– ЭкзамИнатор! Не «экзамЕнатор», а экзамИнатор, после «эм» в слове должно стоять «и»! – а потом ещё улыбнулся саркастически. Он не станет углубляться в суть вопроса, изложенного без необходимой, по его мнению, изысканности. Но коллега тоже улыбнулся и тоже саркастически. Подойдя к книжному шкафу, который в этом доме, разумеется, именовался «шкап», снял с полки большой коричневый том с цифрой 4 на переплёте. «Толковый словарь живаго великорускаго языка Владимира Даля», – так, согласно старой орфографии, был, к удовольствию Глеба, дублирован титульный лист. Открыв страницу шестьсот шестьдесят третью, коллега показал всем. «ЭкзамЕнатор» было написано там. Через «е»!

Но Решкин в словарь даже не посмотрел. Он заговорил, начав ещё медленнее обычного. Ухитряясь шагать взад-вперёд по малюсенькой комнате.

– Владимир Иванович Даль безусловный авторитет, – Глеб на секунду замолк, давая время понять эту истину и навсегда запомнить. – Да, Владимир Иванович авторитет огромный и безусловный. Но в науке авторитет опасен и ты пал его жертвой – он взял у коллеги словарь, поставил на место и вынул из шкапа другой, не менее толстый, но не коричневый, а зелёного цвета. И тоже с четвёркой на переплёте. Раскрывать, однако, не торопился и продолжил, держа тяжёлую книгу обеими руками. – Владимир Иванович, – продолжал Глеб, – взял из латыни слово «экзамен» и построил «экзаменатора» по законам русской грамматики. Чего делать не следовало, ибо слово есть в самой латыни, – и Глеб Алексеевич, наконец открыл зелёный том словаря под редакцией Волина и профессора Ушакова. «ЭкзамЕн, экзамЕнационный, экзамЕнованный, экзамЕноваться. ЭкзамИнатор, – выделял он голосом. – ЭкзамИнаторский. Есть и латинский оригинал: «examinаtоr», – голос Решкина зазвучал чистым бархатом. – Убедись, – продолжал он, – Этимологический словарь Преображенского тоже ставит «и». Ссылаясь на латынь, как и профессор Ушаков. Заметь: на первоисточник ссылаются только там, где поставлено «и».

Коллега тоже был человек академический и при слове «первоисточник» почтительно вздохнул. Но не был повержен и даже потёр одну руку о другую знаменитым жестом Пилата, хотя как раз умывать руки даже в переносном смысле не собирался и совсем наоборот, видимо жаждал боя.

– Возможно, – сказал он и ещё раз потёр руки. – Пусть и так, не возражаю. Но рискну предположить, что наличие в словаре Даля буквы «е» делает такое написание легитимным. Тем более что в словаре Ожегова тоже «е». Русской грамматике сие не противоречит, как ты сам изволил подтвердить и, следовательно, ошибкой не является. Чего же ты хочешь?

– Я хочу сохранить нюансы, – сказал Решкин. – Веди ты речь о шофёрском экзамене, можно бы и не спорить. Но в академическом! – на слове «академическом» Глеб Алексеевич резко повысил голос, – в академическом тексте я «экзамЕнатора» не приемлю. Нет, нет и нет! Это неизящно и неаристократично, черт возьми! ЭкзамИнатор, только ЭкзамИнатор и прошу не спорить! – он стоял посередине комнаты с лицом волевым и строгим. Да, Решкин был пурист.

Но ему бывало тяжко. В институте, в зоологическом саду и даже в цирке работали – увы! – не только интеллектуалы. Каждый говорил как мог и многие, по мнению Глеба, могли худо. Как человек безукоризненно воспитанный, он собеседников не поучал и страдал молча. С утра до вечера. В течение дня страдания усиливались постепенно становясь нестерпимыми. Но уж дома он должен слышать речь только безукоризненную! Даже изысканную так будет вернее. Отдыхать сердцем и ушами. Ах, неожиданностями полна не только жизнь в джунглях или, скажем, на парусном бриге! Неожиданности случаются именно в неожиданное время и, как ни странно, там, где их не ждут! Например, дома среди друзей, с которыми обдумано всё на свете а обговорено даже больше. Пока жена выпекает свой шедевр, а старый друг Константин развлекает её трёпом, не воспаряя в интеллектуальные выси.

... Я в темноте со свету – Свету

поцеловал не ту, а эту.

Оно бы, право, не беда,

Но – не туда. Ах, не туда!

– Вот гад, – говорит Вероника, – и ничего не сказано, и неприлично. Как ты это умеешь?

– Не знаю, – смеётся Константин. – Само собой выходит.

