Все сенаторы, еще оставшиеся с ними, и друзья Антония будут вместе с ним на флагманском судне, как и Луций, который, само собой, тоже не был заурядной фигурой.

— Если только, конечно, — поддразнил его один из приятелей, — ты не предпочтешь общество владычицы. Ведь твоя жена поплывет на ее корабле, да?

Будь Луций лет на десять моложе, он бы не задумываясь съездил этого идиота по физиономии. Но он, человек солидных лет и безукоризненного воспитания, был выше мелочных оскорблений. По крайней мере, до того момента, пока не сможет отомстить вполне достойным, приличным, цивилизованным образом. Достойным среди римлян считалось, например, взять пустомелю под стражу за обман или мошенничество.

О боги, да он становится циником. Луций невесело усмехнулся про себя. Диона говорила — когда снисходила до беседы с ним, что в последнее время случалось нечасто, — будто враг вооружился магией, черной магией, призванной подавить волю и развратить дух. И именно эти темные силы следует клясть за его мрачный юмор, а не внутреннюю борьбу, совсем для него не свойственную.

Из шатра Антония напрямую просматривался лагерь Октавиана, раскинувшийся на высокой скале на другом берегу залива. Луций знал каждый камень, каждую амбразуру крепости с толстыми стенами, каждый блик света на бронзе или железе доспехов и оружия стражников. Но все же было неодолимо притягательно смотреть туда поверх воды и знать, что в крепости сидит враг — прямо у них на виду, но Антоний не в силах вышвырнуть его оттуда вон. Что же может предпринять сам Луций? Вот это он знал слишком хорошо. Он мог бы поступить так же, как Деллий — найти лодку, переплыть через залив, подойти к воротам и назваться сенатором, если его тога с пурпурной каймой окажется недостаточным знаком отличия. Его встретили бы с распростертыми объятиями! Или, по крайней мере, цивилизованно, без неудобств типа оков и темницы.

Но в любом случае он опоздал. Утро было почти в разгаре, и на водной глади залива уже выстроились корабли. Те, кому предстояло плыть на них, строились в колонны, готовясь взойти на борт. Те, кто оставался на суше, занимали сторожевые посты или спешили заняться своими привычными делами. Лагерь наполнился резкими выкриками, окриками: командиры подгоняли замешкавшихся солдат, торопя их укладывать свое нехитрое имущество. Солдаты, приставленные к обслуживанию отхожего места, затянули жуткую, довольно похабную песню, в которой явно слышались капрологические нотки[93]…

Луций подавил приступ истерического смеха. Он собирался сражаться в бою, до которого ему не было ни малейшего дела, и не на той стороне. Доспехи были приготовлены, оружие отточено. Гай дожидался его, чтобы помочь надеть и то, и другое. Но Луций медлил, у него не было причин любить это место — от него просто тошнило, — но все же оно стало привычным, знакомым. Нечистоты, грязь, размокшая и набухшая после четырех дней проливных дождей, стали казаться почти родными. Там, на море, свежий чистый воздух, простор воды, по которой скользили гостеприимные корабли, там, если повезет, свобода, спасение. А если не повезет… Луций был уверен только в одном: впереди долгий изнурительный путь, возможно, в никуда.

Сердце его разрывалось на части и оттого, что, покидая лагерь, Диона пройдет мимо него. Он не видел ее уже много дней — еще до шторма жена окончательно переселилась в шатер царицы, спала там и занималась магией. Молитвы и обряды окончательно измотали ее: Диона исхудала, так, что казалась почти прозрачной, но все же была полна внутреннего света, словно светильник в полутемной комнате.

Они давно не спали вместе — Луций даже уже не мог припомнить, с каких пор. Может, с той самой первой ночи, когда он лег на пол, — целую вечность тому назад. Потом он каждую ночь расстилал циновку, а она устраивалась на ложе — до тех пор пока не стала ночевать подле царицы, вернее, в ее шатре, потому что Клеопатра ни за что на свете, ни при каких обстоятельствах не откажется от близости с Антонием. Когда Луций сталкивался с Дионой, она казалась незнакомкой: чужеземное лицо, чужеземные обычаи, отстраненность от всего земного, человеческого… Она всецело принадлежала лишь своей богине и своей царице. В сердце ее не оставалось места для простого римлянина.

