Она обратилась к йоге. Ибо, если человеку естественно стоять на голове, почему не естественно всё, что угодно? На голове стояла подолгу, правда, возле стенки. Иначе у неё не получалось, а в стенку можно было упереться задницей.

Упираться задницей можно. Неприлично называть её вслух. Как-то отцовский аспирант в пылу спора с коллегой по вопросу о свойстве, как предмете множества, исчерпав доказательства сугубо научные, вышел из себя и выразился… длинно и смачно. Подумав, добавил: ещё длиннее и ещё более смачно. Что делать? Настоящие учёные –темпераментные люди!

Дочь шефа тогда ещё школьница, но уже в самом старшем классе, упала в обморок от ужаса и возмущения. Её с трудом привели в чувство.

С годами неоднократно повторяясь, процесс приведения в чувство сам собой регламентировался. Каждый знал своё место, и кому полагалось принести стакан с водой, тот не пытался делать искусственное дыхание, но методу «рот в рот». Действо шло слаженно, как в театре режиссёра Таирова, некогда закрытом за формализм. Ходили слухи, будто в других обстоятельствах всё бывало иначе, но про то мы ещё поговорим. А пока вернёмся к комплексам. И к поступкам, в которых они выражаются – иногда самым неожиданным образом.

Йога не помогла. И тогда, одновременно с получением первого в её жизни научного отличия, а именно школьной золотой медали, наша героиня вышла замуж за слесаря-сантехника. Что несомненно свидетельствовало об её близости к народу пусть и не в общем, а через отдельных его представителей. Молниеносный развод и новое замужество, тоже народное, вызвало у папы сердечный приступ. После третьего в дом, под видом терапевта, был приглашён психиатр. Он, произведя подробный анамнез, познакомился с функционирующим мужем, патологии, однако, не нашёл. Родителям напомнил что «о вкусах не спорят», а общему знакомому, который его и рекомендовал как уникального специалиста, заметил, что «парень здоровый, а девка ядрёна вот и вся недолга». Верен был его вывод или моя ссылка на противоречия между наследственностью с противоположных сторон трудно сказать, но с фактами приходится считаться. Тем более, с многочисленными фактами. Напрасно в ущерб собственным научным трудам набирал папа новых и новых аспирантов, дочь преданно служила народу. Самым долгим был её шестой брак, с каменщиком. О-о! Это был настоящий мужчина с шершавыми ладонями и мускулами, как бильярдные шары! И здесь я приступаю к тому, ради чего вторгся в область интимную: к словам. Точнее, к «крепким» словам. В интимные моменты дама почему-то менялась – вдруг и самым неожиданным образом. Присутствовать, конечно, никто не мог, но слышали почему-то многие, будто происходило это во время известного акта, обусловленного самим фактом брака. Будто в этот, безусловно, возвышенный миг, дама обращалась к мужу не презренной прозой, но высокими стихами, вроде:

«Каменщик, каменщик в фартуке белом.

Что ты там строишь? Кому?»

Так будто бы говорила она – каменщик же, не имея понятия о стихах и возвышенном, отвечал ей простонародной грубостью, называя вещи и действия их собственными именами. От чего она, конечно, падала в обморок, но испытывала при этом переполняющий восторгом оргазм. И приходила в себя без всякой помощи. Откуда знают? Э-э-эх...

Обычно муж был робок и молчалив.

Их брак закончился неожиданно и потрясающе. Ах, нет на свете нераскрываемых тайн! Всё, всё становится явным. Самым неожиданным образом и в самом неподходящем месте. Ну кто мог предвидеть эту встречу в центральной общественной уборной? А именно в её писсуарном отделении. С другой же стороны, места этого никто не минует и социальная справедливость здесь на предельной высоте: все, независимо от чина и занимаемого положения, делают одно и то же дело в одинаковых условиях. И никто не отделён от других, как то имеет место в соседнем, кабиночном зале. Шестой муж облегчался, щуря глаза от удовольствия. Боже! Лучше бы он их никогда не открывал. А главное, не открывали бы глаз соседи справа и слева. Да! Потому что справа стоял профессор, сотрудник и друг жены. Как и она, профессор подчёркивал свою близость к народу. И к каменщику в особенности, поскольку других знакомых рангом ниже доцента у него не было. И он особенно рад был встрече один на один, когда мог подчеркнуть эту близость, не стесняясь этикетом.

Но справа стоял... Ах, справа! Боже мой…

– Ебёна мать, – сказал профессор и почувствовал себя крутым демократом. – Как приятно после пива...

