Ну, тут уже запахло поэзией, а я не поэт. Хочу только сказать: это — великая армия, величайшая армия эпохи. И каждый воин в ней душой и телом предан тому, кто ведет их на битву. Их преданность — нечто невероятное; она фанатична. Вздумай какой-нибудь безумец даже только шепнуть что-то, кроме слов глубочайшего обожания, и он тут же обнаружит, что окружен вооруженными, угрожающе-опасного вида людьми, готовыми умереть за доброе имя своего полководца; они почтут это за счастье. Маршируя перед ним, воины кричали и ликовали до тех пор, пока у них не осипли глотки; тогда они стали бряцать копьями о щиты, подняв такой шум, что, казалось, горы гудят от звона.

Они любят его, моя госпожа, и называют Великим. Но Антоний для них еще и простой смертный, которому не чуждо ничто человеческое. Завидев, как он тащится в свою палатку после одной из пирушек, люди смеются и говорят: «Смотрите, как бог вина опять его накачал». Но потом опять истово поклоняются ему, служат ему, как служили бы богу, и каждый, не моргнув глазом, отдаст за него жизнь. Антоний дает этим людям то, что им нужно больше всего — войну, на которой они могут сражаться, и полководца, который поведет их в бой. Именно это давал своим подданным и Александр.

У Антония, как и у его великого предшественника, есть дар устраивать спектакль из всего и талант к великому и грандиозному. По-моему, и тому и другому он научился у Цезаря — и у Клеопатры. Он оказался способным учеником.

Итак, сейчас, собрав все силы, мы выступили в поход. Армия необъятна — словно население целого города, карабкающееся по горам в Мидию. Антоний собирается взять Атропатену, которая — очень кстати! — является главной сокровищницей царства. Тогда парфянам будет нанесен удар в самое сердце, а наша армия баснословно обогатится — такое не приснится и самому алчному смертному, даже царю».

Диона остановилась, чтобы перевести дыхание.

— Весьма цинично, — с восхищением заметил Тимолеон. Он уже довольно давно предавался вселенской тоске и разочарованиям — кроме тех моментов, когда поддразнивал мать. — Маловато у него иллюзий. Вообще, Луцию Севилию следовало родиться в Александрии. Он и наполовину не так прямолинеен, как полагается римлянину.

— Ну, я не назвала бы Цезаря прямолинейным, — сказала Диона.

— Но Цезарь не был и римлянином из римлян, — заметил Тимолеон с мудростью юности. — А вот Антоний именно такой, даже в греческом платье, с греческими манерами и всем остальным. Но ведь это все игра. Теперь каждый мужчина — весь Рим.

— Может быть, — рассеянно проронила Диона, потягивая из чаши апельсиновый сок, все еще прохладный от снега, с которым был перемешан — снега с гор Армении, упакованного в солому, уложенного в лодки и отправленного в Египет как дар Антония царице. У него был незатейливый, хотя и немного странный вкус — он чувствовался даже сквозь горечь апельсина.

Она опять взяла в руки письмо. Луций Севилий явно писал его частями — дат не было, но местами цвет чернил менялся, почерк становился торопливей — словно о событиях более важных он рассказывал взахлеб.

— «После нескольких дней пути мы подошли к озеру Матина, и вечером, когда мы расположились лагерем, я увидел знамение — над бескрайней водой повисли три солнца, одно над другим: нижнее было самым большим, а то, что выше всех — самым маленьким, и вокруг всех трех пылал нимб белого огня. Это был знак, мы все так решили — и простые солдаты, и жрецы и астрологи; никто из нас не понимал, что он предвещает. Сам же я подумал об Александре, величайшем из царей и завоевателей, который, говорят, проходил через эти земли. Тогда второе солнце — над ним — могло быть Антонием. Но если я прав, то почему три солнца, а не два? Однако потом я подумал, что третье, возможно, — это Гелиос, которого царица назвала так с гордостью, граничащей с гордыней. Может, оно и так — а может, и нет; одни только боги знают — они ведь знают больше, чем может вообразить человек. Пока я стоял и смотрел, огромное солнце село, среднее потонуло в облаках и погасло, но третье росло и распускалось, как огненный цветок, пока не заполнило все небо; и тогда настала ночь.

