Уильям Локк - Триумф Клементины

Чем больше он рылся в сундуках, тем более заинтересовывали его находки. Он нашел многое, относящееся к его собственной жизни. Он нашел целую пачку своих школьных рапортов; на одном из них рукой учителя было написано: «трудолюбив, но не практичен. Невозможно вызвать в нем чувство самолюбия или даже ответственности».

Он задумчиво улыбнулся и спрятал пакет в карман с намерением поближе с ним познакомиться. Бумаги из Кэмбриджа, перевязанные красной лентой, сломанный микроскоп, готовальня, рукописные книги ранних поэм Кирса, Теннисона, Шелли, Свинбурна, его Гейдельбергская кепка…

Нашлось много забытых вещей его жены. Он случайно открыл дубовый сундук и нашел сверху пару маленьких красных туфелек, стоявших рядом на закрывавшей другие вещи бумаге. Ключ был в замке. Он тщательно закрыл его и ключ положил в карман.

Пять лет они наслаждались безоблачным счастьем. Она была кроткая, белоснежная душа — Анджела. Ее маленький будуар во втором этаже был заперт со дня ее смерти и все в нем оставалось так, как было при ней. Только в него набралось больше пыли и паутины и было мрачнее, чем в других запертых комнатах. Ее рабочий столик стоял около окна. Он открыл его и нашел катушку и игольник, полный иголок, на стене висел его портрет в тридцатилетнем возрасте. У него не было тогда таких впалых щек, и волосы были гораздо гуще.

На дубовом бюро, на котором Анджела писала обеденные заказы и ломала свою хорошенькую головку над счетами, висел ее акварельный портрет. Он стер пыль, чтобы получше рассмотреть его. Да… Он похож… Темноволосая, хрупкая, с прозрачными карими глазами… Здесь была родинка на подбородке… Он хорошо ее помнил.

Открытие знакомой родинки дало ему грустное удовлетворение. Он открыл бюро и вытащил ящики. Они были все пусты. Он вспомнил, что очистил их, когда приводил в порядок ее дела после смерти. Один из ящиков не отодвигался. Он выдвинул его снизу, причиной задержки было застрявшее письмо. Он вытащил его, закрыл бюро и печально улыбнулся, довольный, что нашел еще воспоминание об Анджеле — наверное письмо от подруги или даже его самого. Он подошел к окну.

«Мой обожаемый, дорогой, любимый ангел», так начиналось письмо. Ошеломленный, он перечитал слова. Никогда в жизни он не предполагал наткнуться на подобное обращение. Тем более, что это был не его почерк. Он быстро повернул страницу и посмотрел на конец. «Боже, как я люблю вас. Вилль».

Вилль? Вилль Хаммерслэй? Это был почерк Билля Хаммерслэя. Что это значит? Он остановился, тяжело дыша, с широко раскрытыми, ничего не видящими глазами.

В конце концов он прочел письмо. Затем он смял его, сунул скомканным в карман, как пьяный, вышел из комнаты, спустился в музей, сел на стул и сидел несколько часов в непередаваемом ужасе.

В пять часов явилась экономка приготовить чай, — он не хотел чаю. В восемь она снова заглянула в темную, освещенную только огнем камина, комнату.

— Джентльмены пришли, сэр.

Был вторник. Он забыл. Он встал.

— Хорошо, — сказал он.

Но сейчас же содрогнулся, чувствуя смертельную тоску в душе. Нет, он не мог их сегодня видеть.

— Передайте им мой привет и извинение, что я сегодня по нездоровью не могу с ними обедать. Позаботьтесь, чтобы они, как всегда, получили бы все, что хотят.

— Хорошо, сэр, а вы? Я очень огорчена, что вы больны, сэр. Чего вам принести?

— Ничего, — резко оборвал ее Квистус. — Ничего. И пожалуйста, больше меня не беспокойте.

Миссис Пенникок удивленно посмотрела на него; она никогда не слыхала у него подобного тона.

— Если вам не будет лучше утром, сэр, я пошлю за доктором.

Он повернулся в кресле.

— Уходите, говорю вам, уходите. Оставьте меня.

Позднее он поднялся, зажег свет — и, привычно, как лунатик спустившись с лестницы в переднюю, положил обычный подарок в карман каждого из висящих там знакомых пальто. Затем вернулся обратно в музей.

Сделанное над собой усилие прояснило ему ум. Он стал размышлять. Он наверное ошибся. Люди с расстроенным воображением подвержены галлюцинациям. Необходимо перечесть письмо. Он вынул из кармана скомканную бумагу, расправил ее и перечел. Нет. Сомнений не было. Тут была вся история предательства, измена, преступная страсть, достигшая своего торжества. Его жена — Анджела, его друг — Вилль Хаммерслэй — единственные мужчина и женщина, которых он любил… Он доверял им и оставлял их без всякого подозрения вдвоем…

— Боже мой, — повторял он, ударяя себя кулаком по лбу. — Боже мой.

Так разразился второй удар.

Около полуночи раздался сильный стук в дверь.

— Что это? Кто там? — испугался он.

Дверь открылась, и в комнату торжественно вошел Евстас Хьюкаби. Его взъерошенные волосы стояли, как хохолок какаду, и слезящиеся глаза блестели. Он поглаживал свою жесткую бороду.

— Мы все огорчены вашей болезнью… Пришел узнать, как дела.

Квистус вскочил и всмотрелся в вошедшего.

— Вы пьяны, Хьюкаби.

Хьюкаби зашагал, шатаясь, по ступеням, сделал протестующий жест рукой.

— Нет, — сказал он, — я не пьян. Другие все пьяны, как стелька. Они не такого сорта, чтобы сдержаться; я же, как вы, Квистус, — университетский человек, когда-то член Колледжа Христова Тела в Кембридже… Procuf, о procuf este profani[3] — это по-латыни. Те два омара ни слова не знают по-латыни, невежественны, как омары, я их так и называю!

Он тяжело шлепнулся на стул.

— Ужасно пить хочется. Давайте дернем, старина?

— Пить, — сказал Квистус, — у меня ничего нет, да если бы и было, я бы вам не дал. — В его словах ясно чувствовалось недовольство. Хьюкаби икнул, и лицо его расплылось в улыбку.

— Видите ли, старый друг…

Квистус перебил его.

— Вы, кажется, говорили, что и остальные также пьяны?

— Как стельки! Пойдите, посмотрите сами.

Он закинул голову и захохотал. Затем, сдержавшись, заявил с неподражаемой серьезностью:

— Я извиняюсь, Квистус. Их поведение оскорбляет человечество.

— Вы трое, годами, раз в неделю, обедали в этом доме и ни с кем этого никогда не случалось. Теперь первый раз я предоставил вас самим себе, я действительно не мог присоединиться к вам сегодня ночью — вы пользуетесь моим отсутствием и…

Хьюкаби встал и сделал попытку положить руку на плечо Квистусу. Но, спохватившись, положил ее на крышку ящика с доисторической утварью.

— Это именно я и хотел вам разъяснить. Они — омары… дорогие старые друзья… но омары… с клещами и шейками, но без сердца… Я же, университетский человек из Колледжа Христова Тела в Кембридже. Они для вас — не друзья. Они — омары… Красные омары… Вы знаете, что я не пьян… Я ничего… Я говорю вам…

Квистус взял его за руку.

— Я думаю, вам лучше уйти, Хьюкаби.

— Нет. Вышлите тех молодцов. Я — ваш друг, — сказал он, показывая корявый палец. Далее он продолжал:

— Я хотел вам сказать. Я из университета… и вы также… Вы хороши, Квистус. Я ваш друг. Те омары говорили за обедом, что по справедливости вы должны были бы сидеть в тюрьме.

Квистус схватил бродягу за плечо и встряхнул его.

— Какого черта, что вы подразумеваете?

— Не встряхивайте хороший обед, — освободился Хьюкаби. — Не забывайте, что я ваш друг. Ван и Биллитер говорят, что вы были все время заодно с этим Параблем… Парамуром… как его имя? И это только ваше счастье, что вы теперь не осуждены вместе с ним. Какое мне дело, что вы были заодно с этим Парашютом. Я стою за вас. Я, Евстас Хьюкаби, член Колледжа Христова Тела в Кембридже. Вот моя рука.

Он протянул свою руку, но Квистус даже не взглянул на него.

— Вы трое не только напились, но и оклеветали меня, бессовестно оклеветали меня за моей спиной.

Он подошел к двери и широко открыл ее.

— Мне кажется, нам пора присоединиться к остальным, Хьюкаби.

Хьюкаби зашагал, шатаясь, по ступеням, бормоча что-то об омарах и Параблях, и уверял своего хозяина, что изменившиеся обстоятельства не окажут влияния на его неподдельную дружбу.

Так они достигли столовой. Хьюкаби был прав. Биллитер лежал в кресле, весь засыпанный пеплом; его голова была украшена абажуром, но это не вызвало ни тени улыбки на лице Квистуса. Его глаза были устремлены на горько плакавшего Вендермера, причитавшего, что его никто не любит.

