого. Они укрылись в форте».

— Ночью они вернутся, — сказала она.

Он утвердительно покачал головой, что означало: увы, ночью они снова могут подвергнуться нападению. Она вспоминала, чему научила ее стычка в Катарунке: крещенные индейцы еще более опасны, чем остальные, ибо они не боятся сражаться ночью.

Она вновь обратила свое внимание на ландшафт, спокойный и все больше скрывающийся под покровом ночи.

Бриз доносил до них запах дыма.

Со стороны Вапассу ей по-прежнему была видна башенка и часть укрепления.

Если все нападающие скрылись в форте, то это означало, что началась обширная военная кампания, целью которой было захватить иностранные поселения Кеннебека и Пенобскота.

Однако, предводитель был убит, а, возможно, это был единственный офицер, руководящий операцией.

Не зная, что должно произойти вслед за этой смертью, Анжелика и ее немой союзник не решились оставить на ночь свой боевой пост.

Анжелика не захотела лечь спать в эту ночь. Она предоставила охрану крыши англичанину, а сама пошла посмотреть, как себя чувствуют дети. Они спали на большой кровати, поев черники и сухарей, которые дал им Лаймон. Она проверила все входы. Потом она посмотрела, не найдется ли чего-нибудь выпить. Ей попалась на глаза огненная ода, настоянная на можжевельнике, приготовленная самим Уайтом, она выпила добрый глоток. Потом она снова поднялась на крышу с запасом ружей и пистолетов.

Наступала безлунная ночь. Очень красивые светлые сумерки без тумана еще позволяли различить поверженного человека, черную массу в форме креста, которая вырисовывалась на равнине.

Англичанин спустился, чтобы еще раз проверить все входы внизу.

Наконец, все погрузилось в густой мрак. Анжелика была начеку, вооруженная, и держала наготове зажженный фитиль, чтобы без промедления поджечь порох, если возникнет необходимость.

Приближалась ночь, и, застыв на своем посту, с оружием в руках, держа палец на курке, с парализованным разумом, она словно чувствовала приближение невидимого врага, который отравил ее изнутри, пустив в ее вены яд страха.

Она изменялась, превращалась в каменную фигуру, в соляной столб.

Она не знала, что с ней происходит.

Внезапный шок заставил ее прийти в себя.

Маленькое желтоватое пламя возле нее разорвало темноту, она и не думала, что воцарился такой мрак. Затем возникло лицо немого англичанина. Он что-то пытался разъяснить, шевеля губами и указывая на небесный свод. Он советовал ей довериться Небу?

Нет, кажется, он предупреждал ее, что с высоты угрожает опасность.

Видя, что она ничего не понимает, он изменил тактику и приблизил к ее рукам, держащим мушкет, свой фитиль. Она ощутила не ожог, а, скорее, жар, и затем почувствовала нестерпимую боль. Тут она осознала, в каком состоянии находятся ее пальцы, которые примерзли к холодному железу ружья. Она, наконец, поняла, что означало обращение немого, и о чем он предупреждал.

Холод!

На осень во всей ее красе, блещущую всеми красками всего несколько часов назад, обрушился холод. Это произошло с внезапностью всеобщей катастрофы.

Если тяжелая меховая накидка, которую Лаймон Уайт принес и положил ей на плечи, чуть не опрокинула ее своим весом, то только потому, что Анжелика просто-напросто замерзала, стоя.

Когда при помощи фитиля ему удалось более-менее восстановит кровообращение в ее руках, и тогда одну за другой он отлепил их бережно и осторожно от железа ружья и надел на них меховые рукавицы.

Кровообращение, восстановившееся, наконец, чуть не заставило ее кричать от боли.

Тогда, объясняясь знаками, он указал ей, что зажег внизу огонь и хорошенько укрыл детей в их постели.

На заре ночной мрак сменила стена тумана, посверкивающая ледяными искрами, которая остановилась недалеко от их укрепления. К середине дня туман рассеялся, словно, сожалея об этом, и открылась равнина, еще живая зелень которой, прерванная красными пятнами кустарников, уже блестела от инея, что было предвестием скорых холодов. Анжелика увидела, что тело рыцаря де Ломенье-Шамбор исчезло.

«Они», значит, приходили за ним, пользуясь покровом темноты. Но, сбитые с толку смертью их предводителя, а также сменой температуры и яростным сопротивлением их маленькой крепости, они не воспользовались темнотой, чтобы возобновить приступ.

К середине дня густой непроницаемый туман, как всесильный господин равнины, затопил все. Но зато холод отступал, и в серой пелене появились робкие хлопья снега.

Наутро туман не прошел, а снег образовал довольно плотный слой.

Она поднялась на платформу и плотно закупорила двери и окна.

Анжелика и немой, сменяя друг друга, провели ночь на страже, время от времени выметая снег, потому что порывы ветра задували его в щели. Им пришлось сделать нечто вроде второй крыши из шкур и подстилок, чтобы уберечь запасы пороха.

Отступление канадцев осуществилось на их манер, то есть, как порыв, и без шума.