– Женился бы, наконец, старый хрыч, – заводит она разговор на вечную тему. Костя вовсе не стар, ему чуть за тридцать но, по мнению Вероники, давно «пора в будку». Загулялся. Случайные женщины её семейственному сердцу невыносимы. Она повторяет: – женись, а?

– Не могу, – отвечает Костя, – Подводное плавание и семейная жизнь мне противопоказаны. Я не выношу давления.

– Баб твоих разогнать надо, – говорит Вероника уже сердито: – и как они тебя находят, от земли ж не видать!

Это её ошибка, может быть намеренная? Нет легче способа «достать» Костю чем шутки над его ростом. Не подавши, однако, вида, переходит он в отместку к «скользким» сюжетам, чего снова-таки не переносит, наша «раз и навсегда»; в его рассказе появляются даже интимные детали. Глеб, как обычно не разобравшись в тонкостях, издали жену поддерживает: «Да, да он у нас жутко удалой, даром, что: маленький!» Тут Костя, сорвавшись окончательно, обещает в следующий раз, привести знакомую, с которой только что провёл приятнейшую неделю на чужой даче. Знакомая в юности украла у мамы «Камасутру» и с тех пор это её любимая книга. Читается всю жизнь постоянно и внимательно с начала до конца и даже с конца до начала. А также по частям. Поскольку это не догма, а руководство к действию. Её рекомендовали как блестяще освоившую курс, и Костя подтверждает: читано не зря, ибо эрудиция сочетается с незаурядным темпераментом, а также интеллектом бесспорно глубоким… хотя, пожалуй, излишне узконаправленным.

– Я бы привёл её сегодня, да муж нежданно приехал – говорит Костя. – Бедняжка чуть не погорела на горячем. Познакомлю её с вами, как только он исчезнет. Уверен, она всем понравится. И тебе тоже, Глеб!

Предложение «познакомить её, «блестяще прошедшую...» с Глебом, это было больше, чем Ника могла выдержать, сохраняя ироническое спокойствие. Значительно больше. Неизмеримо больше. Баритон, который некоторые считали басом, зазвучал и заполнил комнаты. Ответно запел стакан, забытый на подоконнике. В резонанс.

– Слушай ты, – задохнувшись от ярости, Ника забыла приличия, – слушай, ты! – кстати, подозреваю, что всю историю Костя выдумал. Произойди такое на самом деле, да ещё и с замужней женщиной, ничего бы он и никому не рассказал. Но это я подозреваю, а Ника о деталях, как известно, не задумывалась. – Слушай ты!!! – выдохнула она в третий раз. – Не моё дело где и с кем ты шляешься, но я категорически запрещаю водить в дом своих блЯдей!

Так она и сказала: блЯдей. Неправильно ударив голосом на «я». Может быть, от растерянности повторив ошибку Владимира Ивановича Даля, произвела родительный падеж, оставив ударение на корневом звуке. Не удивительно: хотя слово это и не латынь, вряд ли случалось Нике произносить его раньше, да ещё и склонять, да ещё и во множестве. И вдруг...

Посуда в шкафу зазвенела пожарным звоном.

Хрустальная люстра качнулась раз, другой, третий... Лампочки пригасли до красноватого цвета.

Мотька задохнулась и зажмурилась.

Поднимая потолок мощью звука, впервые за долгие годы совместной жизни стуча кулаком по столу, Глеб Алексеевич Решкин как пьяный грузчик орал на жену:

– Ни-кки-и-и-и! БлядЕЕЕей!!!

Доберман-пинчер Реро прижался брюхом к полу и испуганно смотрел на хозяина.

Стакан на подоконнике дрогнул, опрокинулся на бок, покатился, упал и разбился о пол.

Лампы снова накаливались, постепенно возвращаясь к нормальной белизне.

Да. Решкин был пурист.

Он стоял посередине комнаты, глядел на жену, осознавал содеянное и ждал взрыва. Но взрыва не было. Ника продолжала делать торт. Костя сидел на табурете, опустив голову к самым коленям. Затылок его постепенно краснел, плечи вздрагивали. Может, он плакал? От раскаяния...

Ника продолжала делать торт.

Ника продолжала делать торт.

В тот вечер она ни разу не перебила мужа и не сделала ему ни одного замечания. Но только в тот вечер. Она бы никогда не стала женой Глеба Решкина, если бы часто ошибалась в произношении! Называемом по науке, орфоэпия. Нет, не стала бы. Никогда в жизни.

Костя закончил рассказ. Они всё стояли на антресолях. Приближалось вечернее представление, пора было в гардеробную. Глеб Алексеевич Решкин теперь держал на руках маленькую макаку. Они глядели друг на друга и одинаковым жестом поглаживали носы, – каждый гладил свой. У Глеба нос был крупный, мефистофельский и пальцы длинные, как у музыканта. А у макаки носик маленький, короткий. И пальчики тоже.

