Говорил доктор, как и двигался медленно, выговаривал слова протяжно и в нос, к тому же делая неожиданные паузы. Рассуждал о болезни коровы, о химических процессах и действии лекарств, об интересных особенностях коровьего организма. Миша поначалу слушал, но не будучи доцентом, нить рассуждений скоро потерял что, впрочем, было несущественно потому что Решкин ответа не ждал и даже к корове, время от времени, обращался. Говорил он автоматически, как всегда протяжно и в нос. Глеб Алексеевич был интеллигент и помнил что-нибудь обо всём на свете, а механическое говорение на любую тему помогало ему сосредоточиться. Все цирковые это знали, Миша, разумеется, знал тоже и продолжая делать вид, будто внимательно слушает, на самом деле ждал когда, на минуту замолчав и подумав, Глеб даст краткий, точный совет. Тем временем доктор покончил с темой пресечения беременности посредством ножных ванн – способ, который он явно не одобрил и заговорил о новом фильме, коснувшись мимоходом оккультной науки хиромантии. Костя комментировал Трофиму этот монолог, объясняя, что фильма Решкин не видел и гадать по ладони умеет не он, а жена, но и та знает только линию жизни да холм любви; Глеб же черпает сведения из книг и разговоров, дополняя собственными соображениями. На этой основе создаёт он концепции, которые, будучи выстроены и обобщены, переходят в разряд теорий, далеко не всегда безобидных, как кино или хиромантия. Например, узнав, что йоги свободно ходят по раскалённым угольям – надо лишь убедить себя что угли не жгут и гуляй, закаляя пятки а через них весь организм! – он собрался было попробовать. Знакомые ветеринары и даже настоящие медицинские врачи никакими доводами переубедить его не могли, он ссылался на неисследованные возможности народной, китайской, индийской и прочей медицины /термин «альтернативная» тогда ещё не употребляли/. Осталось впрочем неизвестным сколь серьёзны были на самом деле его намерения, не зря же был он старым приятелем Кости, лгуна и выдумщика! Ибо дорогу к экспериментам в их практическом воплощении преградила жена заявив, что не шла к Решкину во вдовы.

Жена Решкина Вероника Помпеевна была женщина решительная и в очках. Очки постоянно сползали, Вероника Помпеевна возвращала их отработанным жестом, тыча в переносицу белый палец с кроваво лакированным ногтем. Очки ползли снова, она повторяла жест. Очки держались недолго и раздражённая Вероника Помпеевна, вновь и вновь тыча пальцем, шумно возмущалась чем-нибудь, попавшим в её поле зрения. Баритон жены – иные называли его октавиальным басом, но заглазно: кто бы посмел сказать это вслух?! – так вот, её баритон единственно заставлял Решкина умолкнуть даже и посередине фразы, к тому же умолкнуть относительно добровольно: Бог с ним, если тебя не слышат собеседники, но если сам себя перестал слышать?! Вероника Помпеевна перебивала супруга не стесняясь и вообще поглядывала свысока на что я, автор, пренебрегая мужской солидарностью, вынужден признать её право или, во всяком случае, некоторые, скажем так, основания. Ибо семье нужен глава и тут Глеб Алексеевич явно пасовал. Конфликты и домашние проблемы разрешала жена – Глеб с трудом отвлекался от высоких материй. Так было во всей истории семьи, а также и в её предыстории с тех пор когда Ника с Глебушкой во дворе детского садика пускали бумажные кораблики по весенним лужам, не прозревая до поры будущего совместного плавания в бурных водах житейского моря. Правда иногда, чуть улыбаясь, Вероника туманно намекала что это, мол, Глеб «не прозревал». Ей-то всегда всё было ясно и прозрачно. Что делать? Такой уж она человек, наша Вероника Помпеевна. И таков её девиз, гласящий «раз и навсегда». Презирая мелочи, подробности, препятствия и недостатки. Создающие неудобство или, потому как нынче в моде импортные выражения, дискомфорт. Костя утверждал, что Вероника в юности написала воспоминания и хочет прожить по ним жизнь. С домашних проблем всё только начиналось, выходя, как это всегда бывает, в большую жизнь. Не умел Глеб воздействовать на окружающих своим немалым научным авторитетом, а также и талантов дипломатических, был начисто лишён. В отношениях с младшими сотрудниками это выражалось недопустимой с их стороны фамильярностью, опять же, недопустимой по мнению Вероники Помпеевны. Глеб Алексеевич не то чтобы возражал против фамильярности или с ней соглашался – он её не замечал, полагая естественным в науке равноправием. Ещё хуже было в отношениях с начальством: кривые пути к положительным резолюциям были ему неведомы и потому доставались Глебу исключительно ссылки в научных журналах а, скажем, большие квартиры улучшенной планировки получали другие. Что в глазах Вероники также было недостойно мужа и отца семьи. Он мог вылечить слона, попугая, носорога – стадо баранов, наконец! Глеба Алексеевича уважали в научном институте, в цирке и в зоопарке, на его статьи ссылались даже японские ветеринары – иероглифами. И только жена вздыхала:

– Нет, Решкин, ты не Орлов. Не Орлов ты, Решкин!

