Анна Голон - Триумф Анжелики

После двух дней пути вся группа достигла первых поселений Долины ирокезов.

Никто из нас не питал иллюзий. Нас ждали страдания и смерть.

Мы провели долгую ночь в хижине, где нас закрыли. Я с завистью смотрел на моих спутников, которые после долгой молитвы заснули глубоким сном. Я сам помог им в этом, напомнив, что все мы находимся в руках Господа. Слова выходили из моих уст, словно странная субстанция.

Я застыл в ожидании. А они, успокоенные моими словами, безмятежно спали, тогда как я видел, как страшный час приближается. «Ах, хоть бы эта ночь никогда не кончалась! — думал я. — Хоть бы не начинался день, пусть Господь остановит землю, пусть он разрушит нас всех, пусть никогда не наступит время страданий. Ты еще не жил, — обращался я к самому себе, — ты не познал счастья. И теперь это тело, не познавшее любви, обречено на истязания».

Ах! Агония Христа и его кровавый пот, как это было мне близко! Но ангел не прилетел меня утешить. Я этого не заслужил.

Я был в аду. Небо было глухо. Вокруг были одни демоны. И ни малейшей надежды!

И тут я вспомнил о вас, и решил, что вы будете радоваться моей гибели… Нет! Я с самого начала знал, что вы непричастны к моим бедам, что не вы послужили их причиной.

Но в тот момент вы олицетворяли всех женщин, которых я видел, вы были олицетворением зла.

И одновременно я признал, что совершил ошибку, что вся моя жизнь была обманом, и этого уже не поправить. С этого прозрения началась моя гибель. Все способы защиты были сведены к нулю.

И такая ситуация казалась мне чудовищно несправедливой. Крик рвался с моих губ, и я сдерживал его с огромным трудом.

— Не второй раз! Не второй раз!

Я считал, что уже достаточно того, что я побывал однажды в плену и лишился пальцев.

Ближе к утру я услышал смертельные песни крещеных индейцев, находящихся в соседней хижине. Я предположил, что за ними пришли, ибо их голоса стали удаляться и лишь изредка доносились со стороны леса. Затем я почувствовал запах горелой кожи и мяса, хорошо мне знакомый.

Встало солнце. Наступил день. Пришла наша очередь. Нас привели на поляну, где индейцы продолжали мучить своих собратьев-христиан. Одни из несчастных молчали, другие выкрикивали проклятия, третьи не могли издать ни звука, потому что у низ вырвали языки.

Нас ждали три столба. Передо мной появился Уттаке, который посмотрел на меня насмешливо и дерзко.

Тошнота подкатила к моему горлу, внутренности сжались.

И тут он подошел ко мне ближе и быстро сломал два зуба.

— Ты очень гордишься своими зубами, Черная Одежда, ты гордишься тем, что знаешь наши секреты сохранения их в чистоте и здоровье! Я видел, как ты жевал смолу, смешанную с соком белого сумаха. Так ты не любишь страдать, Черная Одежда, тебе не нравится страдать и быть слабым перед недругами и особенно друзьями!..

Я задрожал.

Воин подошел к Эммануэлю и, взяв его за руку, принялся отпиливать ему фалангу пальца при помощи ракушки.

Я видел, как капала кровь, медленно, тяжелыми каплями. Я думал:

— Они уже отняли у меня два пальца. На этот раз они отрежут остальные, и я не смогу служить мессу…

Крик! Я услышал ужасный нечеловеческий крик, похожий на ураганный вой, и не понял, что это я сам кричу.

Я упал на колени возле Уттаке. Я обнял его колени и стал умолять, чтобы меня помиловали. Не два раза! «Не надо второго раза!.. — кричал я ему. — Убей меня сразу, но не мучай!»

Самым ужасным во время этой сцены было видеть взгляды окружающих — палачей и их жертв. Многие из них устояли перед пятками во имя Христа, во имя веры, они сопротивлялись, а я не мог.

Потом взгляды прекратились, стерлись, слились в один-единственный голубоватый простодушный взгляд ребенка, маленького канадца Эммануэля, который отдал себя на муку, не произнося ни слова жалобы, не проявив страха. И он смотрел на меня, он смотрел на мня в ужасе!.. В ужасе! Он боялся не страдания и близкой смерти, а меня!..

— Не плачьте, — сказала она. — Это вредно для ваших глаз. Вы можете ослепнуть.

Она поднялась и вытерла его глаза. По его щекам текли слезы, а тело сотрясалась от рыданий.

— Успокойтесь! Успокойтесь! — говорила она тихо и настойчиво.

Легкой рукой она провела по его лбу, на котором еще оставались следы шрамов.

