Только когда он остался один у себя в комнате, его тронувшийся разум вполне оценил выпавшее ему любовное приключение. Он невозмутимо расхохотался. Он держал в своих руках сердце женщины. Каждую минуту он может выбросить его на мостовую Парижа, где лежало так много разбитых женских сердец. Каждую минуту он может совершить большую подлость. Но не сегодня. Сегодня он еще сильнее заберет это сердце под свою власть. Он будет действовать с осторожной хитростью. Ему предстоит целая оргия удовольствий. Разве его не ждут в Марселе? Там надо действовать скорее. Обстоятельства складывались так удачно, что его дьявольские проекты остаются тайной для Хьюкаби и его товарищей. Они все болтливы. Хотя Хьюкаби нет, но Хьюкаби уже не раз высказал желание переменить свой образ жизни.

Однако что же будет с Хьюкаби во время его поездки в Марсель? Он теперь бесполезен. Почему его не отослать в Лондон.

Он позвал Хьюкаби и, укладываясь, предложил ему этот вопрос.

— Ради Бога, не надо, — ужаснулся Хьюкаби.

— Почему?

— Я не могу возвратиться, — сказал он, теребя бороду. — Я не могу вернуться опять к нищете и пьянству. Я не могу. Вы вывели меня на прямую дорогу и вы видите, что я не уклоняюсь от нее. Я никогда не злоупотреблял в прошлом вашей добротой, я не злоупотребляю ею и теперь. Вы имеете возможность дать мне другое положение. Швырнуть меня обратно, откуда я пришел, будет дьявольской подлостью.

— Вы совершенно правы, — торжественно согласился Квистус, играя парой брюк, которые он собирался уложить в свой саквояж. — Я великолепно представляю себе ваше положение, но вы, кажется, знаете, что теперь целью моей жизни является как раз совершение дьявольских подлостей.

Он уложил свои брюки и принялся в мрачном раздумье расхаживать по комнате. Отправить Хьюкаби туда, откуда он пришел, будет восхитительным негодяйством. Оно может быть приведено в исполнение каждую секунду. Но, как всегда в критические моменты, у него происходил разлад между разумом и волей. Есть возможность совершить над Хьюкаби еще большую подлость, чем вернуть его в прежнюю среду. Надо понемногу овладеть его душой и развращать ее своим влиянием. Это будет утонченной местью, достойной его любимого дьявола Макатиэля. Он улыбнулся и хлопнул Хьюкаби по плечу.

— Ну, хорошо, — сказал он прежним кротким тоном, который так часто заставлял Хьюкаби мучиться угрызениями совести. — Я дам возможность устроиться. Вы были всегда хорошим со мной. Пока оставайтесь с дамами в Париже, мы поговорим по моем возвращении.

Хьюкаби схватил руку.

— Благодарю вас, Квистус. Я бы хотел быть в состоянии все вам рассказать… — он запнулся, — я был все время в союзе с дьяволом, и я не знаю, кто из нас двоих преступнее.

— Я убежден, — сказал Квистус с улыбкой, которую он считал мефистофельской, — я совершенно убежден, дорогой Хьюкаби, в вашем превосходстве.

В предвкушении тройной подлости Квистус обедал с миссис Фонтэн в подавленном настроении духа. Виной этому был не обед, которому отдавала должную честь г-жа Фонтэн, и не маленький ресторан в пассаже Джонфрой, и не очаровательная дама. Далеко в глубине души зашевелилась жалость, которую его мозг не мог победить. Вылилось это в тихую меланхолию. Фонтэн это сейчас заметила и переменила тему разговора. Она уже научилась угадывать его пессимистические настроения, которые шли из того же источника, как желание разбить сердце женщины, вдохновившее заговор. Она узнала его исключительную доброту, его нежность, вежливость, безобидность. Ее роль все более и более становилась ей не по сердцу.

В таком настроении она встретилась по возвращении в «Континенталь» с Хьюкаби, Квистус поднялся по лифту к себе в комнату и оставил их вдвоем.

— Я не могу этого сделать, — объявила она, — пусть Биллитер и вся ваша компания убирается к черту. Я не в состоянии… С человеком, который может защищаться — сколько угодно… у меня нет предрассудков. Но этот совершенно беспомощен. Он как слепой нищий. Это возмущает меня. Я кончаю с этим.

— Поверите вы мне, — ответил Хьюкаби, — если я вам скажу, что это больше, чем я мог надеяться? Я — честен. Для меня все это противно. Пусть Биллитер убирается к черту.