– Коллега, – перебил его с другой стороны редактор, – дорогой коллега! Что делать? Вы второй месяц держите вёрстку последней главы вашей книги! Я уже махнул рукой на свою прогрессивку, но план издательства...

Только стоявший в центре ничего не сказал. В эту минуту он умер дважды: как шестой муж и как представитель народа. Ибо оказался наглым обманщиком, и желая завоевать сердце возлюбленной, скрыл подлинный социальный статус: шесть поколений интеллигентных предков и две книги по теории музыки, вышедшие под псевдонимом. Его мускулистые руки не умели держать мастерок, первейший инструмент каменщика, а брезентовый фартук был бутафорией. Когда хозяин работал, фартук лежал в портфеле, а портфель стоял в гардеробе академической библиотеки.

Все трое замерли, не спрятав то, что полагается прятать, и не застегнув там, где принято застёгивать. Они бы стояли долго, но сзади нажали, растолкали, разделили, унесли.

Расставание супругов было вежливо-ледяным. Совершенно неожиданно Шестой осмелел, это случается, если человек вдруг стал самим собой.

– Каждый из нас на кого-нибудь или на что-нибудь похож, – сказал он громко и раздельно. – Один на шкаф, другой на Луну, третий, может быть, на верблюда. Ты похожа на полковую трубу.

Это было хуже матерной ругани, в тысячу раз хуже! Почему хуже, академик объяснить не могла. Но чувствовала – хуже. Оскорбительней.

– На... что?

– На полковую трубу. Ты блистательна и безапелляционна, даже играя самую примитивную мелодию!

И дама привычно рухнула в обморок. Хотя не было сказано ни одного «крепкого» слова. А когда её привели в чувство, на блестящем паркете валялись ненужный брезентовый фартук и мастерок, которым ушедший всё равно не умел пользоваться.

Она сразу взяла себя в руки. Кроме темперамента, о котором я уже говорил, умение держать себя в руках, потерпев неудачу, помогает учёному не меньше, чем альпинисту или карточному шулеру. И через час после расставания, никто по её виду не сказал бы, что случилось нечто особенное. И был вечер в кругу друзей, и близких знакомых, как обычно и бывало вечерами. День научным трудам, вечер лёгкой беседе – разговор начался и став общим зазвучал, засверкал, заискрился. В отличие от дома Решкиных, здесь модерн даже не отрицали, нет, его просто не желали замечать, блюдя традицию и строгий вкус. Начали с недавнего спектакля по древней греческой пьесе, но позже русло беседы расширялось, и заговорили о трагедии вообще, о её роли в истории театра и даже шире – в Истории. От царя Эдипа, справедливо приняв его за чистый образец трагической вины – основы трагедии: не Эдип, а отец его Лай (Лаий?) похитил мальчика Хрисиппа. Но мальчик покончил с собой, и боги прокляли весь род Лайя, такова божественная справедливость и не людям её осуждать. Трагическая вина, это вина -предопределение, вина-судьба от которой не уйти ибо нет спасения, ни бегства от гнева богов, а есть лишь искупление смертью. Прослеживая эволюцию жанра, гости перешли к Отелло, заметив совершенно справедливо, что будь он белый венецианец, оказался бы просто ревнивым убийцей и, заслужив наказание по законам Республики, не вызвал у зрителя никакого сочувствия. Совершенно не меняя фабулы, высокая трагедия превращалась в мелодраму, а герой в злодея. Но Отелло чёрный. Непохожий. Другой. И потому обречён своей участи. Предначертание, рок, судьба по-прежнему вели трагедию, хотя в новое время на богов уже не ссылались.

Гости были хорошо воспитаны и вежливо не заметили, что исчез супруг хозяйки, постоянно сидевший с ней рядом, впрочем, не принимая участия в беседе. Академик лично помогла престарелой маме привезти из кухни заранее приготовленное сладкое и разлить гостям кофе. Физических усилий это не требовало, сервировочный столик ехал в столовую почти сам собой.

Обсуждение, суть которого я постарался изложить, на самом деле было довольно долгим. Кто-то поднимался, обходил собственный стул и продолжал говорить, стоя за ним, как привык стоять за кафедрой. Другой прохаживался вдоль стены левой или правой от входа в столовую. На стенах висели портреты предков – на левой предки по линии отца сплошь в очках, сюртуках и академических ермолках, а в начале ряда мелькали даже старинные камзолы. На правой же стене были предки по материнской линии. Худощавые, с горящими глазами, не слишком аккуратно причёсанные. И все в пенсне.

