— Совсем как мой Птолемей, — подумала вслух Клеопатра. — Наверное, странно сравнивать такого живого и своенравного юношу с замкнутым, вернее, самодостаточным ребенком. Иногда он пугает меня.

— Как и все дети, — сказала Диона. — Мы рожаем их, но они — вовсе не часть нас. Наши дети такие, какие они есть.

— И мужчины тоже, — промолвила Клеопатра. — И мужья.

Она задумалась, огонь ее глаз погас, улыбка растаяла, лицо, так похожее на лица всех Птолемеев, стало наивным; царица казалась уязвимой, как дитя… Диона подумала, что сейчас Клеопатра воистину прекрасна.

— Я позволяю Антонию брать над собой верх потому, что мне это не мешает. И он не делает ничего, что я могла бы не одобрить. Наверное, ты назвала бы это гармонией. Или удобством. — Она подмигнула.

— Выгодой, — поддразнила ее Диона. — Вот слово, которого ты ждешь. Тебе выгодно уступать Антонию. Он слушает тебя — я заметила. Иногда он даже поступает так, как ты предлагаешь. Но с Октавией он не разведется и не сделает тебя своей законной женой.

— Да, — согласилась Клеопатра. — Пока…

32

Схватки начались, когда Диона вернулась домой. Она знала, что это — начало, но сохраняла спокойствие, не желая будоражить остальных.

К вечеру начали отходить воды. К тому времени Геба уже поняла причину спокойствия своей госпожи, отправила ее на ложе и с мрачным, торжественно-удовлетворенным видом выгнала из комнаты всех, кроме нескольких служанок, которых наметила оставить, и девушки-гонца — ей предстояло отправиться к царице тогда, когда она, Геба, сочтет нужным. Сама же нубийка занялась делом, состоявшим в основном в том, чтобы как можно лучше успокоить Диону — и ждать.

К утру после первой ночи схватки участились, но ребенок пока не собирался выходить на свет. Оба сына Дионы пришли в этот мир похвально быстро, и она держала себя в руках и не боялась, но силы были уже на исходе. Она попыталась уснуть или хотя бы подремать.

Казалось неуместным хотеть, чтобы здесь, сейчас, рядом был муж — при этом самом сугубо женском из всех женских дел. Но Диона отчаянно хотела видеть Луция Севилия и набралась смелости попросить позвать его. К ее величайшему удивлению, Геба кивнула. Служанки были потрясены. Девушка-гонец, несмотря на выразительный взгляд Дионы, рискнула протестовать, но потом всхлипнула и отправилась с поручением.

Луций пришел не сразу. Диона приготовилась рассердиться — запас спокойствия уменьшался в ней по мере того, как сокращались перерывы между схватками, — но муж выглядел таким усталым, небритым, взъерошенным и помятым, словно только что со сна, хотя явно не ложился, что она просто протянула ему руки. Поколебавшись, Луций обнял ее — бережно, боясь причинить жене боль, его руки дрожали. Диона поняла его: она чувствовала то же самое и погладила мужа по спутанным волосам.

— Что, любовь моя? Ты опять уснул за письменным столом?

Луций кивнул и попытался улыбнуться. Сквозь оливковую кожу со здоровым румянцем проступала неимоверная бледность; муж казался исхудавшим, как во времена возвращения из-под Атропатены. Он сильно тревожился, тем более что это был его первый ребенок. Дионе хотелось улыбнуться ему, но боль опередила улыбку; у нее перехватило дыхание.

Когда она снова смогла дышать, Луций сжал ее в объятиях так, что хрустнули кости.

— Не пугайся, — прошептала она. — Ничего страшного. Обыкновенные роды.

— Твои, — сказал он.

— А все ты виноват. — Диона негромко засмеялась, но ему было не до смеха.

— Обнимай меня, — проговорила она.

Луций был готов обнимать ее весь день, но Диона вскоре заставила его пойти заняться делами. Он и уходить не хотел, и остаться боялся в путанице мыслей: Диона так и не поняла — то ли он выбежал из комнаты, то ли долго мешкал в дверях.

Без него комната сразу опустела — хотя вокруг было много людей. И боли. Боль не кончалась и, казалось, не кончится никогда. У боли был свой ритм — как у пульса, у сердца, регулярный и безжалостный. Но остановка этого пульса принесет не смерть, а жизнь.


Луций Севилий совершенно не помнил, что он делал в тот день, только предполагал, будто был чем-то занят и, кажется, зачем-то ездил в город. Ничем иным он не мог объяснить присутствие Антония в комнате для приема гостей и легионеров, застывших у дверей, словно бронзовые статуи.

