– Вы не вовремя приехали, – тихо сказала она. – Хотя бы завтра...

В узкой комнате помещалась единственная тахта, им пришлось лечь рядом, впервые чувствуя друг друга, думая об одном и том же и стараясь не касаться телами. Но руки встречались, и каждый отдёргивал свою, потому что если не отдёрнуть руку сразу, она сжимала руку другого, и воля отступала, туманясь, и рука ложилась на грудь или на ногу, и губы находили губы, и шею, и плечи, а дальше нельзя, дальше был запрет, и они отрывались друг от друга, не удовлетворив желания, оглушённые, в жарком, скользком поту. А в окне всё не светлела ночь – жданная ночь, проклятая ночь и они уже хотели только рассвета. И вдруг уснули, как провалились в тяжёлую, жаркую, влажную баню, и проснулись поздним днём, усталые и разбитые.

Плохо помнили, как этот день прошёл.

Новой ночью Костя вдруг понял, что усталость и слабость остались. Он боялся теперь, когда всё можно, вдруг оказаться бессильным. Страх сковал его, не давая коснуться ожидающей женщины. Прошлой ночью они молчали, теперь Костя лихорадочно искал тему для разговора. Перескакивал с предмета на предмет, избегая того, что нужно было немедленно делать. Чувствовал, что она всё понимает и страх заражает её, убивая желание, и понял, что сейчас, сию минуту, ещё немного и всё кончится навсегда – будет миг, и они его пропустят, и уже никогда не решатся... Заставил себя взять её руку, а свою протянул под её спиной и повернул женщину к себе. Напряжённое тело слушалось плохо, руки и ноги дрожали, он губами ласкал грудь, потом нашёл губы, стал целовать шею, плечи, снова грудь – дрожь прошла по её телу, уже идущему навстречу и страх исчез вместе с усталостью, и Константин почувствовал, что он мужчина вот сейчас, в эту минуту, с этой женщиной он мужчина и шевельнулось её тело, обретая упругость, и она закинула руки за голову, охватив подушку, и позволяя ему сделать всё, что нужно. И опьянённый её покорностью, стал он победительным и грубым, и она хотела этой грубости, и наконец, взорвалась тремя толчками – сначала мощным, тяжёлым потом мягким а третий был слабый и нежный.

Они снова лежали усталые, но это была другая, счастливая усталость, она скоро пройдёт и всё повторится.

– В старину говорили «я люблю Вас...» – но мы поколение трусов. Больше всего мы боимся показаться несовременными и потому смешными. Мы презираем высокий штиль старинных чувствований и, если говорим о женщине «я любил её...» то обязательно добавляем: «два раза». И всё равно я люблю вас. Люблю. Люблю. – И ещё: – хочу, чтобы мы жили вместе...

Кончилось утро, проходил день – они всё лежали в постели.

Вечером Костя уезжал. Сначала об этом не думали, потом старались не думать. Будильник поставили, чтоб только-только успеть к поезду. Костя отвернулся, спрятав её голову между своей щекой и подушкой. И опять всё стало проваливаться: часы, отъезд и само время. Она потянула его на себя, но вдруг вырвалась, голая побежала к столику, отвернула циферблат к стене и бросилась в постель... Потом они снова лежали рядом, она ближе к стене под самым портретиком и маска смотрела, не меняя печального выражения.

– Не радуется он за нас, – тихо сказала женщина.

– Для него вечного почти как человечество наша жизнь мала и незначительна, – сказал Костя фальшиво-высокопарно, как и должен клоун произносить банальности. Женщина, не приняв шутки, обняла его руку и прижалась к ней. Это уже вызывало не желание, а только нежность. Она вдруг стала мелко-мелко дрожать и он подумал, что сейчас ему это на под силу, но почувствовал на плече тёплую влагу и понял что она плачет. Снова встала, подошла к будильнику, вернула его в прежнее положение, но в постель уже не бросилась, медленно и некрасиво поползла на четвереньках к своему месту возле стены и опять легла на бок, обняв его руку и плача теперь громко, и откровенно. Дрожь её усилилась, и он испугался, сам не зная чего. Обнял ее, касаясь губами, слегка поглаживал плечи и спину. Они наконец забыли о времени.

Зазвенел будильник.

На вокзале у неё болело сердце.

– Вы же сутки пролежали на этом сердце, – улыбнулась она. Ничего. Вы только приезжайте. Пройдёт.