Она, как раньше, долго и испытующе посмотрела на него и ее темные глаза смягчились.

— Да, я верю вам.

Хьюкаби поклонился.

— Благодарю вас, миссис Фонтэн, и так как мы коснулись этой неприятной темы, я хочу быть откровенным с вами. Вы знаете, как все это случилось? Я принялся за это дело, как за шутку, за дикую выходку, чтобы позабавить его. К тому же самая мысль о Квистусе, разбивающем женское сердце, комична. Но это развилось — Бог знает как — в наш заговор. Главное в том, что если вы думаете, что вы его дурачили, то вы ошибаетесь… Он также не отказался от своей сердечной экспедиции. Вы видите, как все это глубоко отвратительно — лучше об этом больше не вспоминать.

— Хорошо, — спросила Фонтэн, — что же это значит?

— Это значит, — ответил Хьюкаби, — что вам удалось покорить его для его собственного спасения.

Она глубоко вздохнула:

— Слава Богу, теперь этот кошмарный фарс кончился.

— Я думаю, что вы можете теперь вернуться в Лондон, — сказал Хьюкаби.

Она смотрела куда-то вдаль, бессознательно сжав одну свою руку другой; ее грудь высоко поднималась. В темной душе этой женщины начала расти какая-то надежда. Хьюкаби, закуривая папиросу, не обратил внимания на ее состояние.

— Нет, я не поеду в Лондон, — ответила она наконец. — Я останусь в Париже, я устрою себе каникулы.

Через десять минут вышел Квистус. Они посмотрели, как скрылся за аркой уносивший его на Лионский вокзал автомобиль, и прошли в салон. Лена Фонтэн опустилась в изнеможении в кресло.

— Боже, как я устала, — прошептала она.

Хьюкаби предложил ей лечь. Она пожала плечами. У нее устало не тело, а то странное, что люди называют душой. Смертельная усталость… Он стоял перед ней и удивлялся ее откровенности. Она взглянула на него:

— Что заставило вас опуститься, женщины?

— Вино, — был лаконичный ответ.

— У меня нет даже этого извинения, — горько рассмеялась Лена Фонтэн. — Хотели бы вы быть хорошим?

Он сел рядом с ней.

— Почему нам не постараться сделаться лучше?

— Потому, мой друг, что мир не воскресная школа.

Хьюкаби осмелился дотронуться до ее руки кончиком пальцев.

— Попробуем, — сказал он.

Она слегка иронически засмеялась.

— Попробуем, — ответила она.

Они замолчали и долго-долго сидели рядом, как будто, как другие пары, наблюдая жизнь большого отеля, а на самом деле далекие от всего этого, чувствуя себя как две грешные души, ускользнувшие из чистилища и бредущие во мраке неизвестно куда.

ГЛАВА XVI

Длинный поезд несся через самое сердце Франции. Квистус и Клементина были в разных концах его. Они увиделись на платформе на одну секунду, вполне достаточную, чтобы она заметила на его лице странное выражение. Он сказал несколько вежливых фраз; осведомился у провожающих Томми и Этты, как они устроились, на что Клементина обстоятельно объяснила, что Этта поселилась у своих парижских друзей, а Томми устроился у товарища-художника в Барбизоне; выразил надежду, что она не откажется воспользоваться его услугами в Марселе и, раскланявшись, отправился в свое купе.

Этта обняла Клементину за шею.

— О, Клементина, дорогая, приезжайте скорее обратно. Джексоны очень милые, но такие глупые. И Томми поедет в Барбизон, и я его не увижу; если вы скоро не вернетесь, он совсем меня забудет.

Томми обнял ее и поцеловал.

— До свиданья, дорогая. Бог на помощь. Возвращайтесь скорее. Мы совсем не можем жить без вас.

Клементина остановилась на первой ступеньке вагона и крикнула:

— До свиданья, вы, дорогие, глупые, противные, любимые дети.

И никто на свете не мог бы угадать, что она хотела этим сказать.

Длинный поезд несся по стране, по которой месяц тому назад Клементина проезжала вместе с Томми — Дижон, Макон, Лион… Многое с тех пор переменилось. Ее посетили сладкие воспоминания: здесь она наслаждалась сознанием быть леди. Названия городов, где имелись остановки, имевшие тогда для нее особое значение, теперь были пустым звуком.