Вечером Глеб звонил в цирк. Как чувствует себя Офелия? – спросил он. – После приёма лекарства? Ага, ну ладно. Нет, это нормально. Если что не так, звони. Пока.

– Офелия? – Вероника всегда интересовалась делами мужа и подробностями его жизни вне дома. – Красивое имя. Это арабская лошадь? Или газель?

Беспокоить Веронику Помпеевну могла не газель и не арабская лошадь, а разве что дрессировщица или цирковая балерина. Хотя никогда и ни при каких условиях не лечил Глеб людей, будучи всё-таки ветеринаром! – и, кажется, женщин даже не замечал, жена с девизом «раз и навсегда» обязана предусмотреть всякую возможность. А убедившись что для беспокойства нет оснований, можно снова проявить небрежную снисходительность главная причина которой, по моему авторскому разумению, крылась в том, что муж эту снисходительность терпел вместо того, чтобы гаркнуть в ответ или просто дать бабе в ухо. Известно, что слабости женщина не прощает. Но Глеб Алексеевич кандидат и доцент, экс-чемпион университета по метанию молота, виновато улыбаясь, растворялся в толпе гостей, которых в доме всегда было великое множество. Или шёл на кухню заваривать чай, это было его священной домашней обязанностью. На худой конец скрывался в бывшей детской, которая теперь называлась «мотькина берлога».

Мотька была единственная дочь Решкиных. Любовь и надежда родителей.

Очередной извив моды некогда и вдруг прекратил могучий поток Сусанн, Изабелл, Виолет и Эдуардов. А также шляп с цветами и юбок по колени. В дело пошли мини-юбки, седые парики, Демиды, Федосьи, Василисы. Я был знаком с некоей Степанидой, а также знавал Пантелеймона Робертовича. Свою дочь Решкины назвали Матрёной, а «на каждый день» Мотькой, уповая на очаровательный контраст простонародного имени с будущей высокой интеллигентностью. Удар настиг их с первым сказанным ею словом. «Доченька, – протяжно говорил Решкин, склонясь над колыбелькой, – солнышко моё, скажи – «мама». Ну? Мама. Мааа-ма. Не хочешь? Тогда – «папа». Ну, скажи, маленькая!» Младенец помолчал для солидности, потом громко и раздельно, почти маминым голосом, рявкнул:

– Дерьмо!

И опять замолчал. Решкин тоже онемел от неожиданности. Молчала даже Вероника. «Дерьмо!» – ещё раз произнесла Мотька и заревела. Родители поняли, что ребёнок слушает не только обращённые к себе подсказки, но и разговоры окружающих. Другие на их месте стали бы следить за своим лексиконом, но не Решкины! Наоборот, Мотька была немедленно допущена в родительский круг и отныне участвовала в интеллектуальной жизни семьи. Ребёнок должен вырасти без комплексов! – решили мама и папа. Четырёх лет она научилась грамоте, в шесть читала братьев Гримм и Мопассана, обращаясь к родителям за консультацией; семилетняя поправляла ударения школьной учительнице и та её возненавидела. В одиннадцать, подражая Веронике, покрикивала на папу тем свободнее, что он и это терпел, будучи последовательным толстовцем чего, надо помнить, сам великий писатель счастливо избежал. В четырнадцать лет Мотька считалась заядлой преферансисткой, и было принято думать, что выигрыш она тратит на конфеты. На самом деле, однако, дитя предпочитало сухое вино. К пятнадцати у неё были кулаки молотобойца, шестой номер бюстгальтера и любовник. О последнем родители только догадывались, считая, что воспитанные люди избегают нескромных вопросов.

– Девка, – говорил отец, сидя на прикупе, – девка, ну в кого ты такая тупая? Прёшь, с туза под играющего.

– Тупая она в тебя, – немедленно реагировала Ника. – Тупая она в тебя, безусловно. – Это была такая форма беседы. Всерьёз назвать Мотьку тупой ни один из них бы себе не позволил. Это значит воспитывать у ребёнка комплексы! Согласно последним теориям, дитя должно получать максимум положительных эмоций.

– Задница ты, папа, – обронила дочь небрежно и вторым ходом расколола играющему червонный марьяж.

– Молодец. Мой стиль, – сказала Вероника. – Но вдруг бы при марьяже третья?

– А снести ему что-то надо? – огрызнулась Мотька. – Ты мама тоже задница.