— Успокойтесь, отец мой! Мы потом поговорим.

— Я нахожу некоторое блаженство в трусости, когда всю жизнь борешься против демонов страха. Что сказать?.. Как вам описать утешение, которое я испытал, когда понял, что возвращаюсь к жизни, и страшные мучения становятся все дальше? Что за важность, если тебя при этом презирают?

Я услышал, как вожди совещаются и решают отдать меня в качестве раба одной из старых женщин, сын которой погиб во время войны.

Это унизительное решение страшно меня обрадовало. «Слава Богу», — подумал я.

Я лежал, уткнувшись лицом в грязь, я готов был целовать эту живую землю, я готов был есть ее.

Они подняли меня. Глаза Уттаке были похожи на два обоюдоострых лезвия.

— Ни на что не надейся с моей стороны, — сказал он мне. — Я не убью тебя одним ударом томагавка, как ты этого хочешь. Потому что тогда ты получишь имя мученика среди тех, кто не знает правды. Ты этого не заслужил. Ты мерзок, ты оскорбил меня своим поведением, а я тебя уважал. Ты заставил нас усомниться в величии твоего Бога, и в его существовании.

Мне было все равно. Я отправился к своей хозяйке.

Она лупила меня, чем попало… потому что я был неловок и нерасторопен, и, кроме того, она стала предметом насмешек подруг, как хозяйка трусливого и всеми презираемого раба. Ей было стыдно за меня. «Как ты мог сделать такое, — говорила она мне, — ты, который заменяешь моего сына?» Напрасно я пытался ей растолковать, что в тот момент еще не был ее рабом. Она не желала ничего понимать…

Для некоторых вещей у индейцев не существует понятий «до» и «после». Она путала меня с сыном. Она прекрасно знала, что он погиб у гуронов, под пытками, но ей приснился сон, что я ее сын и что я чем-то провинился перед старейшинами Пяти Наций. Ну, вы сами знаете, какое значение придают снам эти дикари…

Когда он замолчал, она долгое время сидела неподвижно у его изголовья. Его исповедь многое прояснила в ее уме.

— Теперь я понимаю. Вот, значит, какой страшный секрет хранил Эммануэль. Он однажды хотел сообщить его мне в саду.

Она говорила вполголоса, сама с собой. Он открыл глаза:

— Эммануэль?! Он жив?

— Я видела его живым. Он сопровождал отца де Марвиля, когда они вместе с Таонтагетом, вождем ононтагов, прибыли в Салем, чтобы рассказать о вашей героической смерти.

— Почему Уттаке захотел известить об этом именно англичан?

— Да не англичан, а нас он хотел известить первыми. Уттаке знал, что мы с мужем находимся в Новой Англии.

— Значит, о моей смерти узнали первыми те, кто ее больше всего желал… Он отправил вам вампум «Ваш враг больше не будет вредить». О! Как он был прав!

Существует ли более презренное и ничтожное создание, чем я, которое вредило вам? Но я понимаю, почему солгал отец де Марвиль. Он не хотел пятнать честь ордена.

— И, надо отдать ему должное, — он справился с этим превосходно, — сказала Анжелика, вспоминая, какие детали приводил священник, рассказывая о муках отца д'Оржеваль.

Но уже тогда она подозревала что-то не то в рассказе иезуита. Она смутно чувствовала, что во всей этой сцене присутствует скрытый обман. Она поняла, что гордая индивидуальность отца де Марвиля страдает от истинной боли, от унижения, от разочарования и расстройства, от гнева, страха. Можно себе представить, какие чувства владели им при виде того, как один из достойнейших и лучших людей их ордена публично проявил трусость. Орден иезуитов отметил самую страшную из провинностей: отречение!

— Я еще могу понять, что ваш брат по религии выдал вас за умершего, чтобы скрыть ваш стыд, но я не могу понять, зачем он передал слова ваших проклятий: Это она! Это она во всем виновата! Я гибну из-за нее! Если он это сочинил, это уж слишком!

— Все это правда. Да, я сказал это, это выглядело как пророчество. Когда Уттаке опустил руку, и я был публично унижен, то у меня возникла потребность хоть как-нибудь объяснить свое падение… Я хотел дать понять, что стал жертвой злого умысла, и единственным человеком, вовлекшим меня в этот хаос, была женщина, внезапное появление которой так сильно подействовало на меня. И я сам почти верил в то, что кричал: это она! Это она приговорила меня, это ей — Даме с Серебряного озера я обязан своей гибелью…

Он издал глубокое рыдание.