…Скоро должен быть Вьен. Воспоминание о трагикомедии в Вьене даже не вызвало у нее улыбки. Она была теперь другой Клементиной. Клементиной, кричавшей «до свиданья» своим детям. Да, многое изменилось с тех пор. Она снова была прежняя Клементина, одинокая, нетерпеливая, жестокая и требовательная; снова не леди, а женщина-маляр, готовая писать чьи угодно брюки…

Она кивнула и засмеялась. Хорошие были времена…

В девять часов утра поезд остановился в Марселе. Квистус подошел к ней на платформе и предложил свои услуги. Он выразил надежду, что она хорошо спала.

— Ни на минуту не заснула, — ответила Клементина, — а вы?

Квистус сознался в том же самом. Необычайность путешествия не давала ему уснуть.

— Вы выглядите сегодня совсем больным, — сказала, взглянув на него, Клементина, — что с вами?

Он имел лихорадочный вид и в глазах появился какой-то неестественный блеск. Клементина не подозревала, до какой степени близость возможности совершить подлость, пугала добряка. До сих пор его дьявольские поступки были только теорией, но на этот раз чувство мести требовало выхода. Он был похож на труса, хвастающего, что он живьем съест льва и при одном звуке львиного рева падающего на колени. Всю ночь он терзался, как грешник в аду.

— Что-нибудь случилось? Что такое? — спросила Клементина.

Он давал неопределенные ответы. Этот зов встревожил его. Его посетили далекие воспоминания. Он вспомнил, как в детстве Хаммерслэй звал его однажды посмотреть на бабочку, умирающую на розовом кусте. Желтые крылышки медленно двигались; затем все тише и тише; последняя судорога… она потеряла равновесие и, мертвая, упала на землю.

— Как желает, месье, поступить со своим багажом? — осведомился дожидавшийся с вещами носильщик, невозмутимо прослушавший всю трагическую историю.

Квистус провел рукой по лбу и посмотрел на носильщика, как бы только что проснувшись.

— Как хотите, — сказал он.

Он выглядел таким беспомощным и растерянным, что сердце Клементины дрогнуло от жалости. Она вспомнила фразу, сказанную судьей на процессе Миррабля: «Таких людей, как вы, нельзя держать на свободе». Скорее из материнского инстинкта, чем из чувства своего превосходства, она решила взять все хлопоты на себя.

— Омнибус в отель «Лувр», — потребовала она и, взяв Квистуса под руку, как ребенка, повела его к выходу.

— Входите, — сказала она, тихонько толкая его к ступеням омнибуса. Но он отодвинулся, предлагая ей пройти вперед.

— Глупо, — заявила Клементина, входя в экипаж.

Она уже больше не разыгрывала леди. Квистус последовал за ней, и омнибус помчался по шумным улицам, искусно лавируя между трамваями. Утреннее солнце грело нестерпимо. Мостовые накалились. Солнечные лучи ослепляли глаза, и тенты над магазинами и окнами, казалось, еще более усиливали жару. Где-то вдали в конце «Каннбьер» как стальная полоса виднелось море.

— Уф, — прошипела Клементина, — какая жара!

— Я нахожу, что довольно свежо, — заявил Квистус. Она посмотрела на него, вытирая влажный лоб. Что с ним такое?

В вестибюле отеля их встретил управляющий и указал им их комнаты. Они осведомились о Хаммерслэе.

— Увы! — сказал управляющий. — Он очень болен. Сейчас у него доктор.

К ним подошел пожилой человек в легком летнем костюме, игравший до тех пор в углу с шестилетним ребенком.

— Вы те друзья м-ра Хаммерслэя, которым он телеграфировал? Мисс Винг и д-р Квистус? Моя фамилия — Пойнтер. Я случайный спутник м-ра Хаммерслэя на «Моронии». Он уже был болен, когда уезжал, во время пути ему стало хуже. Совсем невозможно жить в Бриндизи. Уехать отсюда он уже был не в состоянии. И я решил остаться с ним до тех пор, пока не приедет кто-нибудь из его друзей. Я же и разослал телеграммы.

— Вы очень добры, — сказала Клементина.

Квистус поклонился, но не сказал ни слова. Его губы были совершенно белые. Он крепко зажал в руке край своего жакета. Голос Пойнтера звучал для него где-то издалека. Он не давал себе отчета в его словах. Ему казалось, что у него вместо мозга в голове динамо-машина.

— Он умирает? — спросила Клементина.

М-р Пойнтер сделал выразительный жест:

— Боюсь, что да. Сегодня ночью он совсем задыхался, так что нужно было дать ему кислород. Вчера он страшно хотел видеть вас обоих.

— Можно сейчас пройти к нему?

— Вы можете это узнать. Я вам укажу дорогу к его комнате.