Наутро мы гадали по внутренностям животным, как и положено, но не узнали ничего полезного. Боги хранили свою тайну. Итак, не ведомые богами — но они не остановили нас, — мы шли к Востоку от озера. Местность здесь была совершенно открытой — ни лесов, ни гор; и тут стало ясно, что обозы замедляют наше передвижение до черепашьего шага. Осадные машины, которые нам понадобятся при взятии Атропатены, всей тяжестью давили на повозки, и быки едва тащили их по равнине. Поэтому Антоний решил разделить армию: половина ее, налегке, быстро отправится к Атропатене и начнет осаду; оставшаяся — с большинством обозов, осадными машинами и двумя легионами[49] для охраны — потихоньку пойдет следом.

Такая стратегия в какой-то степени мудра, страна эта считается дружественной, и чем раньше армия дойдет до цели своего похода, тем вероятней будет застать город врасплох. Возможно, даже не потребуется настоящей долгой осады — если наши солдаты смогут прорвать оборону еще до того, как прибудут осадные машины.

Однако мне кажется, что Антонию не следовало дробить армию. Конечно, обозы очень замедляют ее продвижение — но зато меньше соблазна для тех, на чье дружелюбие к Риму положиться нельзя; и, госпожа, мои слова относятся к царю Армении. Я так и сказал Антонию. Конечно, он не был так груб, чтобы рассмеяться в ответ, но все же намекнул, что мне лучше держать свои знаки и книжную премудрость при себе и дать солдату возможность самому судить о премудростях военных. Вероятно, он прав, ведь я действительно в душе не солдат, хотя и участвовал во многих сражениях и достаточно потаскал доспехов и армейского скарба, отчего мои плечи покрылись шрамами, как и у любого ветерана…»

Дионе пришлось остановиться. Горло у нее пересохло, и не только от беспрерывного чтения. Она допила остаток холодного сока.

— Антоний не должен был делить свою армию, — произнес Тимолеон.

— Возможно, — сказала Диона. — Но я не вижу в этом смертельной угрозы — ни для Антония, ни для Луция Севилия. Если бы им грозила опасность, я бы уже знала. Богиня сказала бы мне.

Это были не пустые слова — и не самоутешение. Она чувствовала какую-то внутреннюю уверенность — и неспроста.

— Но есть вещи не менее страшные, чем смерть, — мрачно сказал Тимолеон.

— Хватит. Перестань, — остановила его Диона и заставила себя вернуться к письму: — «Я остался подле Антония и больше об этом не заговаривал — а он не их тех, кто спрашивает совета в своих военных планах. Без обозов мы действительно быстро дойдем до Атропатены. Правда, как только равнина кончилась, нам опять пришлось тащиться с черепашьей скоростью, карабкаясь вверх-вниз по бесконечным горам. Мы вошли в Мидию вчера: местность там была более-менее ровной, а люди попрятались или бежали. Даже без имущества наша армия могуча, мы идем, словно растекаясь по стране, как гигантская волна, с походной песней, когда в горах достаточно для этого воздуха.

Здесь, в самом сердце Азии, мои оценки стали меняться. Я понял, почему Александр шел все дальше и дальше в глубь Востока. Его гнала вовсе не жажда завоеваний; это было нетерпение и любопытство — дойти до горизонта, перешагнуть через него, идти дальше и найти новые земли, новые города, новые пути, новые расы людей. Но его армия выдохлась, растеряла свое мужество прежде, чем достигла вод Великого Океана. И это тоже можно понять. Очень немногие могут все бросить и, воодушевившись лишь пылом души и силой духа, идти вперед, руководствуясь только эфемерными путеводными звездами. И я задумался вот о чем: хотел ли Александр идти вперед, когда армия стала ему помехой, жалел ли, что он — царь, а не простой смертный, свободный в своих поступках? Не собирался ли он продолжить свой путь к краю света в одиночку, на свой страх и риск?

Но здесь я должен одернуть себя. Я — не Александр и не Антоний. И уместно ли их сравнивать? У Антония своя цель: он должен завоевать эту страну для Рима. Потом он вряд ли захочет покорять Индию. Антоний знает пределы своих возможностей. Как только сокровища Атропатены станут нашими, мы возьмем Парфию за горло. Нам останется только сжать его, и тогда все царство — наше. Так говорит Антоний, и кто я есть, чтобы оспаривать или комментировать его слова?

Ну что ж, до свидания, госпожа моя, до моего возвращения. Я привезу тебе свою долю сокровищ Парфии; ты можешь посмеяться над ними, обрядить в них ослика Тимолеона или раздать нищим на улицах. Мне до этого нет никакого дела — только бы снова увидеть тебя».

— Ох, да он поэт! — воскликнул Тимолеон лишь с крохотной ноткой насмешки. — Мама, а ты выйдешь за него замуж? Он ведь обожает тебя!

Щеки Дионы вспыхнули. Ее нахмуренные брови не возымели должного эффекта — Тимолеон лишь усмехнулся и подмигнул.

— По-моему, ты тоже его обожаешь, — заметила она.

— Ну-у, — ответил он, лишь слегка озадаченный. — По-своему, да. Может, ты часом слышала разговорчики моих друзей о Недоступном Красавце, как они его называют. Он равнодушен ко всем — к женщинам, к мужчинам, к мальчикам. Ко всем, кроме тебя. Это немножко необычно, но здорово.

Диона подавила вздох.

— А ты, надо полагать, Доступный Красавец?

— Надеюсь, что нет, — ответил он с едва уловимой разубеждающей резкостью. — Просто мне нравится думать, что я не совсем урод и на меня, может быть, приятно посмотреть. Мама, так ты выйдешь за него замуж? У всех же глаза на лоб полезут!

— Несомненно, — согласилась она. — А разве тебе не нужно идти на симпосий[50]? С армией обожателей?

— Их только трое, мамочка. Всего трое. И я намерен разбить им сердце, влюбившись в танцовщицу. Но ты не разбивай его сердце, мама. Я тебе этого никогда не прощу, так и знай.

Он чмокнул ее в лоб и умчался на свой симпосий — Диона знала, что эти пирушки вовсе не были такими дебошами, как пытался изобразить Тимолеон.

Богиня-кошка, свернувшаяся у ее ног, подняла голову и сказала:

— Мя-яу!

— Вот именно, — строго заметила Диона. Но она улыбалась.

23

Александр Гелиос и Клеопатра Селена пришли в этот мир с величием, под всполохи огней. Их брата осеняли тишина и покой; благоприятные знаки предшествовали его появлению на свет, тихим, легким и почти стремительным было и само его рождение. Даже для новорожденного он был спокойным ребенком, большеглазым и молчаливым.

Но все же у Дионы не было никакого сомнения, что этот ребенок, как и его братья, рожден стать царем. Мать назвала его в честь величайшего из всего рода — Птолемей Филадельф[51].

Младенец нес благородную тяжесть своего блистательного имени без малейшего усилия. Диона, склонившись над колыбелью наутро после его рождения, положила палец ему на лоб. Он важно и пристально уставился на нее. Диона подумала, что он может стать кареглазым и белокурым.

— Ты назвала его верно, — сказала она.

— Он принадлежит к богам, — ответила с ложа Клеопатра. Она почти не устала — таким легким было рождение ребенка, благословенное, как назвали его жрецы, и благословен был плод его. Жрецы желали, чтобы появление на свет царственного младенца являлось благим знаком победы Антония в Мидии. Того же хотела и Клеопатра.

— Да, я вижу, — согласилась Диона. — Он весь светится своим божественным предназначением. И это сияние — такое спокойное, тихое, как и все в нем. Я смотрю на него и думаю о летних вечерах — и о кошке на охоте.

— Покой вместе с опасностью, — улыбнулась Клеопатра. Да, такие мужчины в твоем духе. Как, по-твоему, похож он на отца?

— Нет, — сказала Диона. — Он настоящий Птолемей.

— О боги! — шутливо воскликнула Клеопатра.

Диона повернулась к ней.

— Это — благородное наследство.

— Да, особенно нос, — засмеялась Клеопатра и вздохнула. — Ну да ладно. Могло быть и хуже — слава богам, что он не родился девочкой.

Диона подошла к ее огромному ложу и села на краешек, поджав под себя ноги, как любила сидеть в юности. Клеопатра помнила это: она улыбнулась, потянулась и весело подмигнула ей; хорошее настроение не покидало царицу со времени появления ребенка на свет.

— Ты осознаешь, — сказала Диона, — что ты дала Риму и Египту трех сыновей и дочь, которая станет царицей? Надеюсь, ты гордишься собой?

— А разве когда-нибудь я не горжусь собой? — опять подмигнула Клеопатра.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — очень серьезно ответила Диона.

Клеопатра кивнула. Они замолчали, и молчание их было спокойным и непринужденным, а ребенок уснул, пока нянька качала его колыбель. Диона не спала всю ночь, но почти не устала. Творить мир для этого младенца было так же легко и просто, как произносить слова. Она не позволяла себе думать, что все оказалось слишком просто. Он был Птолемеем — и этим все сказано. Для Птолемеев мир уже давно сотворен и только ждет, когда они придут и объявят его своим — не то что Гелиос и Селена, нуждавшиеся в новой вселенной.