Последние полководцы вышли из палатки Антония, погруженные в свои мысли или занятые беседой. Клеопатра не появлялась, как, впрочем, и другие ее женщины. Наверное, сейчас, когда в шатре остались лишь немногие, царица прощается с Антонием. Они долго еще не смогут поговорить — поговорить, как любовники, — до тех пор, пока не окончится бой.

Луцию давно пора было идти — надо успеть надеть доспехи и оружие до отплытия корабля. Но он все медлил, глядя на твердыню Октавиана.

— Почему? — требовательно спросил он пустоту. — Почему Roma Dea выбрала именно его — из всех мужчин, среди которых могла выбирать?

— Потому что, — вдруг ответила Диона, — Roma Dea хочет империю; а империи нужен император. Антоний недостаточно умен, чтобы справиться с этим, не заставив сам Рим немного отойти в тень. Октавиан хитрее — и приятнее, на римский вкус.

Луций не удивился. Он уже привык к ее неожиданным появлениям. Тимолеону тоже это нравилось. Тимолеон… он мог повергнуть в ужас кого угодно, но Луций скучал по нему. Он скучал по ним всем, даже по серьезному, подчас угрюмому Андрогею.

Но больше всего он тосковал по Дионе, особенно сейчас, стоя совсем рядом с нею.

Она казалась такой же холодной и недоступной, как обычно, когда держалась в тени царицы. Но ему было достаточно и того, что она прошла мимо, заговорила с ним.

Не дать ли наконец волю гневу? Бесполезно — она лишь посмеется над ним. Луций хорошо изучил нрав своей жены и потому взял себя в руки и принял не менее холодный вид.

— Империя может существовать и без Рима.

— Да, — согласилась она. — Если умрет Октавиан. Он может умереть и сегодня. Тогда победа достанется Антонию — независимо от исхода сражения.

Луций прищурил глаза.

— Не этого ли ты добивалась своей магией?

Диона чуть вскинула подбородок — это было единственным признаком ее гнева.

— А если даже и так? Ты думаешь, я рассказала бы тебе об этом?

— Когда-нибудь — может быть…

Она покачала головой. Под маской холодности он вдруг ощутил скорбь.

— Некоторые вещи не сможет понять ни один римлянин. Или не должен.

— Например, тебя саму?

Диона опять покачала головой и неожиданно, к его несказанному удивлению, взяла его за руку. Ее рука была холодной и маленькой, голос — тихим, едва слышным.

— Луций, умоляю, останься сегодня в живых. Обещай мне, что не дашь себя убить.

— Я не могу обещать не умереть. Предстоит битва — какие могут быть обещания.

— Просто не ищи смерти.

Ему захотелось взять ее лицо в свои ладони — нет, всю ее сжать в своих объятиях — и прижать к себе, прижать изо всех сил. Он поднес ее руку к своим губам и поцеловал каждый палец. Она смотрела на него широко раскрытыми, сухими глазами, будучи уже во власти своей богини. Но в сердце ее осталось местечко и для него — пусть крохотное, но все же…

— Я не буду искать смерти, — проговорил он. — Хотя я мог бы… нет…

— Если ты будешь вынужден сдаться, — порывисто перебила она его, — сдавайся. Не думай обо мне. Обещай и это тоже. Обещай.

— Ты просишь слишком много.

— Обещай, — повторила Диона.

— А что ты пообещаешь мне? — пытливо спросил он.

— Я обещаю… — начала она, и голос ее задрожал. — Я обещаю не умирать. Если это будет зависеть от меня. И… ждать… если ты сможешь…

«О боги!» — подумал Луций в слабом изумлении — он был слишком измучен и почти не верил в такую перемену. Диона вовсе не охладела к нему. Все это было маской.

Но прежде, чем он успел заговорить, сделать что-либо, искупить свои невольные грехи, их разъединил голос Клеопатры, призывавший к себе жриц. Диона вздрогнула и отстранилась. Луций попытался притянуть ее к себе — поздно! Она кинулась к своей царице исполнять свой долг.

Она обещала ему все. Он же пообещал ей лишь половину того, о чем умоляла она. Остальное…

Луций тоже сорвался с места и побежал: от правды, от ужаса, неотделимого от этой правды, — к флагманскому кораблю Антония, навстречу утру и битве.