По мнению собеседников наука, неопровержимо доказав, что жизнь не звено в цепи трансформаций духа, а конечный биологический процесс, перечеркнула жанр трагедии. Смерть это просто конец и гниение. В свете научного материализма, трагическая вина и очищение смертью мистический бред. Вера в богов и бессмертную душу. Наивное детство человечества. Анализируя причины упадка, гости перешли к современным писателям, по художественным достоинствам, конечно же, несравнимым с великой литературой прошедших веков. Сочинять роман или пьесу никто здесь не собирался, но все точно знали, как это следует делать. Беседа ещё более оживилась, кто-то уже цитировал стихи, другой тихонько напевал песню про пиратов. В Академии наук любят пиратские песни. Особенно теоретики.

К сожалению, кроме хорошо воспитанных людей, есть люди, воспитанные плохо. А потому не везде и не все сделали вид, будто в доме академика ничего не произошло, во всяком случае, ничего достойного внимания посторонних. Там и сям где шепотом и с оглядкой, а где со вкусом и хохотом обсуждали очередной развод дамы, строя прогнозы на будущее. Прогнозы не отличались оригинальностью, равно как и стремлением к справедливости или паче того – доброте. Знала она об этом, а если знала, то в какой мере придавала значение явлению, которое в нашем, далёком от академической науки, мире, называется сплетнями и перемыванием костей? Не знаю, как не знаю, о чём думала моя героиня когда, проводив последнего гостя и уходя в спальню, попросила утром себя не беспокоить и по телефону отвечать «нет дома» кто бы ни позвонил, и по какому угодно поводу. Я могу лишь догадываться о причинах того или иного её поступка, а поскольку догадка может быть как угодно далека от истины, предпочитаю описывать сами поступки, предоставив читателю право строить гипотезы. Ничего странного в том не вижу. Читатель это со творец. Соавтор. Соучастник.

Так вот, о поступках.

Академик опять вышла замуж, на этот раз за токаря по дереву. Ходили слухи, будто перед свадьбой она лично ездила на мебельную фабрику и видела его на рабочем месте, но я с полной уверенностью и знанием дела утверждаю, что это ложь. Ничего подобного не было. Вообще не было ничего, выходящего из ряда вон. Жизнь потекла дальше. Появились новые труды и коллеги как наши, так и зарубежные отметили их научную ценность. Её аспиранты защитили диссертации и о ней заговорили, как о главе целой научной школы. Всё больше появлялось желающих попасть на вечернюю чашку кофе, но получить приглашение было нелегко.

Я никогда не бывал в просторной профессорской квартире и только воображаю большой дубовый стол, не подверженный ходу времени, ни влиянию моды, стулья вокруг него вплотную один к другому с прямыми, обтянутыми чёрной кожей, спинками, кресла и два ряда портретов на стенах: слева предки отца в круглых очках и академических ермолках, а справа материнская линия с горящими глазами за овальными стёклами пенсне. И мне кажется, что иногда ночами она приходит сюда и молча сидит между портретами разглядывая то правую, то левую стены, стараясь понять что и откуда взялось в её жизни, и почему она так же непохожа на других, как непохож был Отелло на обыкновенного венецианца, хотя цветом кожи она ни от кого вокруг не отличается.

В её туалетах будь то брючный костюм для работы, вечернее платье или пляжный ансамбль, возникла постоянная деталь. Маленькая сумочка. Размером с бумажный рубль. Серого цвета. На тонкой золотой цепи вместо ручки. Зачем она и что в ней может поместиться, никто не знал. Злые языки утверждали, что сумочка вообще не открывается и что на самом деле это красиво оформленный лоскут, срезанный с фартука, некогда валявшегося в столовой на паркете. Сумочка стала большим, чем декоративная деталь: это был индикатор, флюгер, барометр – назовите, как угодно. По тому, висит сумочка на безымянном пальце или, скажем, судорожно зажала в кулаке, можно было определить мысли хозяйки. Во всяком случае, настроение.

У музыковеда тоже вышли две книги подряд. По-прежнему под псевдонимом, к которому он успел привыкнуть. Шестой женился и на этот раз был первым. У молодых родилась девочка, весом в три с половиной килограмма. Все заботы о ребёнке и доме жена взяла на себя. Музыковед постепенно становился известным музыковедом, но вдруг начал выпивать. Сначала несколько рюмок за столом с друзьями. Потом, до бессознательною состояния. Был задержан милицией в парадном, где распивал «на троих» с личностями вовсе уж подозрительными. И наконец выучился нить в одиночку. Недавно стало известно, что направлен в лечебницу, закрытого типа для принудительного лечения. Старые друзья между делом шепнули об этом академику. В ответ она заговорила о статье, в английском научном журнале. Сумочку сжимала обеими руками, а ногти были такие же серые, как брезент.