Антоний, с тактом, которому позавидовали бы многие, говорил мало, и только легкие, беспечные слова: на ходу бросал замечания по поводу вина, ковра, фресок, нарисованных Луцием Севилием в подарок жене. Фрески были выполнены в греческой манере, но с египетским колоритом, ярким и сочным, как свет в этом краю вечно сиявшего солнца. В храме с колоннадой стояла женщина, возлагавшая подношения на алтарь. Статуя богини была вне живописного поля, но тень ее распростерлась на полу, накладываясь на тень женщины и создавая ощущение реальности происходящего. Шакалья голова богозащитника одновременно была и хищной, и милосердной, нестрашной; с загадочными зеленовато-желтыми глазами и длинными белыми зубами, обнажившимися в улыбке.

— Как необычно! — заметил Антоний. — Это их бог, который провожает души в Аид, как наш Меркурий?

— Анубис? Да. Он дух-хранитель дома моей госпожи.

Луций сказал, что сам видел этого бога, улыбавшегося в тени, когда жена находилась во власти воли богини. Когда сегодня его допустили в ее покои, он приглядывался, но тени были просто тенями — бесплотной пустотой. Это его обеспокоило — несмотря на логику и здравый смысл. Он был бы счастлив, будь хранитель там, возле нее.

Но, может быть, хорошо, что его там не оказалось. В конце концов, Анубис — провожатый мертвых, как сказал Антоний, и его отсутствие могло быть добрым знаком.

Луций ссутулился. Все эти часы он пытался — чаще всего даже неосознанно — уловить в недрах дома голос жены или, что еще лучше, плач ребенка, начинавшего знакомство с миром. Но было тихо. Все женщины кричат во время родов, но это было бы невыносимо. Однако Диона предпочла страдать молча, что было совершенно в ее духе и сводило его с ума.

Что-то тихо стукнуло возле локтя Луция, на ручке его кресла. Вздрогнув, он бездумно уставился на кубок с вином.

— Выпей, — посоветовал Антоний. — Волноваться легче чуть пьяным.

Луций покачал головой.

— Нет. Это меня не утешит.

— Выпей, — спокойно и тихо повторил Антоний, но в голосе прозвучала нотка приказа. Луций повиновался прежде, чем понял, что делает. Антоний откинулся на спинку стула и удовлетворенно кивнул.

— Тебе необходимо немного отвлечься. Это худшее на свете ожидание, уж поверь мне.

— Хуже, чем ждать перед битвой?

— Гораздо хуже. — Антоний поднял свой кубок и стал рассматривать рисунки, отчеканенные на золоте: Диона, заказывая кубок, сказала, что это слова. Луций не помнил их значения: что-то вроде молитвы пьяницы или поэма, посвященная богу вина. Антоний — Дионис на земле, если верить египтянам — задумчиво произнес:

— Когда Клеопатра рожала наших троих, меня здесь не было, но я помню рождение Антилла. Он мой первенец. Я не любил его мать, я тебе уже говорил, но в тот момент это не имело никакого значения. Она сражалась в битве ради меня — чтобы дать мне наследника. А я был солдатом — командующим, другом Цезаря, но не мог сделать ни черта — только сидеть и ждать. Вот что выносят женщины всякий раз, когда мы уходим на войну. Это заставляет задуматься, правда?

— По-моему, женщины выносят ради своих мужчин слишком многое, — вымолвил Луций. Сидеть было невыносимо, и он резко встал, отставив кубок, к которому едва прикоснулся, но не начал мерить пол шагами, как любят делать некоторые, а просто стоял, немного покачиваясь и сжав кулаки. — Всемогущий Юпитер! А вдруг я убил ее?

— Садись-ка, дружище. И успокойся, — Антоний говорил легко, без всякой тревоги — похоже, ситуация даже забавляла его. — Она, такая маленькая, уже родила двоих детей, которые благополучно здравствуют, и без особых хлопот. А с этим приходится повозиться — вот и все. Не волнуйся.

— В последний раз она рожала восемнадцать лет назад, — обреченно сказал Луций. — То, что не повредит юной женщине, может убить ее.

— И тебе не стыдно так говорить, Луций Севилий? Твоя жена — одна из красивейших женщин Египта. Она будет красавицей и в шестьдесят. Полно, Луций, болван ты эдакий. Все обойдется — уж поверь мне.

Луций покачал головой, не в силах успокоиться. Антоний снова протянул ему кубок. Он тупо уставился на него, и внезапно ему захотелось вылить вино на пол. Но Диона рассердится, если он испортит ее прекрасный ковер. Он выпил вино одним обжигающим глотком, поставил кубок на стол — металл звонко стукнул о дерево — и резко распахнул дверь.