Два узника маленькой крепости ничего об этом не знали, они не представляли себе реального положения вещей, когда розоватое свечение развернулось на фоне движущегося снежного полотна.

Это была середина ночи, и Анжелика решила, что это заря. Но розовый свет разрастался, не разгоняя мрак.

Этот сильный свет с другого склона холма, поняла она, наконец, означал грандиозный пожар, который этой ночью поглотил большой форт Вапассу, «округ», как называли его «путешественники», которые испытали на себе его гостеприимство.

Огонь, снег, это было странное соревнование, кто — кого.

Ярость ветра разжигала пламя, противостоя падающему снегу, хотя его масса могла бы его потушить. Сколько же часов длился этот пожар?

Анжелика и англичанин решили очищать крышу от снега, ибо, встряхивая шкуры, прикрывающие платформу, и избавляясь от назойливого покрова, они чувствовали, что внизу находится дом.

Спускаясь по лестнице с оружием в руках, они чувствовали, что лезут под землю, чтобы скрыться с поверхности, ставшей необитаемой.

Кошмар прекращался, наступала тишина, жар, свет и благотворная неподвижность места, которое уже не было подвержено ни бурям, ни войнам.

Трое детей играли там, словно маленькие мышки, с игрушками, которые Лаймон Уайт предоставил в их распоряжение. Песок в чане, чашечки…

Когда Анжелика и Лаймон Уайт смогли рискнуть и выйти из убежища, было уже слишком поздно.

Выпавший снег, засыпавший почерневшие руины, преграждал дорогу. Затем были наросты льда, которые невозможно было расколоть. Затем опять снег и опять лед…

Воспользовавшись днем, когда рассеялся ноябрьский туман, немой Лаймон Уайт надел свои снегоходы, взял необходимый запас еды, ружье и принадлежности и, объяснив Анжелике, что собирается идти на юг, в Кеннебек, чтобы рассказать о последних событиях и привести помощь, он покинул убежище старого дома. Несмотря на все, она надеялась.

Шло время. Дни становились короче, ночи — длиннее, темнее. Иногда она выходила проверить ловушки или подстрелить какую-нибудь дичь, но напрасно. И свистящие бураны уже опустили свой занавес. Воспоминания и горечь от разрушения Вапассу прошли, осталась одна навязчивая идея.

Она была узницей зимы с тремя маленькими детьми, и никакая помощь не шла к ним вот уже четыре недели, несколько недель… никто не придет в старый заброшенный дом, где рисковали умереть от голода четыре беззащитных существа.

Снежная буря, завывающая и безумная, стучащаяся то туда, то сюда, село, казалось, напоминала, что адское создание получает иногда разрешение обрушиться на землю. Когда же, наконец, придет Архангел и обратит в прах цепь злокозненных действий демона?

Архангел следовал за Демоном по пятам с самой приемной короля. Гобелен, который сдвигается, дверь, которая открывается на тайный проход, там — две или три ступеньки, и вот… хроники описывают, что подобные конструкции вели в салон мадам де Ментенон, в бильярдную, где король каждый вечер играл партию.

Его сопровождал паж, он придерживал угол гобелена, затем приветствовал дам, разодетых в парчу. Одна из них привстала.

Два взгляда, один — золото, другой — изумруд, скрестились. И в темноте лабиринтов дворца Версаля распространился солоноватый воздух берегов Америки, запах протухшей рыбы, которую сушат на солнце… Вот женщина, которая рыдает, встав на колени возле тела, пронзенного гарпуном: «Залиль! Залиль! Не умирай!..»

Это Она, я уверен, — подумал Кантор де Пейрак.

Тотчас же он отыскал золотой луидор в кармане и сунул его лакею.

— Имя женщины, которая только что мне встретилась!..

Лакей не знал, но «подогретый» вознаграждением, которое мог потерять, он исчез куда-то на минуту, потом вернулся и, подойдя к ассамблее, сгруппировавшейся вокруг бильярдного стола, он прошептал на ухо юноше:

— Мадам де Горреста.

— Кто ее муж? Его титул? — засыпал его вопросами паж, награждая второй монетой.

На этот раз лакей оставил свой пост на час, подсчитав, что возможные упреки не будут стоить таких денег.

Перед окончанием партии короля он вернулся и сообщил Кантору на ухо все, что сумел разведать.

Эта дама была супругой господина губернатора Нивернэ, недавно прибывшего в Версаль по приказу короля. Ходили слухи, что ему поручал дело чрезвычайной важности. Его супруга, утонченная, изящная и приятная особа, понравилась мадам де Ментенон, которая принимала ее среди других дам, что являлось для этих последних наилучшей возможностью быть возле Солнца.

Он узнал, что чета приготовлялась к отъезду в Гавр, и оттуда — в Канаду, где господин де Горреста должен был занять пост губернатора.

Наутро он узнал, что это была «вдова» старого Пари, которая вышла замуж за господина де Горреста.

Все вставало на свои места.

Если Кантор хотел любым доступным образом испросить разрешения на путешествие через моря, ему нужен был удобный случай и предлог. Кантор понял. У него не было ни дня, ни, даже, часа промедления.