Я уже

на еже

в абсолютном неглиже.

А слоны

Хоть бы хны!

И жуют мои штаны...

Реплика «a’part» /франц."в сторону», «про себя»/, выпадающая из фабуле повествования – связана, однако, с его сюжетом: ДВА РЯДА ПОРТРЕТОВ VI5-А-VIS.

Потолок был высокий, мастерски сработанный потолок старой профессорской квартиры, в солидном доме. И конечно никто не стал портить его сверлениями, балками, крюками, а поставили на пол деревянное сооружение, похожее на большой кронштейн или на маленькую виселицу и к этому сооружению подвесили деревянную люльку в стиле «ретро». Настоящая деревенская, выдолбленная из цельного дерева, она потемнела от времени, и бока покрылись трещинами, однако тщательно лакированными. Инфант, однако, не был запелёнат и лежал вольготно, раскинув ручки и ножки. По современнейшим рекомендациям.

– Лучше всего ему, со временем, заняться теоремой Ферма, – твёрдо закончила разговор высокая дама. – Нет, нет и нет! Только теорема Ферма! Для того, кто докажет теорему Ферма, в науке откроется великое будущее! – дама говорила и её могучие груди покачивались в резонанс. Люлька тоже качалась. И ещё небольшая сумочка, совсем небольшая, размером с рублёвую купюру. Сумочка вовсе незаметная, если б не золотая защёлка и такая же золотая цепь вместо ручки. За неё дама держала сумочку согнутым безымянным пальцем.

Ребёнок закряхтел и укакался. То ли время пришло, но возможно и от ужаса: об эту теорему поломали зубы уже многие. Няня бросилась менять пелёнку, а дама проследовала в гостиную, где подавали кофе и уже повторяли слова «теорема Ферма». Научный авторитет дамы покоился на достижениях, известных даже и за границей. Академия Наук приняла её в свои члены. Не самая главная Академия, но всё же...

Академиком она себя чувствовала практически от рождения. Звание академика было в семье наследственным по отцовской линии. Среди предков не было поэтов, политиков, пушкарей, кавалеристов, авантюристов или, скажем, священнослужителей. Её папа, дедушка, прадедушка, прапрадедушка, все были академиками и кроме науки ничего знать не хотели. Ветви родословного древа почти доставали великого архангелогородца, оставляя, впрочем, простор для гипотез. Говорят же, будто и сам научный гений был сыном Петра Великого, а не безвестного мужика. Хотя до рождения Михайлы Васильевича император в тех краях не был несколько лет. И после тоже, хотя это значения иметь не должно. Так или нет, а в свободное от науки время дама охотно занималась резьбой по кости, туманно намекая, что это увлечение было свойственно и великому преобразователю родного государства. Только он не знал слова «хобби». А она знает.

Материнская же ветвь терялась в девятнадцатом столетии, завершаясь толпой интеллигентов-разночинцев. И здесь были совершенно другие, сказал бы я противоположные, традиции. Выше всего почитали близость к народу, более того, – служение ему, как истинную цель жизни настоящего интеллигента. Считалось, что народ, томящийся темнотой своей и малостью, жаждет этого служения, уповая на тех, кто, забыв собственный покой и благополучие, выведет его к свету и свободе. Мамин троюродный дед участвовал даже в покушении на царя, к сожалению, неудачном. После чего пытался скрыться, но был задержан прохожими. Подоспевшая полиция едва спасла его от расправы на месте. Сатрапы посадили предка в тюрьму, откуда он вынужден был бежать в Париж, где и остался навсегда. Его кузина поехала учительствовать в село, но крестьяне выгнали ее, во-первых, потому что сотворение мира в её изложении не совпадало с объяснениями батюшки, а ещё, чтоб не отвлекала детей от работы в поле и на огородах. С тех пор она жила в столице, посвятив себя изданию дешёвых книжек для народа. Родственники принадлежали к двум революционным, но стоящим на разных платформах, партиям и, проявив политическую принципиальность, больше ни разу не встретились. Хотя в Париже кузина бывала часто. Разумеется, пока можно было.

Духовная наследница и отца, и матери наша героиня с детства разрывалась от внутренних противоречий. Противоречия же, становясь непреодолимыми, порождают комплексы. Те самые, от которых Решкины не зря берегли дочь. Иные, впрочем, считают комплексы такой же необходимой принадлежностью интеллигента, как пикантный запах – сыра каламбер, но как совместить классический комплекс неполноценности с академической уверенностью в себе? Чтоб они совершенно не мешали друг другу?!