Он приезжал всякий раз, когда мог, в любом перерыве между гастролями, а если был близко, то и на выходной день. И она приезжала к нему. Они искали встреч – торопливых, судорожных, с самого начала начинённых ожиданием разлуки. Вечером на представлении ей казалось, что на манеже не её Костя, а какой-то совсем другой. Костя будет позже. Со строгими глазами в очках.

Большую часть жизни Костя проводил в гостиницах, и даже дома чувствовал себя немножко приезжим. А здесь она сразу перекладывает в шкаф его рубашки, уносит в ванную зубную щётку. Даже приехав на одну ночь, он здесь живёт. Костя утверждал, что карфагенянин встречает его приветливо.

– Здравствуй, дедушка, – говорил он, входя.

– У тебя еврейская тяга к родственникам, – смеялась она. – Национальная черта.

– К предкам. Все имеют родословную, и я хочу тоже.

– Карфагеняне были семиты, но не евреи. Потомки финикийцев.

– Может, он в Карфагене гостил?

Перед отъездом, уже сам ходил по комнате, расстегнув рубашку, над опущенным галстуком и совал в открытую пасть чемодана бритву, книгу или свитер. Она молча курила, забившись в угол дивана, и казалась себе выключенной из его жизни. Больше не провожала, представляя, как поезд – почему-то обязательно поезд, хотя Костя чаще летал, экономя время на дорогу, как поезд, громыхая вагонами под чёрным шлейфом дыма, трогается после третьего удара станционного колокола. Давно уже нет громыхания ни колоколов, ни дыма: электровозы уходят от перрона тихо, подозрительно опустив к рельсам сосредоточенные зелёные морды. Но ей нравилось представлять паровозы и колокола.

Разлуки заполнялись письмами, телеграммами, телефонными звонками. Скоро Косте становилось невмоготу и он, вырывая время, приезжал или звал её к себе. Встречая на вокзале, от нетерпения забывал покупать цветы – стучало сердце, ползли последние минуты. Она выходила из вагона последней, пропустив энергичных. Костя удивлялся тому, что она некрасива, с небольшими глазами, узким ртом и длинноватым носом. И тут же об этом забывал. И взяв её лёгкий чемодан, двигался к выходу, чуть отстав, чтобы посмотреть ей вслед. Он и влюбился тогда, в кафе, увидев, как она идёт – плавно, будто летит. Едва войдя в комнату, они поворачивались друг к другу: прикрытые глаза, торопливое дыхание, руки скользят по одежде пробираясь к телу, они раздеваются и ещё не сказав ни слова любят друг друга, и слышно только тяжёлое дыхание, и протяжный стон... Сутки превращались в ночь, и не иссякало её желание, и кипела, билась в нём тяжёлая мужская сила. Это была его женщина – одна в мире. Он любил её, он помнил её, он ждал её. Но не говорил ей больше, как в ту первую ночь: «хочу, чтобы мы жили вместе». Как будто всё было решено и незачем повторяться. Всё было решено и ничего не начиналось...

Костя всегда мучительно переживал свой рост. Не бывал на молодёжных вечеринках: девушки смотрели на него с дружеским участием, которое он ненавидел. Первый настоящий роман случился на курорте в приморском городе, уставленном пушками всех времён и назначений: старинные резные на четырёхугольных «сундуком» лафетах, корабельные и просто полевые – как в музее были они собраны здесь, в городе моря и войны. Костя рассматривал одну, медленно поворачивая штурвальчик наводки. «Каждый мужчина становится мальчиком, увидев колёсико, которое можно повертеть» – сказал женский голос.

Сзади Костю иногда принимали за мальчика. Потому и носил он преувеличенно-солидные костюмы, всегда галстук, очки. А тут он сразу признан мужчиной, и даже ирония могла относиться только к мужчине. Обернулся...

Всё произошло, как будто само собой. Им было хорошо, но она снова пошутила:

– Подругам я навру, что на курорте за мной ухаживал капитан дальнего плавания, огромный блондин со стальными глазами...

Не ответив, он через час уехал из города. И, в конце концов, нашёл женщин, которым было неважно высок он или мал, красив или уродлив, умён или не очень. Это не были проститутки: в державе, где зубную боль лечили в поликлинике, а за границей гастролировали по записи в паспорте, проститутки существовали только в гостиницах «Интуриста». Для обладателей валюты – она же «баксы», «зелень» и т.д. Другие, уличные, были отвратительно вульгарны и не слишком отмыты. Промежуточные сорта здесь не произрастали. Но если не сложилась жизнь и праздником выглядит ужин в хорошем ресторане, туфли в подарок или поездка к морю, которую сама оплатить не можешь? Он был этим женщинам благодарен, вспоминал уважительно и тепло. Потом жизнь разделилась на «до неё» и «при ней». Она – почти дом. Дом манил… но до сих пор Костя был свободен от обязательств. Она сказала: «По-моему, тебя всё стало устраивать...» Он не услышал.