41

Морской бой поражает воображение зловещим величием и великолепием, когда его воспевают поэты: армада могучих судов, неистовство битвы над бездною моря, жутко-алые знаки пиршества смерти — реки крови и ревущее жадное пламя, — благородные речи, подвиг отваги, слава победителям и горе и гибель для побежденных.

Действительность и близко не напоминала все эти мрачные красоты, к которым питают слабость эквилибристы могучих гекзаметров: все было медленно, обыденно и поэтому особенно страшно. Почти все время проходило в ожидании: ожидании попутного ветра; ожидании, пока корабли дотащатся до исходных позиций; выжидании, пока одна из сторон сделает первый шаг.

— Отличный денек для битвы, — услышал за спиной Луций Севилий. Матросы переговаривались неожиданно весело — в то время как огромный флагманский корабль Антония тяжело плыл к отведенному для него месту. Но денек в самом деле был отличным. Утихший шторм словно смыл, унес с собой весь безжалостный зной. Это было горько-ясное утро — кристально-ясное, прохладное; с легчайшим, едва заметным дуновением ветерка, похожим на вздох. С появлением солнца море успокоилось; теперь же оно было совсем безмятежным. Такой денек в Александрии позвал бы всех на ладьи: плавать по озеру, рыбачить, охотиться на птиц и купаться.

Луций стоял под полотняным навесом на палубе флагманского корабля и смотрел, как рабы выносят и пристраивают на место карту. Это был огромный деревянный голубой круг, изукрашенный резвящимися дельфинами и пенистыми волнами. Среди них плавали маленькие деревянные корабли. Часть из них — с золоченым носом — означала флот Антония. Другие же, с черным носом, условно принадлежали врагу. Были на карте и деревянный утес с прилепившейся к нему крепостью, изображавшей лагерь Октавиана, и резной пятачок, символизировавший остров Левкада, и изгибы земли вокруг пролива у мыса Акаций, переходившего в Амбракийский залив.

Удивительно странно смотреть на мир, уменьшившийся до размеров кружка — так, наверное, видят его боги с небес, — а потом созерцать его в натуральную величину: ослепительные блики солнца на воде, скрипы и взмахи весел в такт бою барабанов, величавый ход кораблей из залива в открытое море. На южном берегу виднелся их собственный лагерь, казавшийся неприступным, но в то же время — маленьким, игрушечным; на стенах его выстроились мужчины в блестящих доспехах. Полыхали алые плащи легионеров, ободрявших их с берега. Это было очень великодушно со стороны войска, брошенного на произвол судьбы: в случае успешного бегства кораблей им предстояло пробиваться домой бог весть как, надеясь лишь на собственные силы.

Флот, застоявшийся от долгого бездействия, выглядел браво. Двести тридцать кораблей — от триер[94] до могучих военных кораблей-монстров, напоминавших настоящие поля битвы, тронулись в путь. Матросы еще раньше говорили Луцию, что это не настоящие корабли — не те, на которых любят плавать по морям корабельщики, а громоздкие военные чудовища, построенные лишь для того, чтобы подплыть, встать борт о борт с врагом и дать легионерам место для сражения. Позади них плыли транспортные суда Клеопатры и ее блистательное, разукрашенное флагманское судно, окруженное стайкой юрких «либурников»[95].

Враг не мог не знать, что и как они собирались делать. Однако, похоже, Октавиан и не думал спускаться со своего утеса — даже чтобы просто позлить их, поиздеваться над их караваном. Для любого другого человека такое искушение было бы слишком сильным, но Октавиан, судя по всему, даже не пустил воинов на крепостные стены, откуда можно было осыпать насмешками и оскорблениями проплывавший внизу флот.

— Никакого чувства юмора, — заметил Антоний с явным сожалением, когда флагманский корабль миновал утес и замедлил ход, готовясь как можно успешнее проплыть по неожиданно встретившемуся на пути мелководью. — Я бы выстроил своих людей вдоль стен и приветствовал его флот голыми задницами и бравурными звуками труб.

У Луция перехватило дыхание. К счастью, не нашлось ни одного добровольца, пожелавшего реализовать его идею.


Но вскоре Антонию поневоле пришлось перенести свое внимание на море. Водная гладь, казавшаяся ранним утром необъятной и пустынной, была перегорожена стеной кораблей. Агриппа уже поджидал их.

Антоний, однако, предвидел этот шаг и разработал соответствующий план. Хотел же он совсем другого: встретиться с Октавианом, преспокойно засевшим за своими крепостными стенами.