При появлении Квистуса Биллитер сделал усилие вскочить, но свалился обратно, роняя абажур. Он что-то пробормотал о постоянном упорстве своих ног и выразил желание спать. Вандермер обливался слезами.

— Никто меня не любит, — стонал он, стараясь схватить пустой графин и роняя его. — Не осталось даже ни капли утешения.

— Отвратительно, не правда ли? — икнул Хьюкаби.

Квистус смотрел на них с отвращением.

Человечество было посрамлено. Он повернулся к Хьюкаби и с содроганием сказал:

— Уберите их ради Бога!

Хьюкаби внимательно оглядел их.

— Не могут идти… Красные омары… Нужен кэб.

Квистус пошел к входной двери и свистнул извозчика; с помощью Хьюкаби и кэбмена пьяницы были отправлены домой. Каждый был помешен в лежачем положении в отдельный экипаж.

Как только затих звук колес, Квистус снял пальто Хьюкаби.

— Вы достаточно трезвы, чтобы пройтись пешком, — сказал он, желая ему спокойной ночи.

Хьюкаби пошел к двери.

— Помните — не сердись на друга, что я всегда приду к вам на помощь, член Тела…

Квистус, не слушая, захлопнул за ним дверь.

Это были его друзья; люди, жившие его добротой, годами таившие свои пороки и лицемерие. Это были люди, для которых он боролся, эти пьяницы, лицемеры, оборвыши. Его душа была пуста.

Он остановился в столовой, взглянул на разгром. Вино и кофе разлито; стаканы разбиты; дымившаяся сигара прожгла в скатерти огромную дыру. Он представил себе, что было. А будь он с ними, они сидели бы с постными лицами, отказываясь от второго стакана вина, и разговаривали об искусстве, литературе, религии и т. д. И, уходя, жали бы руку, шептали благословения и все время в душе таили яд предательства и одно желание — напиться.

— Негодные притворщики, негодяи, — шептал он, возвращаясь в музей, — негодные притворщики…

Жестом гнева и отвращения он засунул руки глубоко в карманы. Пальцы коснулись скомканного письма. Он покачнулся и схватился за перила лестницы, чтобы не упасть.

Маленькое предательство заставило его забыть о большом.

— Господи, — сказал он, — неужели все против меня?

К несчастью, его ждали еще удары.

«Моему племяннику Ефраиму я завещаю в полное владение мой винный погреб и предлагаю ему пить вино с осторожностью, размышлением, толком и остановкой, предполагая, что, сделавшись знатоком вина, он приобретет знание людей и дела».

Квистус уставился на иронические слова, написанные острым почерком Маттью Квистуса, и, побелевший, обернулся к нотариусу.

— Это все, что мне отходит по завещанию, мистер Хенсло? — осведомился он.

— К сожалению, да, доктор Квистус. Посмотрите сами. — Он протянул ему документ.

Маттью Квистус оставил большие суммы на дела благотворительности, меньшие — старым слугам, вино — Ефраиму и имения неизвестному Квистусу, переселившемуся тридцать лет тому назад в Нью-Йорк. Даже Томми Бургрэв, с которым он был в хороших отношениях, не был упомянут.

Много лет тому назад старик поссорился со своей племянницей, матерью Томми, за неподходящий брак и, нужно ему отдать справедливость, никогда ничего юноше не обещал. Завещание было сделано несколько недель тому назад и подписано лакеем и кучером.

— Я хочу, чтобы вы знали, доктор Квистус, — сказал Хенсло, — что пока мы не нашли этого конверта, мы не подозревали, что есть новое завещание. Я пришел сюда за старым, которое хранится у меня уже пятнадцать лет. Я должен еще заметить, что вы были единственным прямым законным наследником, не считая побочных.

— Покажите мне число, — попросил Квистус.

Он закрыл глаза руками и задумался. Помеченное число было днем накануне его приезда в последний раз.

Телеграмма о внезапной смерти Маттью Квистуса бросила луч света в его душу, уже неделю погруженную во мрак. У него появился интерес к происшедшему. Он искренне любил старика.

Его смерть была для него ударом. В его сердце зашевелилось чувство жалости, нежности и сожаления. Он отправился в Девоншир, в Крокстон, и слезы выступили на его глазах при виде заострившегося воскового лица.

Он известил второго бывшего в Англии члена семьи, Томми Бургрэва, но тот не мог приехать. Он простудился, делая этюд на улице, и схватил воспаление легких.

Квистус был один в огромном доме. С помощью Хенсло он похоронил дядю. Старик был погребен на мирном кладбище Крокстона. Половина населения пришла почтить его память и пожать руку Квистусу. Затем он вернулся домой и в присутствии нескольких старых слуг было вскрыто завещание.