Письма становились короче и суше. Неужели всё уйдёт и опять впереди пустота? От неуверенности, от метаний между надеждой и отчаянием, она становилась грубой. Первая ссора – беспричинная и оттого ещё более злая, была в гостинице. Они отдыхали вместе но, подчинённые нравственности, конечно же государственной! – жили в разных номерах. Чтобы заночевать у неё, Костя должен был проскользнуть по коридору незамеченным. Иначе раздавался телефонный звонок: «У вас гости. После одиннадцати это запрещено!»

Будто нельзя переночевать до одиннадцати. Было бы желание...

Некоторые дежурные за купюру соглашались обойти такой родной и знакомый каждому столб, но другие были поборницами скромности и законных браков. Поднимался крик, в адрес хозяйки номера сыпались оскорбления и угрозы. «Выселим! Напишем! Сообщим!» Раздавалось устрашающее слово «милиция». Она слушала, стиснув зубы. Один раз, другой...

Костя сидел на балконе и смотрел, как она курит.

– Чего ты на меня уставился?

Он представить не мог такого тона. Отвёл взгляд. Вокруг всё было, как полагается на юге: пальмы, цикады, море с лунной дорожкой.

– Чего отвернулся? Тебе до меня дела нет?!

Было бы смешно, не звучи в голосе настоящая злоба. Теперь она искала повод, чтоб уколоть, хотя б и по мелочи. Годились и его рост, и странная, как будто, профессия, и любая оплошность Нападки уже не стихали.

Костя знал, что бывают вещи необратимые. Когда поезд летит под откос, поздно укреплять рельсы. Он не мог решить, летит ли поезд под откос. Приезжал, надеясь на чудо, и понимал, что всё идёт к концу. А ей казалось: «ну вот ему уже всё равно, всё безразлично» – и она не могла сдержаться.…

…Она вернётся поздно, в семье празднуют день рождения. Ей надо быть, но с Костей неудобно. «Как я тебя представлю?»

Открыв дверь своим ключом, распаковал чемодан, походил, задумавшись, по комнате и съел чего-то из холодильника. Часы пробили двенадцать, потом час. День рождения престарелой тёти? Видимо, ночевать она не приедет. Костя сидел в кресле. Перед ним висела маска, они смотрели друг другу в глаза.

– Похоже, дед, мне наставили рога? – Костя рассматривал свой вопрос, как риторический, – что ж, дед, всё когда-нибудь кончается. Для тебя это мелочи, ты – вечность! Ты всегда знал, что всё кончается.

– Чепуха собачья, – сказал карфагенянин, смачно зевнул, прищурился и потёр нос ладошкой, чему Костя совершенно не удивился. Дед сморщился и чихнул. Снова потёр нос. Чихнул ещё раз и продолжил: – Чепуха. Басни дедушки Крылова. Подумаешь, всё кончается! Потом начнётся сначала. По кругу.

Костя вздрогнул и проснулся. Маска висит на стене. Глаза круглые, нос каплей.

– Шуточки! – он поёжился. Пора было спать на самом деле.

Когда она приехала, Костя уже сложил чемодан.

– Ты хотел мне что-то сказать?

– Я жду, что ты скажешь.

–Ты и так понял.

– Да...

Вынул из связки её ключ и положил на стол. Выходя, приостановился. Нет, не окликнула. Большая любовь, случившаяся в его жизни, кончилась. Замкнулся круг. Circus. Цирк.

На самом деле это несколько кругов, один в другом. Из любого ты попадаешь в следующий. Верхний, самый большой, купол – висит почти под небом и днём, пока нет представления, погружён в непроглядную, гулкую тьму. Ниже воронка кресел, блестя лакированным деревом, сбегает к синему плюшевому барьеру, ещё круг. Синий барьер окаймляет желтое сердце дома – манеж. В огромном здании, торжественном как лайнер и в палатке шапито на городском базаре, поперечник манежа одинаков: тринадцать метров. Всегда и везде. Хотя в большом цирке из дальних рядов он кажется маленьким. В центре манежа, всё наоборот: вокруг море жёлтого песка и даже барьер далёк. Воронка кресел не сбегает, а наоборот, взлетает в огромный провал, в чёрное небо. Конечно, если там, наверху, не включены фонари.

Пятая глава