– Ну-ну можно бы и повежливей, – не согласилась Вероника на этот раз, но дочь только пожала плечом.

– В общем, – объяснил Костя – комплексы есть. Но не у Мотьки.

Вероника Помпеевна была главным участником дискуссий политических. Всё происходящее, происшедшее, равно как и имеющее произойти в мире, а паче в собственной стране она отвергала, как следствие недемократичности режима. Власти любые, а власть родного государства в превосходной степени совершает и, по её мнению, перманентно, преступления против демократии, то есть народовластия. Народ и только народ имеет право на принятие судьбоносных решений.

– Если народу по телевизору объяснят, что решить и как – ухмыльнулся новичок в доме.

Больше его здесь не видели. Даже имя было навсегда забыто. Вероника твёрдо стояла на позициях либеральной демократии, и горе было тому, кто с ней не согласен!

Речи ее считались недопустимо опасными, но когда она совсем уж переступала границы осторожности, кто-нибудь брал её за руку и, показав пальцем на телефон, произносил козлиным, в целях конспирации, голосом: «Кэ-э-ге-бэ-е-е» Чаще всего это был Решкин, который умел говорить разными голосами, увы! – одинаково медленно и в нос. Любой узнавал его по телефону с первого слова, и даже тот, кто раньше никогда не слышал, мог узнать по описанию. Но он опять и опять говорил изменённым голосом, показывая на телефон. Иногда Ника спохватывалась и прекращала недозволенные речи, чаще же продолжала, отмахнувшись, Любой желающий мог слышать её могучий баритон и без тайного устройства в телефонном аппарате. Через закрытое окно. С тротуара. Хотя жили Решкины, аж на третьем этаже. Генеральных секретарей, президентов и даже императоров свергнутых Вероникой не выходя на улицу, хватило бы на историю родного или всякого другого государства.

Кроме преступлений большевистского режима обсуждали экономическую политику Великобритании в прошлом веке, равноправие или геноцид негров, евреев и курдов, проблему законного брака для гомосексуалистов и лесбиянок, а также уход за домашними растениями, методы обработки коктебельских сердоликов, изготовление перстней и серёг, повадки нильских крокодилов и долго уточняли рецепт фирменного торта Вероники. Также постоянной темой были спорт и литература. При нынешней дифференциации наук математик остережётся вступить в спор химиков, физик, даже в «своей собственной» науке, буде речь зайдёт не об его узкой специальности, предпочтёт роль слушателя, а психиатр не станет критиковать коллегу-хирурга. Но химик и физик, биолог и астроном, кажется, занятый только звёздами, инженер или врач, пусть даже и санитарный – каждый почитает себя достаточно компетентным, чтоб уверенно высказать глубокое, подробное и безапелляционное литературно-критическое суждение. Что ж странного? Поневоле дрогнешь, когда «бета-железо», «дизъюнкция», или, скажем, «дезоксирибонуклеин» и более того – «пераскевидекатриофобия»! То ли дело искусство или политика, всё известно со школьной скамьи. «Сюжет, кульминация, эпитет...» «Казус белли...» «Нота музыкальная, нота дипломатическая. Завязка». Все всё знают. Все, кто уже здесь. И также те кто, может быть, зайдёт позднее.

Собеседники предпочитали обсуждать литературу модерна, где сюжета нет и мысли неопределённы, а потому возможна широчайшая коннотативность или, говоря попросту, допустимы самые неожиданные ассоциации. Для придания же тексту – слова «произведение», как устаревшего, тщательно избегали, так вот, для придания тексту широкой, а лучше всего бесконечной, коннотативности, желательно, чтоб эпизоды в повествовании, предложения в эпизодах и слова в предложениях стояли не соответственно ходу рассказа, а в любом ином, искусственно усложнённом, порядке. Когда смысл нужно искать, а ещё лучше придумывать, аналитик получает богатый материал для ассоциаций и последующих аналитических построений что есть, по мнению собеседников, литература интеллектуализма в наивысшем, так сказать, градусе. «Можем ли мы постулировать настоящее положение? – риторически спрашивал некто в ходе беседы и сам себе отвечал: – Да. Ибо коннотативность данного текста...» – продолжать можно как угодно в русле коннотаций, они же ассоциации, случившихся у данного интеллектуала в данный, опять же, момент. Терминология притом употреблялась научная, суждения не обжаловались, но бывало, опровергались и начинали сначала. Ибо не выяснение проблемы, а именно вечный спор давно стал естественным состоянием бытия в доме Решкиных. Однажды Костя обратил внимание на незнакомца, скромно забившегося в угол. О новом госте забыли. Слушая окружающих, он как-то сжался, стараясь не привлекать внимания. Вокруг анализировали верлибр, зарубленный консерваторами в редакции журнала: