Принесли щи и вареное мясо с макаронами шинельного цвета. В чашке колыхался мутный кисель. Поначалу Трофим вздыхал: оказывается, кафе самообслуживания недосягаемо-прекрасны. Однако, постепенно к больничной пище привык и, поскольку голодному совсем плохо, даже стал получать от еды удовольствие. Научился есть лёжа, и не разливая суп, а второе не ронять на одеяло. Поев, он вытянул руки и закрыл глаза. Повесть открывал уже наугад и читал с любого места. Медленно, а некоторые места по два раза.

– Прочёл? – спросил Иван Афанасьевич вечером. – Детектива пока нет. Большой дефицит, надо ждать. Почитай, где заложено. А будет интересно – можешь и остальное.

Это была «История Пугачёва» Хотя историей, как и прочими науками, Трофим никогда не интересовался, после повести прочитать её захотелось. Но пора было спать, и он отложил книгу, а утром стал читать и заскучал. Какое ему дело до казаков, откуда пришли они на Яик-Урал, куда ходили походами? Понравилось только смена жён в каждом походе, будто мстили казаки за все мужские обиды, и получалось, что за него тоже. Хотя Изольда его обидела лет на триста позже, но это детали. Хотя сказку про бабку Гугниху, не проявив мужской принципиальности, он тоже с удовольствием прочёл. И хотел бросить книжку. Ещё полстраницы, ещё… но захватил, захватил и понёс его стремительный ритм очерковой пушкинской прозы – с места набирая скорость, затягивая людей и события, время и пространство...

– Хватит сачковать, – сказал Иван Афанасьевич. – Надо разрабатывать колени.

– Как это?

– А так, что попотеешь. И не плачь, не поможет. Переворачивайся на пузо!

После вытяжения и гипса ноги лежали на простыне, как сухие палки. Мышцы, растянутые грузами, одрябли. Трофим переворачивался на живот, остро чувствуя свободу движения. Левой рукой прижав его колено к простыне, правой доктор захватил ногу возле ступни и сильно потянул, сгибая. Нога не поддавалась.

– Оо-о-о-й!

– Ну, не трусь, – сказал Иван Афанасьевич, – вперёд и с песней! – он снова потянул. Трофим старался не стонать и только покряхтывал. А доктор ещё и ещё гнул ногу,

– Ладно, – сказал он, наконец. – Хватит. Сегодня над тобой издевался сам заведующий отделением. Не по чину! Работай с физкультурницей. И прояви мужскую твёрдость характера. Не ныть и не стонать! Кряхтеть можно, кряхтенье не позор. Понял?

– Ага. Иван Афанасьевич, – спросил вдруг Трофим, – у вас в библиотеке сказки Пушкина есть?

– Есть, – удивился доктор. – А что? Тебе рыбака или рыбку? Или обоих сразу? Царя Салтана вспомнить не хочешь?

– Да нет, – Трофим поморщился. – Это мне маленькому читали. Я помню. Но не все сказки я тогда узнал.

– А какую тебе?

– Про царя Никиту...

Больница не слышала, чтобы Иван Афанасьевич так хохотал. Замолкал и начинал снова. Наконец успокоился. Вытер платком глаза.

– Откуда ты про эту сказку знаешь?

– Друг рассказывал.

– Хм-м... Друг. Он часом не литературовед?

– Клоун.

– Это почти всё равно. Так и быть, ликвидируем детскую необразованность. С физкультурницей передам. Может, и она не читала?

«Физкультурницей» была врачиха «ухо-горло-нос». Специалистов не хватало и она занималась лечебной физкультурой по совместительству. Маленькая, тощая, злая она атаковала ноги Трофима яростно, будто неподвижность её лично оскорбляла. Постепенно колени поддались. Почти незаметно, затем больше и больше.

– Ну, как тебе сказка? – Иван Афанасьевич улыбался. – Физкультурница так и не прочла, Занятой человек. А жаль. Понравилось?

– Ничего не понимаю, – Трофим смотрел в потолок. – Ничего теперь уже не понимаю. Великий поэт! «Евгений Онегин», «Капитанская дочка», «История Пугачёва». И «Сказка, про царя Никиту...» Не серьёзно. И Пугачёв – там один, здесь другой. Царица тоже... и опять же – царь Никита. Как будто разные люди писали.

– Во-первых, ты не прав: стиль пушкинский во всём и спутать его с кем-нибудь просто нельзя. Во-вторых, человек не бывает всегда одинаков. Тем более, поэт. А ещё и Пушкин! «Про царя Никиту» шутка, разумеется, но и шутка – поступок. Выбор. Может быть, это главное в жизни – достойно выбрать. В шутку и всерьёз. Ты рассказывал про тётю Мотю. Он мог и на скрипке играть, и в атаку ходить. Только выбирать не умел, выбирали за него. Кто он? Стукач. И не понял ничего. Книги тебя научат понимать и думать. Я надеюсь.

– Кто читал книги, обязательно правильно выберет? Не предаст, не изменит? Да? И стукачом не станет?

– Ишь чего захотел! Как бы просто всё было. Сколько угодно в мире образованной сволочи. Предают, наушничают, а то и убивают из-за угла. И объясняют, что иначе нельзя было. Что их неправильно поняли. Что их подлость на самом деле чистое благородство. Образованные люди и аргументы приводят. Нет уж, рецептов не жди. Быть порядочным человеком или сукиным сыном, это тебе для себя решать. И мне для себя. И каждому. И каждый раз.

– Костя смеялся: «мир ждёт, пока ты поумнеешь». – Мир – не знаю. Очень уж велик. Но мне было бы приятно. Наверное и Косте. А тебе полезно. Может быть.

– А может быть и нет?

– А может быть и нет, – сказал Иван Афанасьевич очень серьёзно. И даже повторил: – А может быть и нет...

Иван Афанасьевич, – сказал Трофим, – а что если «Евгений Онегин», в сущности, написан прозой?

– Чем?!

– Говорю «Онегин» – прозой.

– Сотрясение мозга у тебя, правда, было... – покачал головой доктор. – Или опять клоун?

– Литературовед.

– Ты с ними осторожней. У нас нет психиатрического отделения.

Трофим лежал на животе и кряхтел. Колени уже сгибались почти под прямым углом, особенно хорошо гнулось правое. «Физкультурница» злилась и на левую ногу давила больше. Согнув в колене, она укладывала стопу себе на плечо и налегала, как на отбойный молоток взад-вперёд, взад-вперёд, взад-вперёд. Раз-два, раз-два, раз-два. Согнуть-разогнуть. Время от времени измеряя угол большим деревянным транспортиром, оставалась недовольна и удлиняла занятия. Теперь он чаще сидел на кровати, свесив ноги. Читал или смотрел в окно. Небо потемнело, снежная шапка на осине стала мокрой и серой. Дерево пожухло и завлажнело, потеряв зимнюю нарядность. Снег на ветках стал ноздреватым и наконец растаял. Альбина принесла костыли.

– Пошли! – обрадовался Трофим.

– Не бегай! – ухмыльнулась Альбина. – Споткнёшься!

Трофим сел на койке и пошевелил ступнями. Поставил ноги на пол. Правой рукой упёрся в перекладину костыля, левой взялся за спинку кровати. Напрягся, чтоб разом вскочить, но еле хватило сил медленно подняться. Закружилась голова, он устоял. Альбина подставила второй костыль, и Трофим повис на подмышках, как тряпка на гвозде. Костей и мускулов не было. Шагнуть нечего и думать. Поднял глаза на сестру, чуть не плача.

– Молодец! – сказала Альбина к его изумлению и улыбнулась. И повторила: – молодец! Для первого раза отлично. Даже поддерживать не пришлось. Бегун! – теперь она смеялась широко и весело.

На третий день он с трудом сделал шаг к соседней койке, но дальше дело пошло. Через неделю выглядывал в коридор. Чтобы не рисковать, гипс наложили снова, но теперь только на левое бедро от поясницы до колена.

На осине взбухли почки, когда его выпустили, наконец, в больничный двор. Двор оказался неожиданно просторным. Вдоль забора рос кустарник, подстриженный на уровне Трофимова живота. Осина торчала в небо ровно посередине, под ней на двух столбиках, вкопанных в землю, была прибита грубо выстроганная столешница со щелями между досок и скамья рядом, тоже на столбиках. Сидели больные в телогрейках или тяжёлых чёрных пальто, надетых на больничные халаты и посетители в разной, одинаково небогатой одёжке. Говорили тихо, зато в ветвях снова, как осенью каркало, чирикало, пело. По двору прыгала желтогрудая птичка. Мимо тянулась улица, вполне деревенская. Зеленели деревья, орали грачи. Зима кончилась.

Трофим на скамье полулежал: бедро, стянутое гипсом, не сгибалось и, чтоб не сползать, он упирался ногами в землю. Не слишком удобно, зато хорош свежий воздух даже и с лёгким ветерком. Когда футляр сняли, скамья стала его любимым местом. Утром перетаскивал сюда книги и проводил на воздухе весь день. Ходил уже без костылей, с палкой. Ещё появились альбомы, тоже принесённые Иваном Афанасьевичем. Оказывается живопись, как и проза, имела чёткий ритм, выраженный сочетанием тонов и линий. Время шло незаметно, лечение заканчивалось Правду говоря, другого бы давно выписали. Срок лечения кончился, а план – государственный финансовый план, о котором говорилось в самом начале повествования, был обязательным для хирурга так же, как для стоматолога. План господствовал над государством и постоянно нарушался – чаще, конечно, за деньги, иногда же по доброте душевной. Иван Афанасьевич держал Трофима, можно сказать, «по блату» силой своего авторитета. Знал, что деваться парню некуда и привязаться к нему успел. Но авторитет, к сожалению, не бесконечен.

Хотелось перед выпиской побывать в заповеднике. Не принеси тогда доктор «Капитанскую дочку», он и не вспомнил бы. А теперь хотел.

Ещё реплика «а’part» ПРИТЧА В КОПИИ.

Столетиями время шло, потом бежало, мчалось, теперь – летит. А мы всегда боимся опоздать. Скорость, толчея. Суета. Разве что, зверюги наши живут в неизменном тысячелетнем ритме. Усатый мурлыка шествует по крыше высотного дома, медленно и важно, как шёл его предок по крепостной стене Рима. Удирали мыши и даже гуси, спасители города, держались подальше. Легионер, нагнувшись, благодушно щекотал грубыми, привычными к оружию пальцами, нежную шейку. Кот снисходительно урчал. Погладь уж, ладно! Не всё же тебе варваров на куски рубать! Терпел, однако, недолго и шёл, куда хотелось: в крепостную башню, к Тибру или на Форум с его колоннами, статуями и сенаторами. Сенаторы тоже ходили важно и медленно, а останавливаясь, произнося речи. Призывные и зажигательные: «...кроме того, я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен!».

И Карфаген был разрушен. Разбили стены, уничтожили статуи богов, сожгли общественные здания и частные дома. Плуг вспахал борозду по земле, на которой стоял огромный город. По пустой земле.

Прошли века.

Археологи осторожно раскапывали то, что зарыли солдаты. Сантиметр за сантиметром открывали руины Карфагена.

И нашли маску. Не божество и не демон – человечье лицо. Почти безукоризненный овал. Мудро глядят круглые глаза. Печально висит нос, похожий на длинную каплю.

В наш век из искусства исчезло изящество округлости. Картины стали похожи на кубы, потом на сплетение ломаных линий. Бывают и вовсе ни на что не похожие, впрочем, это и раньше случалось. Но такое скребли и писали заново, а теперь в нём находят концепцию. Дескать художник не изображал мир, а выразил его через цепь ассоциаций. Сложных и запутанных? Но таким стал мир! А маска вошла в этот мир, как наивная и мудрая притча. Конечно, её сфотографировали, размножили на печатных машинах и пустили в продажу. Каждый может иметь собственную притчу. Правда, в копии. Это значительно дешевле.

Женщине, которая жила одна, карфагенянин на стене казался почти собеседником.

Днём её толкал и прокручивал огромный город. Вечером в узкой темноватой комнате, ждало одиночество.

Когда среди школьных подруг замелькали первые замужества, она посмеивалась: «Из-за парты к плите? А кроме кучи детей, вам от жизни ничего не надо?» Зависти не было. Была «вся жизнь впереди». Пришла первая настоящая любовь «на всю жизнь» потом вторая тоже – на всю, и третья... без особых прогнозов, и шестая. И вдруг оказалось, что уже не вся жизнь – впереди.

Тогда ей и встретился Константин. Тяжёлую дверь в кафе он открыл без усилий, пропуская даму вперёд. Маленькая, почти детская рука была тренированной рукой гимнаста. Случайно вместе войдя, они сели за один столик и молча пообедали. Заговорили так же случайно, как встретились у двери. Но выходили опять вместе, и она отложила намеченные на вечер дела.

– Вы на клоуна не похожи. По-моему.

Это ему часто говорили.

– А кто похож? По вашему?

Она не знала.

– А почему вы стали клоуном?

Об этом тоже спрашивали часто и ответов у Кости было много, но тот разговор он помнил плохо, придуманные ответы вдруг стали фальшивыми и он испугался не показаться бы дураком или занудой! Но разговор продолжался вечером и на другой день, и на третий... Темы уступали место интонациям, теперь главная роль была у них. Женщина ускользала, не подпуская Костю, впадала в тон кокетливой девчонки, это не шло к её взрослости ни, как хотел думать Костя, уму. А ей уже не хотелось быстроты и лёгкости. Он искал прямоты и не найдя обиделся, уехал, пропал, запретив себе гоняться за этой женщиной. И неожиданно быстро её забыл.

Полушутя, на твердой сигаретной коробке, написал он свой адрес и дату рождения. «Не будет лень, поздравьте» И – чудо совпадения: был дома, а не на гастролях и точно к дате, как телеграмму получил письмо: «что ж вы исчезли так неожиданно... почти добившись всего, чего хотели... исчезли как мальчишка...» – и бросился на вокзал.