— Я говорил о смерти… о поной смерти, о смерти самого себя. Герой, которым я был, погиб… Герой, которым я был… которым я мечтал быть… Я не существовал больше… и это она убила меня. Она, женщина, мой вечный враг.

Я знаю… это была безумная идея, чудовищная идея обвинить вас, но я был в таком состоянии, что сам верил в это.

И я крикнул свое проклятие.

Я увидел их бледные лица. Я понял, что… кричал напрасно. Они не отомстят за меня. Они не отомстят, потому что я не заслужил. Они не были моими друзьями!.. Она спали во время агонии!.. Они отталкивали меня… ничего не осталось от уважения, преданности, которые, я думал, они питают ко мне. Я понял, что они никогда не любили меня. Я стал для них пустым местом.

Он волновался, и Анжелика боялась, что у него снова случится приступ лихорадки. Она осторожно прервала его и сказала, что пришел момент их каждодневной «пирушки».

Она встала, чтобы приготовить и подогреть порции, пока он продолжал рассказывать.

— Это правда. Как бы ни был я погружен в унижение, я кричал, что нужно уничтожить колдунью. По крайней мере, считал я, я указываю путь де Марвилю.

Пока Таонтагет вел его к вам, он, наверное, сумел скрыть свою горечь. Он перенес такие удары, физические и духовные, что ему необходимо было выместить свои чувства на борьбе с врагами. Ему нужен был повод. Ну вот! Ну вот! Он хорошо действовал.

Анжелика его заинтересованно слушала.

— Ей-богу, можно подумать, что вы его одобряете!.. Ну и ну! Да, это не пустые рассказни, что иезуиты держатся друг за друга.

Но сейчас было не время вступать в спор.

Она подняла детей. Она брала их на руки и качала, одного за другим, чтобы они спокойно проснулись. Она целовала их свежие щечки, их волосы, она обожала их слабость и невинность, свет их глаз и их улыбок, их маленьких изящных тел. «Вы — утешение мира! Вы — сокровище моей жизни! — шептала она. — Вы — оправдание наших боев…»

Она приласкала их, спела каждому тихонько куплет из песенки, покачала и рассадила у стола. Потом она налила в миску похлебки и стала кормить каждого с ложечки, словно птенцов.

Это стало ритуалом.

— Вы тоже принадлежите к нашему племени, малыши де Пейрак!

Глядя на близнецов, которым было уже два с половиной года и которые уверенно заняли свое место в этом мире, она вспомнила их первый гнев, когда они выразили недовольство появлением отца де Марвиля.

Может быть, им не понравился его голос?.. А, может, просто кормилицы не вовремя их накормили?

Анжелика тогда сидела на ступенях дома госпожи Кранмер в окружении англичанок, в то время, как отец де Марвиль — иезуит в городе пуритан! — кричал, указывая на нее: «Это она — причина его смерти!»

Но тут разыгрался целый концерт — близнецы орали, а ведь они не весили еще и шести ливров вдвоем, и представление иезуита пришлось прекратить.

Она смеялась, вспоминая об этом, но не стала рассказывать священнику: момент для юмора не настал.

Накормив детишек, она дала им стебель зизифуса, который обманет их голод, если они не наелись. Затем она поставила на огонь воду для мытья и придвинула свою скамеечку к изголовью кровати. Она помогла больному облокотиться о подушки и стала кормить его бульоном. Но это было сущим мучением. То ли из-за апатии, то и из желания сэкономить их провизию он проявлял отвращение к пище. Быть может, он не желал отнимать лишний кусок у детей? Он был так слаб, что не мог держать в руках вилку или ложку.

В такие моменты она сердилась на него еще меньше, чем тогда, когда он рассказывал ей о себе. Она видела в нем человека, захотевшего укротить и оседлать строптивую лошадку-жизнь, а та сбросила его долой. «Когда мы не готовы, события сами предупреждают нас».

Это относилось и к ней тоже, так что она с полным правом могла считать его братом по борьбе.

— Я так рад, что его помиловали, этого мальчика, Эммануэля, которого я так расстроил… Хорошо, что он избежал огня… И сохранил жизнь… Он сумеет распорядиться ею во имя Господа и на благо людей.

Увидев, что он ест с большей охотой, чем раньше, она решила, что может рассказать ему всю правду о судьбе несчастного Эммануэля, который был мертв.

Иногда они обменивались довольно странными фразами, простительными только людям, проводящим тяжелую зиму в склепе почти без еды и не ждущими ничьей помощи. — Вы съели бы меня? — спросил он однажды, когда она рассказала ему, как нашла его у порога, и как расстроилась, потому что думала, что в мешке находится пища, а не мертвец.