Легионеры стояли вразвалку. При виде Луция они не покраснели — это было делом чести, — но явно чувствовали себя глубоко уязвленными, будучи застигнутыми врасплох. Да еще в придачу стайка детей неожиданно вынырнула откуда-то.

Впереди шел Цезарион, за ним — Антилл, почти такой же дюжий, как легионеры. Оба были спокойны. Шедшие следом казались более расстроенными: близнецы, темноволосая и белокурый; Александр Гелиос и Клеопатра Селена; их брат Птолемей под охраной пары молодых людей. Тимолеона Луций, естественно, знал очень хорошо, но второй был ему незнаком.

— Что вам здесь… — начал Антоний, как и Луций, вовсе не обрадованный нашествием, но не до потери дара речи.

Цезарион обошел его и направился прямо к Луцию.

— Пойдем с нами, — властно вымолвил он, как истинный царь Египта. — Ты нам нужен.

Остальные — от маленького царевича Птолемея до незнакомца с каштановыми волосами — сбились в кучку, как наемные бандиты-головорезы, и смотрели на Луция с выражением непоколебимой решимости.

— Но у меня с собой совсем нет денег, — сказал Луций первое, что пришло ему в голову.

Тимолеон засмеялся, поняв его по-своему: как и всякий молодой человек, он иногда нуждался в деньгах.

— Нет, отчим, мы здесь не для того, чтобы тебя ограбить. Пойдешь сам, или тебя придется тащить?

— Куда?

Пришельцы переглянулись. Тут у Луция мелькнула смутная догадка, что незнакомец, должно быть, родственник Дионы, скорее всего, ее старший сын, которого он еще не видел; Аполлоний, его отец, все время держал мальчика при себе и ни на секунду не упускал из виду… Андрогей, так, кажется, его зовут. Но что он тут делает — после стольких лет отсутствия.

— Он должен был прийти, — раздался отчетливый детский голосок. Птолемей Филадельф в упор смотрел на Луция — его глаза, казалось, могли видеть сквозь камень, а не то что сквозь тонкую оболочку человеческого черепа, и, судя по всему, он умел читать мысли. — Андрогей — тоже плоть от плоти своей матери. И чувствует, что ей сейчас очень нужна помощь. Он перестал притворяться, что ему нет до нее дела.

— Но она не умирает, — свирепо возразил Луций. — Просто роды затягиваются — вот и все. Она и раньше рожала.

Он повторил слова Антония как заклинание против страха.

— Конечно, — сурово сказал Андрогей. — Возможно, это полный идиотизм. Но кто знает? И — что бы там ни думали люди — моя мать мне очень дорога.

— А отец знает, куда ты пошел? — потребовал ответа Луций.

После секундного замешательства Андрогей твердо произнес:

— Я не должен перед ним отчитываться за каждый свой вздох.

— В Риме, — миролюбиво заметил Антоний, — многие могли бы с тобой поспорить.

Он оглядел их всех.

— Ну-с, молодые люди, я, наверное, могу понять, что привело сюда детей госпожи — общая тревога; но осмелюсь спросить: что делает здесь царственный выводок?

— Это необходимо, — ответила Селена немножко уклончиво — подобно братьям. — Нас послала мама. Мы не одни — неподалеку дворцовая стража. Мама тоже хотела бы прийти, но она должна оставаться на своем месте. Чтобы подкрепить наши действия. Понимаешь?

Луций ничего не понимал. Похоже, Антоний тоже не многое понял, но у них обоих не было возможности высказать свои сомнения — Селена уже схватила Луция за руку и потащила к двери.

— Здесь мало места. Пойдем быстрее. У нас почти нет времени.

Но он упирался, и Селена кивнула сыновьям Дионы. Оба юноши были выше Луция и сильнее, чем он мог ожидать. В голове мелькнула мысль, что очень глупо с его стороны считать их слабаками: Тимолеон проводил все дни в гимнасии — что бы ни делал по ночам, и Андрогей, судя по всему, тоже. Они знали трюк, который применяют легионеры, чтобы заставить человека следовать за ним, — ему остается только идти. Или его потащат.


Дети завели его недалеко — всего лишь в трапезную. Там стоял полумрак — ведь была уже ночь, — а ложа отодвинули к стенам. Они вошли, и светильники тут же вспыхнули, но не было видно ни руки, поднесшей огонь, ни земного огня, от которого их зажгли. Луций не особенно удивился. Казалось, эти дети поднаторели в магии больше, чем вся Коллегия авгуров[66] в Риме.